Владимир Высоцкий. Сочинения в 2-х томах

ТОМ ПЕРВЫЙ

ТАКИМ БЫЛ НАШ СЫН

Владимир Высоцкий оставил большое творческое наследие, попытки проанализировать которое сделаны и на страницах периодической печати, и в книгах о нем. Разумеется, это только начало, и специалистам предстоит немалая работа по изучению и осмыслению его наследия. Мне же, отцу, хочется рассказать о тех моментах жизни сына, которые проливают свет на истоки его личности, его характера, а в конечном счете — и его творчества.

Биография каждого человека, в том числе и творческая, начинается с отчего дома. Личная судьба обязательно переплетается с судьбой близких и родных, ибо у каждого семейного древа есть свои непоколебимые законы.

Родился Володя 25 января 1938 года в Москве. Первые годы своего детства жил с матерью — Ниной Максимовной, моей первой женой. Какими были эти годы? Как у всех детей довоенного рождения: коммунальная квартира с множеством соседей, а потому и массой впечатлений, самые скромные игрушки. Затем война. Два года Володя жил с матерью в эвакуации. Хотя я и высылал им свой офицерский аттестат, все равно материально жилось трудно. Первые впечатления от жизни сын получил не очень радостные.

Несколько слов скажу о своей родословной, ибо в характере Володи есть черты его родных. Дед Володи, Владимир Семенович Высоцкий, — образованный человек, имел три высших образования — юридическое, экономическое и химическое. Бабушка, Дарья Алексеевна, — медицинский работник, многие годы отдала профессии косметолога. Страстная театралка, она особенно любила Киевский русский драматический театр им. Леси Украинки, — не пропускала ни одной премьеры. Была счастлива тем, что внук избрал путь драматического актера и поступил в Школу-студию МХАТ. Ей нравились его песни и то, как он исполнял их. Когда Володя приезжал в Киев — на гастроли с концертами или с Театром на Таганке, — он всегда приглашал бабушку. Она гордилась своим внуком.

От меня сын перенял характер, внешнее сходство и походку. А наши голоса при разговоре по телефону путали даже самые близкие родные и друзья.

В молодости я немного занимался игрой на фортепиано, правда, дальше азов не пошел. А вот петь песни, например, Вертинского, Дунаевского и другие популярные в народе мелодии очень любил.

Много лет спустя в одном из эпизодов фильма «Место встречи изменить нельзя» Володя спел песню Вертинского точно в моей манере и потом допытывался, узнал ли я себя. Узнал, конечно…

Сам я родом из Киева. В Москве, где учился в политехникуме связи, прошел курс вневойсковой военной подготовки, получил звание младшего лейтенанта. В марте 1941 года был призван на военную службу. Войну прошел с первого дня и до последнего выстрела. Участвовал в обороне Москвы, освобождении Донбасса, Львова, взятии Берлина, дошел до Праги. Имею двадцать восемь орденов и медалей Советского Союза и Чехословакии, почетный гражданин города Кладно в ЧССР.

После войны заочно окончил Военную академию связи имени С. М. Буденного, служил в различных гарнизонах. В отставку ушел в звании гвардии полковника. С 1971 по 1988 год работал на предприятии Министерства связи, сейчас на пенсии.

Война разлучила нас с сыном на долгих четыре года. Встретились мы в июне 1945-го в Москве, куда я прибыл в составе сводного полка 1-го Украинского фронта вместе с командующим армией генералом Д. Д. Лелюшенко на время подготовки и проведения Парада Победы. Тогда-то я и подарил Володе свои майорские погоны. Этот факт преломился у него позже в «Балладе о детстве» в словах: «Взял у отца на станции погоны, словно цацки…» И снова расставание.

Жизнь у нас с Ниной Максимовной не сложилась. Мы решили: сын будет жить у меня.

