Помоги проекту - поделись книгой:
Я знала, что идти долго. Кажется, мне даже в голову не пришло, что можно ошибиться дорогой. Я выбирала улицы с тенистыми лужайками и оросителями. Одна женщина спросила с крыльца, где мои родители, и я сказала, что гощу у бабушки с дедушкой. Больше она ничего не спрашивала. Наверное, я отправилась в путь довольно поздно. Мне было всего пять, и я не могла уйти далеко, как бы ни ощущала время. Вскоре стало темнеть.
Мне понравился один дом, выкрашенный в ярко-голубой цвет, с красной дверью и крошечный, как в сказках. Я постучала. Открыл человек в халате и майке. Он пригласил меня войти, усадил на кухне и приготовил стакан лимонада из порошка. Симпатичный человек. Я рассказала ему про Ларри и Карен, про арлекинов, огромных мальчишек и возвращение в Блумингтон. Он очень серьезно меня выслушал, после чего указал на изъяны в моем плане, о которых я не подумала. Если я так и буду стучаться в двери и просить обед или ужин, сказал он, не исключено, что мне придется есть невкусную еду. А в иных домах соблюдают правило – съедать все дочиста. Вдруг мне предложат брюссельскую капусту, печенку или еще что-нибудь такое, самое ненавистное. Вообще-то я и без того уже с радостью дала бы отговорить себя от похода в Блумингтон.
Поэтому я сказала ему, что мои бабушка и дедушка – Куки. Он взял телефонный справочник и сделал пару звонков разным Кукам, пока не нашел моих. Они забрали меня и на следующий же день отослали домой, ибо, заявили они, я тот еще фрукт, да и треплюсь без умолку.
– То есть у твоей мамы никто не родился? – спросила Харлоу.
– Нет.
– Просто я подумала: обычно детей отправляют к бабушкам-дедушкам как раз в таких случаях. Классика жанра.
У мамы никто не родился; у нее случился нервный срыв, но я не собиралась откровенничать с Харлоу. Вся прелесть и полезность этой истории в ее способности отвлекать людей. Поэтому я произнесла:
– Я еще не рассказала тебе самое стремное.
Харлоу смачно хлопнула в ладоши. Выпивка, как и арест, делала ее умиротворительно покладистой.
К нашему столику подошел человек в майке “Селтикс”, но Харлоу отмахнулась от него, всем своим видом давая понять, что ей все это мешает даже больше, чем мне.
– Мы как раз дошли до самого стремного, – объяснила она.
Несколько минут он отирался рядом в надежде послушать стремные вещи, но эта часть была не для первого встречного, и я дождалась, когда он выйдет.
– В голубом домике я попросилась в туалет, – сказала я, понизив голос и наклонившись так близко к Харлоу, что чувствовала ее хмельное дыхание. – Мужик в халате указал вторую дверь направо, но мне же было пять лет, и я ошиблась – открыла дверь в спальню. И там на кровати увидела женщину. Она лежала на животе, а руки и ноги у нее были связаны колготками. Так связывают индюшек, когда суют в духовку. И ей что-то засунули в рот. Наверное, мужские носки. Когда я открыла дверь, она повернула голову и посмотрела на меня. Я не знала, что делать. И меня пронзило это яркое сознание, что происходит нечто очень, очень нехорошее. И тут…
Кто-то вошел, и в “Парагон” влетел короткий порыв холодного ветра. Дверь закрылась.
– Она мне подмигнула.
Позади Харлоу встал человек и положил ей руку на шею. Черная вязаная шапка с канадским кленовым листом. Острый нос немного кривится влево. Похож на серфингиста, но пожиже. Довольно красив, и, кажется, последний раз я видела его в столовой, под сахарным обстрелом Харлоу.
– Роуз, это Редж. О котором я тебе рассказывала с такой любовью.
Редж не узнал меня.
– Ты вроде сказала, у тебя работа.
– Ты вроде шел в библиотеку.
– Вроде какие-то проблемы со спектаклем. Всеобщий аврал.
– Вроде у тебя страшный тест, нужно готовиться. Все твое будущее висит на волоске.
Редж схватил стул от соседнего столика и отхлебнул пива у Харлоу.
– Потом поблагодаришь, – сказал он.
– Я бы не обольщалась, – ласково проговорила Харлоу и вдруг добавила: – Любимый супергерой Розмари – Тарзан.
– Нет, – тут же отреагировал Редж. – У Тарзана нет суперсилы. Он не супергерой.
– Вот и я ей говорю!
Так и было. Любимого супергероя у меня не имелось, пока Харлоу не спросила. И я назвала Тарзана по наитию, как отвечала и на другие ее вопросы – вольно играя вольными ассоциациями. Но чем больше она критиковала мой выбор, тем сильнее я за него держалась. Со мной всегда так происходит в пылу противостояния. Спросите отца.
И когда она снова подняла эту тему, я подумала: какая трусость – притворяться, что поверила, между тем как реально врешь и ждешь, когда придет подкрепление.
Однако быть в меньшинстве не значит дать себя убедить, по крайней мере в нашей семье.
– Это с какой стороны посмотреть, – сказала я. – Силы, которые обычны для одного мира, в другом будут суперсилами. Супермена вспомните.
