Невинный трофей для охотника

Невинный трофей для охотника

Лана Морриган

Глава 1

Соня

— Молчи! — Маша холодной ладонью накрывает мой рот.

Каждую ночь мы вынуждены прятаться в укрытии под завалами мусора. Я замираю в туже секунду, полагаясь на острый слух сестры.  Некоторое время ничего не происходит, но вскоре я улавливаю размеренные шаги. Тяжелые, уверенные. Тот, кто сейчас наверху не скрывает своего присутствия. Мужчина откашливается, что-то говорит, скорее всего ругательство, если судить по интонации, с которой он нечленораздельно выплевывает звуки.  

Мы, не сговариваясь поднимаем взгляд на крышку люка. Старая дверца холодильника и пустые пластиковые бутылки служат нам единственной защитой. Хруст пластика, дверца проседает под тяжестью, и по узкому лазу осыпаются мелкие камушки и песок.

Как же громко, — пульсирует в голове.

Он точно услышит, поймет, что под ногами пустота.

Мотаю головой, стряхивая мусор, что сыпется на лицо: песок прилипает к влажной от волнения коже, а частицы покрупнее скатываются за шиворот.

Шаги замолкают — и я перестаю дышать.

До чего же страшно!

Я зажмуриваю глаза и считаю: один, два, три, четыре, пять, — очередной шаг.

Сердце заходится еще быстрее. Грохот стеклянных бутылок. Тот, кто сейчас над нами расшвыривает мусор, ищет. Что он ищет?! О нашем с сестрой убежище знаем только мы. А рассмотреть под грудой старого мусора крохотную, больше похожую на колодец, землянку невозможно.

Шесть.

Семь.

Восемь, — стараюсь отвлечься от звуков.

Девять.

— М-м-м, — испуганно мычу, когда что-то с уханьем падает на железную дверцу, скатывается и продолжает громыхать по неровному асфальту.

Сестра встряхивает меня и плотнее ладонью зажимает рот.

Десять.

Одиннадцать, — продолжаю счет, а в глазах скапливаются слезы отчаяния.

Неужели, все? Сейчас оборвутся наши жизни? 

— Иду! — мужской крик леденящим страхом пронзает вдоль позвоночника.

Хруст, грохот и торопливые шаги становятся все тише. Маша разжимает пальцы, разрешая сделать полноценный вдох:

— Сегодня повезло.

Я согласно киваю.

— Охотник. Живодеры всегда роем перемещаются, и точно бы нас нашли. У тебя сердце колотилось так, что любой оглохнет.

— В следующий раз прячься одна, — произношу без обиды и обвинений.

— Сонь, ты дура, скажи честно?

— Но без меня твои шансы выжить увеличиваются в несколько раз. Сегодня охотник, а завтра они.

— Точно дура, — шепчет, включая фонарик. — До рассвета четыре часа, спи, — свет гаснет, и я заворачиваюсь в старое ватное одеяло, прижимаясь плечом к земляной стене. Спать в положении сидя я научилась не сразу, только спустя пару недель. Отключалась от усталости и просыпалась от того, что тело полностью немело. Приходилось вставать, топтаться в крохотном прямоугольном пространстве, где ширину можно измерить, если упереть локти, а длину — тремя широкими шагами. Наше убежище — могила при жизни.

***

— Подъем, — Маша трясет меня за плечо. — Просыпайся, скоро рассвет.

— Я слышу. Слышу, — скидываю одеяло и медленно поднимаюсь на ноги. — О, боже, — кровь поступает к онемевшим конечностям и хочется выть от боли. — Ай, — делаю крохотный шажок. — Ой, мамочки, — хватаюсь за земляные стены в поисках опоры.

— Поторопись, рассветет минут через двадцать, — я поднимаю голову к узкому лазу. Внутренняя, белая сторона дверцы холодильника выглядит темно-серой, а сквозь щели проникает только тьма.

— Еще ночь.

— Нам нельзя рисковать. Если кто-то заметит, сдаст в первую же охоту живодеров.

Маша первой поднимается по шаткой деревянной лестнице, наспех сколоченной ржавыми гвоздями и для безопасности, связанной тонким синтетическим шнуром.

Приподнимает "люк", осматривается и сдвигает его в сторону.

— Быстрее, — за протянутую ладонь Маша выдергивает меня из душного помещения на свежий, морозный воздух. — Разжигай печь, а я быстро за водой. В таком виде нельзя появляться на работе.

У входа в вагончик сестра подхватывает старые эмалированные ведра и спешит к колодцу у дальнего края участка.

Я радостно растираю руки, подставляя пальцы языкам пламени. С порывом ветра старая печь выплевывает пепел и выдыхает едким дымом окрашенной древесины.

— Нижнюю дверку приоткрой, тяги нет, — Маша водружает ведро на чугунные кольца поверхности печи. — Купайся первая. Сегодня на улице минус, обязательно тщательно просуши волосы. Не хватало, чтобы ты свалилась с простудой как прошлой зимой.