Володя приехал ко мне в январе 1947 года, и моя вторая жена, Евгения Степановна Высоцкая-Лихалатова, стала для него на многие годы второй матерью. Они с первых дней нашли общий язык, полюбили друг друга, чему я был очень рад. Служил я в то время в Германии, в городе Эберсвальде. Дома не бывал порой неделями: учения, занятия в поле… Воспитанием Володи почти полностью занималась Евгения Степановна. Она и потакала ему. Например, загорелось Володе заиметь «костюм, как у папы», и чтоб обязательно сапоги хромовые с тупым носком… Жена обегала несколько ателье, пока нашла мастера, обувщика. Наконец форма была готова. Володя взял свои сапоги, поставил рядом с моими, сравнил. И когда увидел, что они совершенно одинаковые, радости его не было предела. Он и фотографироваться пошел с охотой. Эта фотография хранится у меня.

В те годы у Володи стал проявляться характер. Евгения Степановна вспоминала, что, когда я как-то принес с охоты зайца, сын спросил у нее: «Зачем папа это сделал?» В другой раз Евгения Степановна утеплила Володе ботиночки мехом убитой на охоте серны. Носить он их не стал, устроив настоящий бунт: «Жмет… Колет… Жжет пятку…» Пришлось подарить ботинки соседскому мальчику…

Отличался ли Володя от других детей? Нет. Разве что был более непоседлив, бесстрашен, а потому, как правило, становился заводилой и в играх, и в проказах. Приходил он домой с ободранными коленками, и было понятно, что играли «в войну». Обожженные брови и копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов.

Плавать Володя научился рано. И речку Финов, которая была тогда не полностью очищена от мин и снарядов, переплывал по нескольку раз.

Мне и жене очень хотелось научить сына игре на фортепиано. Пригласили учителя музыки. По его словам, музыкальный слух у сына был абсолютный. Но улица прямо-таки манила Володю. Тогда Евгения Степановна пошла на хитрость: она сама стала учиться музыке, как бы вызывая Володю на соревнование.

Уже в детстве в его характере ярко проявилась доброта. Помню, купили мы ему велосипед. Он покатался немного и вдруг подарил его немецкому мальчику, объяснив: «Ты у меня живой, а у него нет папы…» Что тут было сказать…

Эта черта сохранилась в сыне на всю жизнь. Будучи взрослым, разъезжая по стране или бывая за границей, он привозил массу подарков родным, друзьям. А если подарков не хватало, отдавал то, что было куплено себе. Любил радовать людей, делать им приятное.

Друзья и товарищи вспоминают, что Володя был не только добрым, но и очень ласковым и даже нежным. Он уважал старших, был преданным и верным в дружбе, тактичным и воспитанным. Думаю, что в этом немалая заслуга Евгении Степановны — она с детства воспитывала в нем эти замечательные человеческие качества.

Володя всегда не терпел несправедливости, не выносил равнодушия людского, буквально лез на рожон, если видел, что обижают слабого. Не раз приходил с синяками из-за этого. Однажды он отдыхал на даче в деревне Плюты на Днепре вместе с Виталием — сынишкой племянницы Евгении Степановны. Виталий заболел — у него поднялась температура. Рядом отдыхала семья, оба врачи. Посмотреть больного они отказались: мы, мол, на отдыхе. Володя «отомстил» им за это: когда те вечером сели пить чай у открытых окон, он залез на соседнее дерево и заулюлюкал, как Тарзан…

Книгу Володя полюбил очень рано. Читал днем, читал ночью, под одеялом светя себе фонариком… Любил пересказывать прочитанное. Память у него была блестящая. Мог с одного прочтения запомнить стихотворение. За какой-то час выучивал поэму. В школе учился хорошо, но не ровно.

О детстве Володи я столь подробно говорю потому, что именно в этот период формировалось его мировоззрение, понимание жизни, которое сказалось потом прямо или косвенно на его творчестве. Например, у сына много песен на военную тему. И что интересно: фронтовики признают их автора своим, будто он ходил в атаки, сбивал «мессеры»…

Откуда столь подробное знание деталей военного быта, столь глубокое проникновение в героику и трагизм войны? Сам Володя говорил, что эта тема в его стихах и песнях подсказана не только воображением, но и рассказами фронтовиков. Кто же они, эти люди?

