У памяти предела нет

– Мамочка, всё равно, уже столько лет прошло, а ты всё плачешь.

– С годами, не можешь вспомнить, что вчера было, а вот события из своего детства, так и предстают, так и стоят перед глазами. Память не вырезать, не связать в узелок, не закинуть в мусор. Нельзя забыть. Она, наша память не даёт забыть, то, что мы пережили. Да и разве можно такое забыть?

Я тебе рассказывала, как Коля с ребятами на поля ходил за картошкой. А когда угнали наших ребят, что они придумали, эти изверги. Правда, это случилось в соседней деревне Потаповке. Согнали детишек от трёх до десяти лет и заставили идти по минному полю до Буда-Кошелёво, а это примерно девять километров. Как ты думаешь, сколько маленьких душ тогда они погубили?

А нашу деревню сожгли, проклятые. Дотла сожгли. Время пришло отступать им, так совсем озверели фашисты. В ноябре сорок третьего, помню, мама собрала нас, малышню и мы в лес с некоторыми соседями подались. Спрятались на болоте. И во время убежали. В деревню каратели нагрянули. Арестовали большую группу жителей, загнали в амбар и подожги. Уже в партизанском отряде, я слышала, как кто-то маме рассказывает, что когда сжигали деревню Лозов в амбаре, одна мать говорит своему сыну: – Зачем ты надел резиновые сапоги, в них дольше будешь гореть… А сколько таких деревень они сожгли? Наша Рогинь, соседнюю деревню Лозов, Зоболотье, Струки, поселки Красное Знамя и Культура. А Хатынь?

Нам ещё повезло, мы у партизан оказались. Помогали им как могли. Собирали по лесам оружие и боеприпасы на местах боев. В Лозовском и Рогинском лесах было найдено много вин¬товок, несколько пулеметов, а уж гранат и патронов…

***

Население района с первых дней оккупации начало борьбу с оккупантами. Было принято решение о создании партизанского отряда. Костяком отряда стали жители Будакошелевщины, а также бойцы и командиры Красной Армии, вышедшие из немецкого окружения или бежавшие из немецких лагерей для военноплен¬ных.

28 ноября 1943 г. силами бойцов и командиров 4-й Бежецкой, 323-й Брянской, 96-й Гомельской, 260-й Новгород-Волынской стрелковых дивизий был освобожден райцентр Буда-Кошелёво, а 5 декабря Буда-Кошелёвский район был полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков.

За годы войны на территории Буда-Кошелёвского района гитлеровцы уничтожили 1038 мирных жителей, сожгли 1336 домов и разграбили 78 колхозов. Была уничтожена вся местная промышленность: Рогинский спиртзавод, лесозавод, железнодорожная станция, МТС. На принудитель¬ные работы в Германию было вывезено 1,2 тысяч человек.

***

Рита обняла мать.

– Всё же закончилось. Не терзай своё сердце.

– Одно закончилось, начался другой кошмар. Голод. Знаешь, что такое голод?

Когда крошки нет, когда дети пухнут, когда вся трава, кора деревьев, всё шло на варево. После войны страшный голод настал. Осенью урожай не собирали, а весной ничего не сажали, не сеяли. И начался страшный послевоенный голод. Люди за войну истощились, а тут еще и разруха послевоенная. Хорошо, если лебеду находили, а уж если тыква выросла… Где и как она выросла?

Дети ходили на железную дорогу, ходили по вагонам и попрошайничали у военных… А солдаты эшелонами возвращались домой.

У многих детей был рахит. Пустые, как надутые шарики, ручки как веточки. Но выжили. Вскоре и мужики стали возвращаться из партизан. Через год в деревне стало полегче. Дети кто не доучился, пошли в школу. Была у них учительница, но немецкому языку, после войны дети называли её немка, хотя она была белоруска. Их односельчанка. И я с утра училась, а после ходила на железную дорогу, хлеб выпрашивать. Хлеб, это всё.

– Да, у нас всегда хлеб на первом месте. Ты приучила всех нас беречь и уважать кусок хлеба. Только мамочка, сейчас хлеб всегда у нас есть. Скажи, зачем ты кусочек хлеба всегда держишь под подушкой?

Татьяна Аксёновна, достала из-под подушки, завёрнутый в носовой платок, кусочек чёрного хлеба, приложила его к лицу и поцеловала.

– Боюсь, дочка. Боюсь, что всё забудется. Боюсь, что опять будут гибнуть люди от пуль извергов, фашистов, а дети пухнуть от голода. Отломлю кусочек, съем и мне спокойней.

– Забудь, мама…

– Нет! Забывать такое нельзя. Надо всегда помнить, чтобы такое не повторялось.

МАРУСЯ ИВАНОВНА

Война для Ивана Прохорова закончилась в Берлине. Посчастливилось ему и на Рейхстаге отметиться, и станцевать на его ступенях. Но вернулся он на Родину в сорок девятом. Оставили молодого, двадцать двух летнего неженатого парня в Германии настраивать мирную жизнь для местного населения.

               В сорок шестом вместе со своим командиром полковником Рыжовым, которого назначили комендантом города, прибыл Иван  в один небольшой польский городок. Командир относился к своему адъютанту Ивану, как к сыну, который погиб в сорок втором на его глазах.