Еще год назад я не могла и вообразить, что нормальная жизнь может рухнуть в один момент. Я испытывала шок выслушивая истории, где люди лишаются всего и не могут противостоять обстоятельствам, с осуждением и пренебрежением покачивая головой, а сейчас оказалась на их месте. Разве я знала, что буду купаться в старом алюминиевом тазике, чудом уцелевшим в сарае и не попавшимся на глаза сборщикам металла? Или работать в продуктовом магазинчике, расположенном на выезде города, улыбаться проезжим и дальнобойщикам надеясь, что мне кинут пару лишних монет в баночку для чаевых, а не одарят сальным комплиментом? Нет, я была уверенна, что моя жизнь будет прекрасна. Я поступлю и с успехом окончу университет, а параллельно открою свою школу гимнастики. Начну, конечно же, с малого, но меня точно бы ожидал успех. Я гордо озвучивала свои планы всем и каждому. Верила, что смогу и мне вряд ли что-то сможет помешать.

А сейчас я сижу на корточках в непротопленном вагончике выполаскивая песок и глину из волос.

— Маш, обрежь мне длину, — просушиваю волосы полотенцем. — Сними сантиметров десять, — разбираю пряди пальцами и прочесываю массажной расческой.

— Не сегодня, уже не успеем. Да и не было бы проблем, если бы кто-то надел шапку.

— Я не успела, — отвечаю, переставляя низкий табурет ближе к печи. — Нина Анатольевна задержалась.

—  Знаю-знаю. Суши, — сестра указывает подбородком на печь, открывает дверь, выплескивает воду прямо с порога и наливает чистой холодной воды в таз.

— Тебе совсем не холодно? — передергиваю плечами, представляя как по моей спине льются ледяные струи.

— Нет, — отвечает с улыбкой. — Холодная. Теплая. Нет никакой разницы. Хоть какой-то плюс.

***

Рабочая смена ничем не отличается от множества других. Сотни человеческих лиц мелькают перед взором, сменяясь одно за другим.

— Девушка, дайте…, — а дальше подставляйте все, что вашей душе угодно: пачку сигарет, бутылку минералки, упаковку семечек или жвачку.

— Софья, сегодня нужно поработать до восьми, — Нина Анатольевна сообщает по телефону в ультимативной форме.

— Но…, — пытаюсь возразить, отсчитываю сдачу.

— Я помню, о чем мы с тобой договаривались, ты уходишь за час до заката, чтобы не возвращаться по темноте. Но и ты не забывай, что имеешь работу благодаря моей доброте, — отрезает владелица магазинчика. — Буду в восемь. Так и быть Толя подвезет тебя до поселка.

— Спасибо, — благодарю, улыбаясь следующему клиенту.

Я изредка поднимаю взгляд на циферблат круглых часов, кажется, что минутная стрелка сошла с ума ускорив свой бег минимум вдвое. За окном слишком быстро сгущались сумерки, а на душе разрасталась тревога. Маша сойдет с ума, если я не вернусь к шести, и у меняя нет никакой возможности предупредить.

— Беги, Толя тебя ждет, — наконец порог переступает владелица магазина.

Повторять дважды ей не приходится. Я оставляю рабочий телефон и ключи от кассы на стойке, срываю куртку с крючка, накидывая ее на плечи выбегаю на улицу.

— Вечер добрый, Софушка, — открыв пассажирскую дверь, мужчина ожидает у автомобиля.

— Добрый вечер, дядь Толь, — ныряю внутрь.

— Торопишься? — интересуется, с трудом обхватывая круглый живот ремнем безопасности.

— Очень. Сестра волнуется, — я перевожу взгляд на крохотные наручные часы. Половина десятого

— Пристегнись, довезу с ветерком, — мужчина по-отечески хлопает меня по коленке и выезжает на трассу.

— Дядь Толь, вы не могли сделать музыку тише, — я с ужасом всматриваюсь в непроглядную темень за окном автомобиля.

— А что такое?

— Не хочу собрать всех соседских собак добираясь до своего участка.

Мужчина понимающе хмыкает и сворачивает к нашему поселочку:

— Дальше уж извини, Софушка, не поеду. Застряну в вашей глине и придется ждать весны, — тормозит на границе, где асфальтированная дорога сменяется грунтовой.

— Дядь Толь, тут буквально двести метров, а дальше опять асфальт.

— Не поеду и не проси, — отмахивается. — Доброй ночи, — прощается, всем своим видом указывая, чтобы я освобождала автомобиль.

— И вам, — выхожу и мягко закрываю дверь, не желая издать ненужный мне сейчас шум.

Дядя Толя же, прибавив громкость магнитолы на полную, срывается с места.