Считаю, серьезный интерес к военным событиям пробудил в Володе мой брат — подполковник Алексей Владимирович Высоцкий. На его груди семь орденов, из них три — Красного Знамени. При каждой встрече сын ни на шаг не отходил от «дяди Леши»…

В Германии и потом в Москве к нам приходили мои друзья. Володя слушал наши беседы серьезно, вдумчиво. Потом цеплялся с вопросами к «дяде Коле», «дяде Лене», «дяде Феде», «дяде Саше»…

Одному из них, ныне маршалу авиации дважды Герою Советского Союза Николаю Михайловичу Скоморохову, Володя посвятил «Балладу о погибшем летчике». Рассказы Леонида Сергеевича Сапкова — ныне генерал-полковника в отставке, а также умерших недавно генерал-полковника Александра Петровича Борисова и полковника Николая Михайловича Зернова тоже нашли свое отображение в песнях. К генерал-лейтенанту Федору Михайловичу Бондаренко, погибшему при аварии самолета в 1973 году, Володя даже ездил в конце 60-х годов в гости в г. Архангельск. Там, в Доме офицеров, он выступал с концертами для военнослужащих гарнизона и их семей. И мои разговоры с сыном о войне и военной жизни, думается, не прошли для него бесследно.

Из Германии в Москву мы вернулись все вместе в октябре 1949 года. Володя продолжил учебу в пятом классе новой 186-й школы, которая размещалась рядом с нашим домом в Большом Каретном переулке, где у нас сначала была одна комната, потом прибавилась вторая в этой же коммунальной квартире. Я получил назначение в штаб Киевского военного округа, откуда окончательно вернулся в Москву только в ноябре 1953 года. Все это время Володю продолжала воспитывать, как и в Германии, Евгения Степановна, а тогда, когда она временно выезжала ко мне в Киев, он оставался у нас дома в Москве с ее матерью и племянницей. В периоды летних каникул Володя отдыхал с нами на даче под Киевом и вместе с Евгенией Степановной у ее родных в Баку и на Черноморском побережье Кавказа в г. Адлере. Кроме того, он гостил в семье моего брата Алексея Владимировича на Украине, в гг. Гайсин и Мукачево, а также ездил по принесенной Ниной Максимовной со службы путевке в зимний пионерский лагерь в Подмосковье.

В Большом Каретном прошли годы его отрочества, здесь он учился в средней школе с 5-го по 10-й класс, здесь «познал» жизнь двора и подсмотрел многих персонажей своих песен, особенно ранних.

Где твои семнадцать лет?      На Большом Каретном. Где твои семнадцать бед?      На Большом Каретном. Где твой черный пистолет?      На Большом Каретном…

«Черный пистолет» — это мой трофейный «вальтер» с рассверленным и залитым свинцом стволом. Володя как-то его обнаружил и играл «в войну» до тех пор, пока Евгения Степановна, опасаясь возможных неприятностей, не разобрала и не выбросила пистолет.

Большой Каретный Володя не забывал никогда. Даже переехав вместе с матерью в полученную ими новую квартиру на Проспекте Мира в доме № 76, он продолжал приезжать на Большой Каретный, чтобы зайти в нашу квартиру № 4 и навестить товарищей, живших в районе Самотечной площади. Из них особенно близкими ему тогда были его одноклассники по школе Владимир Акимов и Игорь Кохановский.

После 1960 года, когда мы с Евгенией Степановной переехали на ул. Кирова, Володя, как и раньше, часто бывал в доме № 15 по Большому Каретному, где встречался со своими старшими по возрасту друзьями Анатолием Утевским и Левоном Кочаряном. Там же, в квартире Левона, на четвертом этаже этого дома, он сдружился с Василием Шукшиным, Андреем Тарковским… В одной из заполненных им самодеятельных анкет на вопрос «Любимое место в любимом городе» Володя ответил: «Самотека. Москва».

Тяга к творчеству, к сочинительству у Володи появилась, на мой взгляд, когда он учился в старших классах, уже в Москве. А толчком к творчеству, думается, явились все же природный талант и книги. Круг интересов его был широк. То он читал историческую литературу, то русских и зарубежных классиков. В десятом классе начал посещать драмкружок в Доме учителя. Руководил кружком артист МХАТа В. И. Богомолов, который и заметил у Володи актерские способности.