                Однажды, получив увольнительную, Иван шёл по полуразрушенному городку, и весна, наполнившая улицу распустившейся первой зеленью и щебетом шумных воробьёв, словно подгоняла его к тому месту, где должно было произойти с ним то, что называется любовью. Он услышал вдруг странную музыку, которая лилась из побитого снарядами костёла. Ради интереса зашёл внутрь здания и, удивившись его убранству, сел на скамью рядом с входной дверью. Костёл был почти пустым. Впереди Ивана неподвижно сидела девушка и слушала величественные звуки, исходившие из неизвестного ему инструмента. Иван засмотрелся на тоненькую шею девушки, на светлые волосы, выбившиеся несколькими кольцами из-под подвязанной косынки. Он представлял её лицо и невольно улыбался.

            Но когда музыка закончилась, и мужчина в чёрной длинной одежде встал из-за инструмента, она оглянулась на Ивана и, вытерев слезу, катившуюся по щеке, подошла к ксёндзу, который перекрестил её голову, пока она приложилась поцелуем к его руке.

                Иван стоял и наблюдал за прихожанкой костёла. Она была ещё красивее, чем он её представлял, когда наблюдал за ней. И даже небольшой шрам на  щеке совсем не портил её лица. Его удивила только худоба незнакомки. Казалось, что её недавно освободили из концлагеря.

             Ошарашенный её красотой, он стоял, наблюдая за ней, не шевелясь. Даже тогда, когда она вышла и за ней, со скрипом закрылась тяжёлая дверь костёла, он не смог двинуться с места.

– Пше прашем пана? – Иван не заметил, как к нему подошёл ксёндз, недавно благословивший незнакомку.

             Улыбаясь, он что-то говорил на своём языке, но Иван никак не мог понять, что он пытается ему объяснить.

– А, Маруся? Её зовут Маруся? – наконец догадался Иван.

– Так, так! Маруська нема.

– Маруся немка?

– То не так! Нема…– он стал показывать пальцем на свой закрытый рот.

– Немая?

– Так, так.

– А, с детства, наверно? – тихо сказал Иван и, повернувшись, хотел уйти.

Но ксёндз, положив ему руку на плечо, остановил его.

– То не так! Полицай! – ксёндз сделал движение двумя пальцами, и Иван понял,

что Марусе полицай отрезал язык.

– Как? Фашист! – вскричал Иван.

– Так, так! Маруся естем в ним на Бялоруси, – он стал показывать в сторону востока.

– Она из Белоруссии?

– Так, так! Она ест доброн дзевчинон. Не ображай ей.

             Наконец Иван понял, что хотел сказать ему священник, и вышел из костёла. Он и не собирался обижать и без того несчастную девушку, просто хотел догнать её и ещё раз посмотреть в такие большие красивые глаза. Но Маруси уже нигде не было видно.

               Дни летели, работа шла, а немая Маруся никак не покидала думы Ивана. Но однажды патруль привёл в комендатуру задержанную девушку.

– Это ещё что?

Спросил комендант, встретив патруль с задержанной в коридоре  здания.

Иван, шедший за командиром, сразу узнал Марусю. Красивая, так же опрятно одетая, с той же косыночкой, чудно покрытой на волосах, как принято у здешних женщин. Её худобу заметил и командир. Руки, что соломинки, только и остались на лице глазищи, что два блюдца.

– Нет. – Да, вот товарищ полковник. Молчит.

– Чего? – возмутился полковник.

– Молчит! Спрашиваем имя, фамилию и всё такое. А она  смотрит на нас и молчит.

– Так может, она того? Другой какой национальности? – строго спросил командир.

– Да кто же её знает? Не знаем, что с ней делать. Документов нет…

– Это Маруся! Она немая. То есть… полицай её такой сделал, – сказал Иван,

смущаясь и краснея, опустив глаза от взгляда удивлённо смотревшей на него девушки.

– Откуда такие познания? – ухмыльнувшись, спросил полковник.

– Знаю, – смутился Иван, чем вызвал улыбки товарищей.

– Может, её врачу показать? – спросил полковник, но никто не успел ему ответить.

Девушка, потеряв сознание, упала бы на пол, если бы во время не подскочил Иван.

– Так она, наверное, голодная! У неё голодный обморок! – так громко и искренне выпалил Иван, аккуратно придерживая незнакомку, что патрульные и комендант заулыбались.

– Отнесите её в нашу медсанчасть. Там разберёмся.

– Константин Петрович так может, она диверсантка? – сказал один и

сопровождающих.

– Может. Документы при ней были?

– Так узнайте у неё, почему их у неё нет? Ах, да! Так, может, писать она умеет?

– Так мы думали, может она глухая? Писали и на польском, и на немецком языке и на английском, молчит и всё. Теперь понятно, почему! Ну, написала бы!

– Ну, тогда напишите на французском языке, может на нём она поймёт, что вам от неё надо, –  сказал полковник.

– Где же нам француза найти?

– Ладно, пусть сначала с ней врачи разберутся, – сказал, глядя вслед удаляющемуся Ивану с Марусей на руках  комендант, – или Иван, а потом и мы разберёмся.

– Но слышит она отлично, – через несколько дней определил доктор, – никаких слуховых патологий я не нахожу. Хотя возможно при более тщательном обследовании что-то и найдётся. Но где его найти это обследование. А молчит она потому, что у неё, дорогие мои товарищи, нет языка.

– Я знаю… А почему она такая худая?  – спросил Иван.

– Может, такой родилась? – предположил полковник.

– Да нет, такой её сделали изверги. А худая, потому что не умеет, есть без языка. Пока научится. Ей нужна жидкая пища, кашки, супы.