— Вот черт, — интуитивно выбираю неосвещённые участки дороги и буквально крадусь прислушиваясь. Да разве можно что-то расслышать, когда зычное пение народной артистки перебудило всех собак? Ускоряюсь, в надежде, что за лаем не расслышать моих шагов. Ничего, — успокаиваю себя. Если вчера “трущобы” прочесывал охотник, то он вряд ли появится сегодня. И в тот момент, когда удалось убедить себя в безопасности, где-то в глубине дачного массива разносится нечеловеческий визг. Лай в мгновение замолкает, а неестественную тишину не нарушает даже дуновение ветра. От ужаса на моей шее поднимаются мягкие волоски, и я слышу собственное дыхание.

Живодеры.

Только с их появлением замолкает все живое. Собаки чувствуют хищника сильнее, забиваются в щели… как и те, кто вынужден жить в ветхих домиках, прячутся с появлением роя. Если охотники приходят за определенным человеком или нелюдем, то живодерам абсолютно все равно, кто встретится на их пути. Для них все мы — игрушки. Игрушки для кровавого, ничем не оправданного своей жестокостью развлечения.

С ними невозможно договориться или бесполезно умолять о пощаде. В девяноста девяти процентах из ста встреча с живодерами приравнивается к смерти, и если повезет и кто-то из роя будет голоден, то быстрой.

Втягиваю голову, мои колени полусогнуты, перемещаюсь короткими перебежками. После каждой останавливаюсь и прислушиваюсь, и ничего — тишина, меня будто отправили в космос, а собственное дыхание кажется громким хрипом.

Оглядываюсь — несколько фонарей тускло освещают грунтовую дорогу, с неровностями и ямами полными рыжей грязи, всматриваюсь в темноту перед собой, человеческому глазу ничего не разобрать. Только кое-где силуэты низких дачных домиков подсвечивает редкое освещение. Наш участок находится во втором ряду от края дачного массива, и я лелею себя надеждой, что успею вовремя добраться до укрытия.

Я не хочу оставаться на месте, но и нестись сломя голову, не зная, что ожидает впереди, не готова. Ступаю крадучись, до боли в глазах всматриваюсь под ноги: один неверный шаг и мне не спастись.

Мелькает мысль вернуться к дороге, бежать к трассе что есть сил, надеясь, что живодеры двинутся в противоположную сторону или найдут себе жертву раньше, чем услышат мое гулкое сердцебиение и топот твердой подошвы кед.

Шаг, второй, третий, — изредка поднимаю голову, ищу взглядом возвышающиеся, служащие мне ориентиром, голые ветви соседской яблони.

Тишина становится звенящей.

Мне нестерпимо хочется откашляться, но я лишь сглатываю и сглатываю вязкую слюну, борясь с першением в горле.

Крик повторяется. Более громкий. Отчаянный. И вновь все замолкает.

Я на мгновение остановилась, зажмурилась, сделала глубокий вдох и распахнув глаза побежала, забыв о всякой безопасности. Сейчас у меня есть шанс на спасение, крохотный, даже призрачный, но это лучше, чем ничего.

По моей спине струятся ледяные капли поты, а лицо горит огнем.

Обостренный адреналином слух улавливает в дали голоса, возбужденные, агрессивные. Живодеры грызутся между словно свора собак. Глухие удары, выкрики, визги бедолаги, что не смог от них укрыться, но все померкло перед истеричным хохотом.  Неровным. Глумливым. Болезненным.

— Да что ты опять встала?! — выныривая из темноты сестра хватает меня за руку и дергает на себя. — Беги! Быстрее! — я не разбираю дороги, полностью доверяю Маше, бегу на пределе сил. Спотыкаюсь, падаю на четвереньки сбивая ладони, поднимаюсь и бегу вновь.

Пугающие звуки гонят нас сквозь дачные участки. Мы продираемся через разросшиеся кусты малины и давно не знавшие ухода деревья и кустарники. Половина дачного массива заброшена, не просто оставлена на зиму, а не посещается своими хозяевами в течение несколько лет. С каждым годом дачный поселок обрастает историями и их жуткими подробностями об убийствах и пропажах людей. Летом дачники стараются уезжать до темноты, ну а тем, кому не повезло — таким как мы с Машей, ничего не остается. Мы вынуждены выживать.

Выныриваем из темноты у границы нашего участка. С остервенением раскидываем мусор освобождая проход в укрытие. Маша не дожидается пока я спущусь по лестнице, сталкивает меня в непроглядную черноту. Ныряет за мной, задвигает дверцу, лишая хоть какого освещения.

— Нормально?

— Да, — шепчу. Если бы я сейчас случайно подвернула ногу, то вряд ли обратила внимание на боль. — Меня хозяйка задержала, — оправдываюсь, а тело начинает бить крупной дрожью.

— Потом расскажешь, — одергивает. Маша надавливает ладонями мне на плечи, усаживает на низкую скамью. — Живодеры поймали ту парочку, — я молчу. — Ну ту, что выгнали родители, помнишь? Паренек и совсем молоденькая девчонка, — уточняет зачем-то.

— Помню, — выдавливаю.

Мое тело ходит ходуном, а при попытке заговорить зубы колотятся друг о друга.

— Сколько ей?

— Пятнадцать исполнилось, — отвечаю, смахивая одинокую слезинку.