Мы тогда, признаться, не думали, что Володя станет артистом, хотели, чтобы сын стал инженером. И он, видно поддавшись родительскому влиянию, поступил в Московский инженерно-строительный институт. Сдал первую экзаменационную сессию и, к нашему огорчению, бросил учебу.

Это позднее стало понятно, что не всё мы тогда рассмотрели в его душе. Володя сам выбрал свою дорогу, свою крутую жизненную тропу, поступив в Школу-студию МХАТа. И шел к своей мечте одержимо: «Я вышел ростом и лицом — спасибо матери с отцом, с людьми в ладу — не понукал, не помыкал, спины не гнул — прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал…»

В 1956 году в Школе-студии МХАТ Володя познакомился с Изой Жуковой, которая там училась на третьем курсе, то есть на два курса старше его, а весной 1960 года, в год окончания им школы-студии, они стали мужем и женой. Жили очень дружно, но позже, работая в разных городах, расстались.

В конце 1961 года — на съемках фильма «713-й просит посадки» — Володя встретился с будущей матерью двух своих сыновей Людмилой Абрамовой, с которой в 1965 году официально оформил брак.

Мы с Евгенией Степановной и Нина Максимовна всегда относились к Изе и Люсе хорошо, старались помочь им в создании крепкой семьи. И сейчас, после стольких лет, поддерживаем с ними самые добрые родственные отношения.

Владимир был целеустремленным человеком, подходил к себе очень требовательно, трудился, что называется, на износ. Как я уже писал, он обладал удивительной памятью, это помогало ему в учебе и в дальнейшем — в его поэтическом и артистическом творчестве. Порой я себя сравнивал с ним, так как в армии, особенно во время войны и на маневрах и учениях, нагрузки были очень большие. Но сейчас я думаю, что его затраты энергии не могли идти ни в какое сравнение с моими. Володя часто спал по четыре часа в сутки, сочинял преимущественно ночью, так как днем и вечером репетировал в театре, снимался в кино, выступал с концертами.

Он серьезно увлекался искусством: собрал много альбомов с репродукциями известных художников. Работая над ролями, всегда стремился к точности передачи образа. Когда готовился к съемкам в кино, ходил учиться верховой езде на московский ипподром. Занимался боксом, фехтованием, изучил основы каратэ. Его разносторонние интересы помогли ему в будущем на съемках фильмов обходиться без каскадеров, а в песенном творчестве правдиво показывать характер и судьбы людей.

В детстве у Володи со здоровьем было не все гладко. Врачи обнаружили шумы в сердце… Хотя в 16 лет они и сняли его с учета, по посоветовали беречь себя, уходить от лишних волнений.

Это с его-то характером прятаться в окопе? Да он первым выбрасывался на бруствер и шел против пуль равнодушия, косности и чванства, бюрократизма… Боролся против этих пороков своими песнями, своими ролями в кино и театре. «Он не вернулся из боя» есть у Володи песня. Не вернулся…

Я прошел всю войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих. Почему? Да потому, что и я, и все мы видели и недостатки, и несправедливость, и чванство людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то только в застолье да в коридорах между собой. А он не боялся сказать об этом всем. И не с надрывом, а на пределе голоса и сердца. Внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому — главным в своей жизни и своем творчестве он считал честность и мужество. Он был настоящим патриотом.

Я любил песни Володи. Хотя, признаюсь, беспокойство за его судьбу не покидало меня: в то время правда была не в моде!

После 1970 года, когда Марина Влади уезжала из Москвы и Володя оставался дома один, он вместе со своим другом Всеволодом Абдуловым и товарищами — партнерами по Театру драмы и комедии на Таганке Валерием Золотухиным, Борисом Хмельницким, Вениамином Смеховым и другими приезжал к нам домой на улицу Кирова, чтобы отдохнуть, поужинать после трудного вечера.

Евгения Степановна и я очень любили эти посещения — мы слушали их споры, беседы о жизни театра, а иногда и новые песни, которые пел Володя. Например, у нас была исполнена новая песня «Баллада о брошенном корабле».

Когда Марина приезжала в Москву, они с Володей довольно часто бывали у нас, а одно время даже жили вместе с ее сыновьями, пока в новой квартире Володи на Малой Грузинской шел ремонт.

