Война на двоих

Требования были жесткими, однако Мари без раздумий закивала головой. Лучше сейчас помолчать, чем позже мучиться, стоя под дулом. Но сам факт того, что здесь могут убить кого угодно за малейшую провинность, никак не выходил из головы девочки и внушал неугасаемый ужас.

– Почему ты… такой спокойный? Неужели тебе не страшно? – прошептала Мари.

Иссур сглотнул и отвел взгляд в сторону.

– Конечно страшно. Очень, очень страшно. Но мы ведь уже здесь и никуда отсюда не денемся. Остается только смириться и ждать освобождения.

– Освобождения? – в испуганных глазах зародилась надежда.

– Ну не вечно же нам тут копошиться. Достроим бараки и уедем еще куда-нибудь. Получим, так сказать, заслуженный отпуск, – мальчик тихо рассмеялся.

– А ты уверен, что здесь отпуска выдают?

– Мы же не в колонии срок отбываем и по закону нас должны отправить на отдых. Разве у них есть какие-нибудь основания, чтобы нас задерживать? Нет, мы ведь простые, невинные люди. Но лучше об этом им лишний раз не говорить, иначе для чего они пистолеты за поясом носят?

Слова друга звучали более чем убедительно, и Мари во второй раз рьяно закивала головой.

Однажды, как обычно перекладывая кирпичи из тачки на фундамент, Мари услышала за спиной вопрос:

– Ты никогда не жалела о том, что поехала со мной?

Девочка обернулась. Иссур стоял, заложив руки за спину и переминаясь с ноги на ногу.

– Жалела… о чем? – уточнила Мари, вернувшись к работе и выгружая последние камни.

– Ну… о том, что здесь нас держат как собак на цепи, мы живем в военном лагере, а не в деревне… Ты ведь так много об этом говорила… – мальчик исподлобья следил за реакцией подруги. Та развернула пустую тележку с противным скрипом ржавых колес обратно и улыбнулась:

– Конечно не жалела, дурачок. Да – трудно, да – сложно. Но мы ведь вместе. И вообще, мы наверняка работаем ради своей страны, ради Германии. А мне для блага Германии ничего не жалко.

Лучи закатного солнца освещали светлое лицо Мари с едва проступающими рыжими веснушками, и про себя Иссур отметил, что, несмотря на худобу и нездоровую бледность, она все равно осталась необычайно красивой.

– Просто я так часто корю себя за то, что позволил тебе ехать со мной… С самого начала я предчувствовал что-то недоброе: у подъезда, в кузове машины, на вокзале. Если бы я приехал сюда один, то тебе не пришлось бы так страдать. Все-таки, ты ведь не еврейка и здесь ты оказалась незапланированно. Ты могла бы всего этого избежать и спокойно жить дальше в Берлине, читать и обсуждать книги с фрау Катрин, пить чай, гулять. Но я предложил тебе ехать со мной. Я обрек тебя на каторгу. Я… – Иссур отвернулся и прижал ладони к глазам. Его спина задрожала. Мари с грохотом бросила тележку на землю и обхватила друга сзади за пояс.

– Не говори так, не говори! С тобой – это ничуть не каторга. И в Берлине мне бы лучше не жилось. Что с него взять? Ну что ты, не надо… Мы же обещали друг другу не плакать.

– Я такой… такой гадкий… ты здесь страдаешь… из-за меня…

– Я не страдаю! И ты не гадкий! Ты замечательный! Ну же, прекрати!

Ржавое колесико окончательно отвинтилось от тележки и покатилось по сухой, обжигающей ступни земле. Постовой, в очередной раз до блеска натирая свою трубку, горько усмехнулся, глядя на двух обнимающихся ребятишек.

– Эх, дети, глупые, наивные дети…

Для приличия военный прикрикнул на маленьких рабочих. Те тут же разбежались в разные стороны и вновь склонились к кирпичам.

Страницы карманного календаря медленно, но верно переворачивались, теплые августовские дни закончились и наступила осень. Пошли проливные дожди, ледяной ветер принялся задувать изо всех щелей. Неприятная сырость пронизывала воздух. Жители детского барака стали заболевать. Со всех сторон кашляли, шмыгали носами и чихали. В медпункт удавалось попасть единицам, и то не всегда лечение помогало. Не обошла простуда и наших ребят. Противное першение в горле никак не отпускало Мари, а Иссура беспокоила острая боль в ухе. К врачам друзья обращаться не решились. За все их время пребывания в этом лагере они стали вести себя тише и почти ни с кем не разговаривали. Они перестали всем доверять, стали более скрытными. Бедных детей держал в узде страх. Страх перед смертью. Каждый раз, когда взгляд их падал на заткнутые за пояс военные пистолеты, по телам проносилась дрожь. Юное воображение рисовало ужасающие картины. Лишь страх поднимал их до рассвета с постели и вел на работу. Лишь страх держал их на тонких, как спички, ногах.