Володя очень внимательно относился к родителям, особенно если кто-то из нас болел. Был такой случай: мне делали серьезную операцию, и пока она длилась, сын находился в больнице, а Евгении Степановне, чтоб она не волновалась, позвонил лишь тогда, когда опасность миновала. Проснувшись после операции, я увидел около кровати Володю и врача. На мой вопрос, когда же операция, Володя улыбнулся:

— Папочка, поезд уже ушел, все нормально, а тебе сейчас надо спать.

Володе удалось посмотреть мир. Он побывал во многих европейских странах, США, Канаде, в Мексике (она ему особенно понравилась), бывал даже на Таити. Естественно, что ему довольно часто доводилось беседовать с представителями буржуазной прессы, которые искали, как он говорил, в его словах пусть небольшой, но намек на «притеснения» в СССР. И хотя повод ему давали иные «официальные лица», от которых зависело, издавать его стихи или нет, записывать пластинки или повременить, он всегда был выше этих интриг. О своей Родине говорил только хорошие слова. Даже в самых интересных, экзотических странах скучал по дому и друзьям. Подтверждение этому — его стихи и песни.

Результат его короткой, но непростой жизни, его одержимого труда — его наследие… Когда мы готовили к изданию первый сборник стихов «Нерв», то насчитали свыше шестисот стихотворений. Возможно, их отыщется больше. (Остававшиеся у меня автографы Володи я передал в ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства в Москве, там хранится его архив.)

Горе наше не залечит никакое время. Утешает официальное признание творчества сына, всеобщая любовь к нему. Свидетельство тому — издание многочисленных сборников его стихов и песен, серии авторских пластинок и книг с воспоминанием о нем.

Очень жаль, что внезапная трагическая смерть самозабвенно любившей Володю и очень любимой им Евгении Степановны не дала ей возможности увидеть, прочесть и услышать все эти сочинения…

Отрадно, что у Володи выросли два прекрасных сына.

Они тоже люди творческих профессий. Старший — Аркадий, окончил сценарный факультет ВГИКа, младший — Никита, пошел по стопам отца: окончил театральную студию МХАТа, а после возвращения из армии работал в молодежной студии театра «Современник» («Современник-2»), сейчас работает в другом театре. У них растут дети: у Аркадия девятилетняя дочь Наташа и шестилетний сын Владимир, а у Никиты — сын Семен, которому четыре года. И я верю, что все они будут достойны памяти Володи — отца и деда.

Так что жизнь продолжается…

С. В. Высоцкий

ПЕСНИ

СОРОК ДЕВЯТЬ ДНЕЙ

Суров же ты, климат охотский,— Уже третий день ураган. Встает у руля сам Крючковский, На отдых — Федотов Иван. Стихия реветь продолжала — И Тихий шумел океан. Зиганшин стоял у штурвала И глаз ни на миг не смыкал. Суровей, ужасней лишенья, Ни лодки не видно, ни зги,— И принято было решенье — И начали есть сапоги. Последнюю съели картошку, Взглянули друг другу в глаза… Когда ел Поплавский гармошку, Крутая скатилась слеза. Доедена банка консервов, И суп из картошки одной,— Все меньше здоровья и нервов, Все больше желанье домой. Сердца продолжали работу, Но реже становится стук. Спокойный, но слабый Федотов Глодал предпоследний каблук. Лежали все четверо в лежку, Ни лодки, ни крошки вокруг. Зиганшин скрутил козью ножку Слабевшими пальцами рук. На службе он воин заправский, И штурман заправский он тут. Зиганшин, Крючковский, Поплавский — Под палубой песни поют. Зиганшин крепился, держался, Бодрил, сам был бледный как тень, И то, что сказать собирался, Сказал лишь на следующий день. «Друзья!..» Через час: «Дорогие!..» «Ребята! — еще через час. — Ведь нас не сломила стихия, Так голод ли сломит ли нас! Забудем про пищу — чего там! — А вспомним про наш взвод солдат…» «Узнать бы, — стал бредить Федотов, — А что у нас в части едят?» И вдруг: не мираж ли, не миф ли — Какое-то судно идет! К биноклю все сразу приникли, А с судна летел вертолет. …Окончены все переплеты — Вновь служат, — что, взял океан?! — Крючковский, Поплавский, Федотов, А с ними Зиганшин Асхан! 1960[1]

ТАТУИРОВКА

Не делили мы тебя и не ласкали, А что любили — так это позади, — Я ношу в душе твой светлый образ, Валя, А Леша выколол твой образ на груди. И в тот день, когда прощались на вокзале, Я тебя до гроба помнить обещал, — Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!» «А я — тем более!» — мне Леша отвечал. И теперь реши, кому из нас с ним хуже, И кому трудней — попробуй разбери: У него — твой профиль выколот снаружи, А у меня — душа исколота снутри. И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, — Пусть слова мои тебя не оскорбят, — Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху, И гляжу, гляжу часами на тебя. Но недавно мой товарищ, друг хороший, Он беду мою искусством поборол: Он скопировал тебя с груди у Леши И на грудь мою твой профиль наколол. Знаю я, своих друзей чернить неловко, Но ты мне ближе и роднее оттого, Что моя — верней, твоя — татуировка Много лучше и красивше, чем его! 1961[2]

КРАСНОЕ, ЗЕЛЕНОЕ

Красное, зеленое, желтое, лиловое, Самое красивое — на твои бока! А если что дешевое — то новое, фартовое, — А ты мне — только водку, ну и реже — коньяка. Бабу ненасытную, стерьву неприкрытую, Сколько раз я спрашивал: «Хватит ли, мой свет?» А ты — всегда испитая, здоровая, небитая — Давала мине водку и кричала: «Еще нет!» На тебя, отраву, деньги словно с неба сыпались — Крупными купюрами, «займом золотым», — Но однажды — всыпались, и сколько мы ни рыпались — Все прошло, исчезло, словно с яблонь белый дым. Бог с тобой, с проклятою, с твоею верной клятвою О том, что будешь ждать меня ты долгие года, — А ну тебя, патлатую, тебя саму и мать твою! Живи себе как хочешь — я уехал навсегда! <1961>

Я БЫЛ ДУШОЙ ДУРНОГО ОБЩЕСТВА

Я был душой дурного общества, И я могу сказать тебе: Мою фамилью-имя-отчество Прекрасно знали в КГБ. В меня влюблялася вся улица И весь Савеловский вокзал. Я знал, что мной интересуются, Но все равно пренебрегал. Свой человек я был у скóкарей, Свой человек — у щипачей, — И гражданин начальник Токарев Из-за меня не спал ночей. Ни разу в жизни я не мучился И не скучал без крупных дел, — Но кто-то там однажды скурвился, ссучился — Шепнул, навел — и я сгорел. Начальник вел себя не въедливо, Но на допросы вызывал, — А я всегда ему приветливо И очень скромно отвечал: «Не брал я на душу покойников И не испытывал судьбу,— И я, начальник, спал спокойненько И весь ваш МУР видал в гробу!» И дело не было отложено, И огласили приговор,— И дали всё, что мне положено, Плюс пять мне сделал прокурор. Мой адвокат хотел по совести За мой такой веселый нрав, — А прокурор просил всей строгости — И был, по-моему, не прав. С тех пор заглохло мое творчество, Я стал скучающий субъект, — Зачем мне быть душою общества, Когда души в нем вовсе нет! 1961[3]

ЛЕНИНГРАДСКАЯ БЛОКАДА

Я вырос в ленинградскую блокаду, Но я тогда не пил и не гулял. Я видел, как горят огнем Бадаевские склады, В очередях за хлебушком стоял.      Граждане смелые,           а что ж тогда вы делали,      Когда наш город счет не вел смертям?      Ели хлеб с икоркою, —           а я считал махоркою      Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам. От стужи даже птицы не летали, И вору было нечего украсть. Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали, А я боялся — только б не упасть!      Было здесь дó фига           голодных и дистрофиков —      Все голодали, даже прокурор, —      А вы в эвакуации           читали информации      И слушали по радио «От Совинформбюро». Блокада затянулась, даже слишком, Но наш народ врагов своих разбил, — И можно жить как у Христа за пазухой, под мышкой, Но только вот мешает бригадмил.      Я скажу вам ласково,           граждане с повязками,      В душу ко мне лапою не лезь!      Про жизню вашу личную           и непатриотичную      Знают уже органы и ВЦСПС! 1961[4]