Теперь почти каждое утро из барака выносили мертвые тела. Мари даже стала постепенно привыкать к такому пробуждению. Хотя при виде бледных лиц, навеки застывших в муках, что-то болезненно сжималось у девочки внутри. Ведь когда-то на этих лицах плясали улыбки, а стеклянные теперь глаза восторженно наблюдали за ее вечерними танцами. Больше всего Мари боялась оказаться на этих носилках. Боялась не дожить до освобождения и умереть никем. Хотя, как никем? Она – честный рабочий своей страны и трудится здесь ради Германии. Следовательно, она уже что-то да значит.

– Как думаешь, я ведь права? – однажды, делясь своими идеями с другом, поинтересовалась Мари. Иссур кивнул.

– Конечно. Я тоже в последнее время об этом думал. Да, нам порой бывает холодно и плохо. Но раз уж мы здесь оказались, значит надо работать и работать не покладая рук. Всю жизнь я хотел быть кому-то полезным. Помогал по дому родителям, читал дедушке вслух книги, доносил пожилым женщинам до дома тяжелые сумки. И сейчас я работаю здесь и помогаю своей стране, а это – большая честь. Ради этого и стоит возить тележки, ради этого и стоит жить.

– Ты говоришь совсем как взрослый, – подметила Мари.

– Мне кажется, что мы оба повзрослели.

Глава VIII

Казалось, с каждым часом становилось все холоднее. Теплой одежды и даже обуви рабочим не выдавали, отчего дети чуть приспускали длинные штаны и обматывали пятки грязной тканью. Дожди лились стеной почти каждый день. Койки в бараке быстро пустели, однако быстро и занимались новоприбывшими «переселенцами», еще не растерявшими ложных надежд. Просвещением новичков занимались по ночам. Сразу все карты, разумеется, не раскрывали, а описывали в общих чертах здешний общественный строй, правила и образ жизни. Большинство ребят плакали. Работы с наступлением холодов не убавилось, порции хлеба по-прежнему были маленькими, а о выходных или отпусках и речи не шло. Мари едва передвигалась на ногах. Ей было противно трогать свой впалый живот, выпирающие ребра и колени.

– Слава Богу, что здесь нигде нет зеркал, – частенько думала девочка, ощупывая худое лицо.

Иссур тоже выглядел неважно. Темные синяки под глазами утяжеляли взгляд мальчика, сухие губы покрылись трещинами.

– Помнишь, в тот день, когда нас осматривали, ты сказал мне, что я красивая? Можешь ли ты сказать обо мне это же сейчас? – однажды спросила Мари у друга. Тот без раздумий ответил:

– Конечно могу. Ты всегда очень красивая.

Мари вздохнула.

– Зачем ты врешь? Посмотри на меня. Ходячий мертвец.

– Ты – красивая, – упрямо повторил мальчик. Мари хмыкнула, ее щеки чуть порозовели.

–…ну, или красивый мертвец, если тебе так больше нравится.

– Дурак!

В один из особенно дождливых вечеров, когда беспощадный гром сотрясал темное небо, Мари, отдыхающая на постели и водящая пальцем по деревянной стене, вдруг осознала, что с наступлением осени она перестала танцевать. То ли из-за болезни, то ли из-за усталости.

– Но ведь многим детям здесь гораздо хуже, чем мне. Почему я не могу сделать им приятно? – задалась девочка вопросом. Надо наполнять свое и их существование смыслом. Наполнять, пока не поздно.

Доски кровати недовольно заскрипели, когда Мари, слезая вниз, встревоженно оглядывалась по сторонам. В бараке стояла тишина, слышалось лишь хриплое дыхание его поселенцев и сдавленные стоны. Девочка поежилась, встав ногами на сырую землю. Возможно, вид у нее сейчас не очень презентабельный: кровавые рукава рубашки, грязные штаны, изрядно стершаяся желтая звезда на груди. Но ведь она не в городском театре, куда, по рассказам бывших одноклассниц, ходят только надушенные терпкими одеколонами дамы с напудренными носами. Значит, и стесняться нечего. Но что-то останавливало Мари. А вдруг она разбудит детей и сделает им только хуже? Девочка неуверенно сжала пальцы в кулак.

И в этот момент, откуда-то сверху, раздался мужской, немного сиплый голос:

Seh ich ihre Lippen

Mit dem frohen Lachen

Möcht ich alles machen

Um sie mal zu küssen.

Там, наверху, на третьем ярусе, на кровати сидел Иссур и пел песню. Впервые за все время их дружбы. Мальчик смотрел на Мари улыбающимися глазами и слегка покачивался. Девочка застыла от изумления. Она и подумать не могла, что ее друг так красиво поет. Слова песенки лились рекой и обволакивали все пространство вокруг.

Seh ich ihre Lippen

Mit dem frohen Lachen

Möcht ich alles machen

Um sie mal zu küssen.

Иссур не сводил с Мари своего взгляда, и девочка поняла, что краснеет. Неужели эти строчки адресованы именно ей? На нового певца с нар устремились десятки глаз, в которых зародилась искра любопытства. Ободренная Мари стала приплясывать и подхватила припев.

Aber heut bestimmt geh ich zu ihr

Gründe hab ich ja genug dafür

Ich trete einfach vor sie hin

Und sag ihr wie verliebt ich bin.