БОДАЙБО

Ты уехала на короткий срок, Снова свидеться нам — не дай бог, — А меня в товарный — и на восток, И на прииски в Бодайбо. Не заплачешь ты и не станешь ждать, Навещать не станешь родных, — Ну а мне плевать — я здесь добывать Буду золото для страны. Все закончилось: смолкнул стук колес, Шпалы кончились, рельсов нет… Эх бы взвыть сейчас! — жалко нету слез — Слезы кончились на семь лет. Ты не жди меня — ладно, бог с тобой, — А что туго мне — ты не грусти. Только помни — не дай бог тебе со мной Снова встретиться на пути! Срок закончится — я уж вытерплю, И на волю выйду как пить, — Но пока я в зоне на нарах сплю, Я постараюсь всё позабыть. Здесь леса кругом гнутся пó ветру, Синева кругом — как не выть! Позади — семь тысяч килóметров, Впереди — семь лет синевы… 1961[5]

ГОРОД УШИ ЗАТКНУЛ

Город уши заткнул и уснуть захотел, И все граждане спрятались в норы. А у меня в этот час еще тысячи дел, — Задерни шторы      и проверь запоры! Только зря: не спасет тебя крепкий замок, Ты не уснешь спокойно в своем доме, — Потому что я вышел сегодня на скок, А Колька Демин —      на углу на стреме. И пускай сторожит тебя ночью лифтер И ты свет не гасил по привычке — Я давно уже гвоздик к замочку притер, Попил водички      и забрал вещички. Ты увидел, услышал — как листья дрожат Твои тощие, хилые мощи, — Дело сделал свое я — и тут же назад, А вещи — теще      в Марьиной роще. А потом — до утра можно пить и гулять, Чтоб звенели и пели гитары, И спокойно уснуть, чтобы не увидать Во сне кошмары,      мусорóв и нары. Когда город уснул, когда город затих — Для меня лишь начало работы… Спите, граждане, в теплых квартирках своих — Спокойной ночи,      до будущей субботы! 1961[6]

* * *

Что же ты, зараза, бровь себе подбрила, Для чего надела, падла, синий свой берет! И куда ты, стерва, лыжи навострила — От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет! Знаешь ты, что я души в тебе не чаю, Для тебя готов я днем и ночью воровать, — Но в последне время чтой-то замечаю, Что ты стала мине слишком часто изменять. Если это Колька или даже Славка — Супротив товарищев не стану возражать, Но если это Витька с Первой Перьяславки — Я ж те ноги обломаю, в бога душу мать! Рыжая шалава, от тебя не скрою: Если ты и дальше будешь свой берет носить — Я тебя не трону, а в душе зарою И прикажу залить цементом, чтобы не разрыть. А настанет лето — ты еще вернешься, Ну а я себе такую бабу отхвачу, Что тогда ты, стервь, от зависти загнешься, Скажешь мне: «Прости!» — а я плевать не захочу! 1961[7]

* * *

Позабыв про дела и тревоги И не в силах себя удержать, Так люблю я стоять у дороги — Запоздалых прохожих пугать! «Гражданин, разрешите папироску!» «Не курю. Извините, пока!» И тогда я так просто, без спросу Отбираю у дяди бока. Сделав вид, что уж все позабыто, Отбежав на полсотни шагов, Обзовет меня дядя бандитом, Хулиганом — и будет таков. Если ж женщину я повстречаю — У нее не прошу закурить, А спокойно ей так замечаю, Что ей некуда больше спешить… Позабыв про дела и тревоги И не в силах себя удержать, Так люблю я стоять у дороги!.. Только лучше б мне баб не встречать! <1961 или 1962>[8]

СЕРЕБРЯНЫЕ СТРУНЫ

У меня гитара есть — расступитесь, стены! Век свободы не видать из-за злой фортуны! Перережьте горло мне, перережьте вены — Только не порвите серебряные струны! Я зароюсь в землю, сгину в одночасье — Кто бы заступился за мой возраст юный! Влезли ко мне в душу, рвут ее на части — Только б не порвали серебряные струны! Но гитару унесли, с нею — и свободу, — Упирался я, кричал: «Сволочи, паскуды! Вы втопчите меня в грязь, бросьте меня в воду — Только не порвите серебряные струны!» Что же это, братцы! Не видать мне, что ли, Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?! Загубили душу мне, отобрали волю, — А теперь порвали серебряные струны… 1962[9]

ТОТ, КТО РАНЬШЕ С НЕЮ БЫЛ

В тот вечер я не пил, не пел — Я на нее вовсю глядел,      Как смотрят дети, как смотрят дети. Но тот, кто раньше с нею был, Сказал мне, чтоб я уходил, Сказал мне, чтоб я уходил,      Что мне не светит. И тот, кто раньше с нею был, — Он мне грубил, он мне грозил.      А я все помню — я был не пьяный. Когда ж я уходить решил, Она сказала: «Не спеши!» Она сказала: «Не спеши,      Ведь слишком рано!» Но тот, кто раньше с нею был, Меня, как видно, не забыл, —      И как-то в осень, и как-то в осень — Иду с дружком, гляжу — стоят, — Они стояли молча в ряд, Они стояли молча в ряд —      Их было восемь. Со мною — нож, решил я: что ж, Меня так просто не возьмешь,—      Держитесь, гады! Держитесь, гады! К чему задаром пропадать, Ударил первым я тогда, Ударил первым я тогда —      Так было надо. Но тот, кто раньше с нею был, — Он эту кашу заварил      Вполне серьезно, вполне серьезно. Мне кто-то нá плечи повис, — Валюха крикнул: «Берегись!» Валюха крикнул: «Берегись!» —      Но было поздно. За восемь бед — один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет,—      Я там валялся, я там валялся. Врач резал вдоль и поперек, Он мне сказал: «Держись, браток!» Он мне сказал: «Держись, браток!» —      И я держался. Разлука мигом пронеслась, Она меня не дождалась,      Но я прощаю, ее — прощаю. Ее, как водится, простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был,—      Не извиняю. Ее, конечно, я простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был, —      Я повстречаю! 1962[10]

У ТЕБЯ ГЛАЗА — КАК НОЖ

У тебя глаза — как нож: Если прямо ты взглянёшь — Я забываю, кто я есть и где мой дом; А если косо ты взглянёшь — Как по сердцу полоснешь Ты холодным, острым серым тесаком. Я здоров — к чему скрывать, — Я пятаки могу ломать, Я недавно головой быка убил, — Но с тобой жизнь коротать — Не подковы разгибать, А прибить тебя — морально нету сил. Вспомни, было ль хоть разок, Чтоб я́ из дому убег, — Ну когда же надоест тебе гулять! С грабежу я прихожу — Язык за спѝну заложу И бежу тебя по городу шукать. Я все ноги исходил — Велисипед себе купил, Чтоб в страданьях облегчения была, — Но налетел на самосвал — К Склифосовскому попал, — Навестить меня ты даже не пришла. И хирург — седой старик — Он весь обмяк и как-то сник: Он шесть суток мою рану зашивал! А когда кончился наркоз, Стало больно мне до слез: Для кого ж я своей жистью рисковал! Ты не радуйся, змея, — Скоро выпишут меня — Отомщу тебе тогда без всяких схем: Я тебе точно говорю, Востру бритву навострю — И обрею тебя наголо совсем! 1962[11]

Я В ДЕЛЕ

Я в деле, и со мною нож — И в этот миг меня не трожь, А после — я всегда иду в кабак, — И кто бы что ни говорил, Я сам добыл — и сам пропил, — И дальше буду делать точно так. Ко мне подходит человек И говорит: «В наш трудный век Таких, как ты, хочу уничтожать!» А я парнишку наколол — Не толковал, а запорол, — И дальше буду так же поступать. А хочешь просто говорить — Садись со мной и будем пить, — Мы все с тобой обсудим и решим. Но если хочешь так, как он, — У нас для всех один закон, И дальше он останется таким. <1962>

ВЕСНА ЕЩЕ В НАЧАЛЕ