Маленькие зрители тоже стали подпевать, а те, кто не мог петь, хлопали в ладоши. Вскоре барак превратился в веселый хор. Казалось, что все болезни покинули рабочих, а каждая новая строчка дарила им силы и веру в освобождение. Иссур спрыгнул с нар, взял подругу за талию, и закружил в вальсе. У Мари захватило дух от новых ощущений и эмоций. Он еще и так замечательно танцует? Девочка не могла отвести завороженного взгляда от улыбки друга и его ласковых глаз, наполненных таким невероятным теплом, что на секунду Мари показалось, будто все это, и песня, и хор, и танец, ей снится. Они двигались вместе и двигались легко, будто пушинки. Мир сузился до двух танцоров, людей, дополняющих друг друга. Границы размылись, барак, военные, лагерь – все ушло в туман. Остались только два силуэта и танец.

– Это что еще за выступления?! А ну, всем спать, и чтобы не звука! – прогремел над ухом голос ночного сторожа. Зрители мгновенно укрылись одеялами.

– А вы! Вы… Маленькие негодники! Это же какую дерзость надо иметь…

Мари вжалась в Иссура своим тонким телом, дрожа от ужаса. Военный от ярости покраснел до ушей, поток ругательств лился из его рта, он поднял к небу свои толстые ладони, и, закатив глаза, воззвал к Всевышнему с просьбой жестоко покарать «детей Люцифера». Наконец спустя время, немного успокоившись, он вытер кистью руки лоб, сурово сдвинул брови, и вынес свой приговор:

– Теперь будете работать в два… Нет, в три раза больше нормы! Будете возвращаться в барак под утро, поняли?! Если еще хоть раз такое повторится, я вас… – военный вдруг запнулся и прижал два пальца к губам. Он выдержал паузу, кашлянул, вдруг развернулся и стремительно пошел к выходу.

– Что… вы нас? – вырвалось у Мари. У девочки все помертвело внутри, когда сторож остановился и, медленно обернувшись, остановил на ней свой взгляд. В нем закипало звериное бешенство.

– Ты еще смеешь что-то пищать в ответ? Ты, абсолютное ничтожество, смеешь со мной разговаривать?

Громко забренчала пряжка мужского кожаного ремня. Мари почувствовала, как Иссур впился пальцами в ее рукава и загреб ногтями грубую ткань.

– Эй ты, сзади, живо отошел, пока есть возможность! – прикрикнул сторож, стягивая и растягивая концы твердого пояса.

– Я… никуда не уйду.

– Марш, я сказал!

Военный пнул мальчика тяжелым ботинком в живот, тот упал и стукнулся головой о спинку чьей-то кровати. Мари вскрикнула и бросилась было к другу, но сторож перехватил девочку за предплечье, нагнул, спустил штаны и ударил. Острая боль. Противное жжение ниже поясницы. Злобный смешок позади, затем второй удар. И так по кругу. Мари вспомнила, как школьные попечительницы пороли ее палками за провинности. Тогда ей казалось, что ничего более позорного быть не может. А сейчас она, в вечерней полутьме, в сыром бараке, наполненном ледяным воздухом, стиснутая в руках военного, источающего отвратительный запах табачного перегара, прямо на глазах у Иссура, дорогого, милого Иссура, опускается все ниже и смешивается с желчью и грязью. Зарывается все глубже в землю с каждым ударом.

Спустя несколько минут сторож нацепил на себя ремень.

– Посмотрим, захочется ли тебе еще открыть свой поганый рот.

Он отвесил последний удар жесткой ладонью, отчего уже слегка расслабившаяся Мари вздрогнула и распласталась по земле. Садист вновь усмехнулся. Девочка чувствовала на себе его прожигающий взгляд и сытую улыбку. Гулкие удаляющиеся шаги наконец позволили Мари облегченно вздохнуть. Она приподнялась на локтях и отыскала взглядом Иссура. Тот сидел у стены и смотрел в сторону, потирая кровавый затылок. Мари привела себя в порядок и подошла к другу.

– Давай протру.

– Да мне не больно.

– Нет, я протру.

Девочка сбегала к своей койке и принесла карманный календарь. Вырвав из него пару листов, она размяла их в руках и приложила к шее Иссура. Страница с маем месяцем пропиталась кровью, цифры и крупные буквы с вензелями налились красным1.

– Мне очень жаль, что так вышло, – стеклянный голос мальчика разрезал тишину. Он не плакал, не морщился, не кусал губы. Вид беспомощной подруги в мерзких мужских руках врезался и протаранил ему голову как пуля крупного калибра. Внутри треснуло.

– Все хорошо, не думай об этом, – Мари сменила «салфетку».

Иссур развернулся и схватил девочку за запястья.

– Как я могу… не думать? Ты сейчас стоишь передо мной, такая добрая, заботливая, а буквально пять минут назад это дрянь измывалась над тобой всеми возможными способами. А я просто сидел и смотрел на это, смотрел как убогий, жалкий слабак!

– Иссур, ты не…