Но Редж не вспомнил Супермена.
– Я остановился на Бэтмене. Дальше никак.
Под сексапильной шапкой таился мозг моллюска, и я порадовалась, что не я сплю с этим типом.
На самом деле Берроуза я не читала; такую книгу родители бы в доме держать не стали. Я столько же думала о Тарзане, сколько о воде в кране. Редж принялся разглагольствовать о расистской природе этих книжек, а я даже не знала, сами ли книжки расистские, в чем Тарзан виноват быть не мог, или Тарзан расист, и это уже было некстати. Тем не менее я рассудила, что признание незнания мне спор не выиграет. Оставалось одно: внезапное “господи, как поздно уже” и бегство.
Я шла домой по темной сетке центральных улиц. Длинный поезд прогрохотал справа от меня под звонки и вспышки света на переездах. Холодный ветер трепал листву и кучку вяло ссорившихся мужиков около пиццерии “Вудстокс”. Я перешла на другую сторону улицы. Один из них крикнул, соблазняя присоединиться, но очень несоблазнительно.
Тодд еще не спал, он тоже не читал Берроуза, но знал мангу на ту же тему – “Таа-тян, новый владыка джунглей” – и фанател от нее. У Таа-тя-на есть суперсилы. Совершенно точно. Тодд попытался описать мне комикс (похоже, гремучая смесь кулинарии и порнографии) и предложил в следующий визит домой взять для меня несколько выпусков, но я не поняла, должна ли я уметь читать по-японски.
Мне не удалось привлечь его внимание к своей главной мысли, что Редж – козел, потому что Тодд был слишком увлечен своей собственной, что Масая Токухиро – гений. Как бы то ни было, я засомневалась в том, что Редж вел себя так уж беспардонно. И почему я зациклилась на Тарзане? Это был неуместный треп. Наверное, слишком напилась.
Прошел день-другой, и наконец, как-то вечером, я приперла к стенке Эзру. Он получил мой чемодан, но все еще не простил меня: у него никак не получалось взять и передать его сию минуту.
– Ты слишком занят? – спросила я недоверчиво.
Он думает, в этом здании сколько этажей?
– Абсолютно. Если ты мне не веришь, значит, слишком мало знаешь.
Прошло еще два дня, прежде чем он открыл мне чулан для метел (там хранится такая дрянь, которой можно запросто отравить колодцы. Можно хоть весь город отравить, сказал мне Эзра. И его задача заключалась в том, чтобы держать эту дрянь подальше от рук террористов с третьего этажа) – и вытащил чемодан. Он был из твердого материала, небесно-голубого цвета.
– Ах да, забыл, – сказал Эзра, – Вчера приходил парень, якобы твой брат Трэверс. Хотел тебя подождать, но я ему объяснил, что ты будешь истериковать и шипеть, если я без спросу пущу в квартиру какого-нибудь твоего друга или родственника.
Меня разрывали чувства: сомнение, что приходил действительно брат; радостное изумление от того, что он наконец ко мне пришел; жаркая злость на Эзру, который его выставил, и как знать, появится ли брат еще раз. Трудно было чувствовать все это разом. Сердце в груди билось, как рыба на крючке.
Если мои родители время от времени получали открытку, то лично мне брат последний раз прислал весточку, когда я окончила школу. Фотография Ангкор-Вата с надписью на обратной стороне: “Мир большой. Расти большой”. Штемпель на ней стоял лондонский, значит, брат находился где угодно, только не в Лондоне. Самой убедительной деталью в рассказе Эзры было то, что брата звали не Трэверс. Он никогда бы не назвался своим настоящим именем.
– Он говорил, что вернется? – спросила я.
– Может быть. Сказал, может быть, через пару дней.
– Через пару в смысле через два или больше? Он сказал “пару” или “несколько”?
Но Эзре надоело со мной разговаривать. Он считал, что информацию следует сообщать в пределах необходимого. Всосав воздух сквозь зубы, он сказал, что точно не помнит. Был занят. Управлял домом.
В детстве брат был моим самым любимым человеком на свете. Он мог вести себя ужасно, да и вел, но бывало и по-другому. Он также мог часами учить меня играть в догонялки или в карты. “Казино”, “верю – не верю”, “джин рамми”, “рыбу”, “червы” и “пики”. Он хорошо играл в покер, но я под его руководством играла еще лучше, отчасти потому, что была очень мала и никто не ожидал от меня такого мастерства. Мы неплохо заработали на его приятелях. Они платили брату наличными, но я забирала свой выигрыш в более универсальной валюте – коллекционных карточках “Детки из помойки”. Я собрала сотни этих карточек. Моя любимая была Багги Бетти – зеленая девочка-муха. Она так славно улыбалась.
Однажды Стивен Клэймор бросил в меня снежок со спрятанным внутри камнем, за то, что я назвала его неминучим. Это слово ему не понравилось, но реальности соответствовало: я вернулась домой с пульсирующим бугром на лбу и гравием в коленке. На следующий день брат явился в школу, заломил Стивену руку за спину и держал, пока тот не извинился. Потом брат повел меня в “Дэйри куин” и на собственные деньги купил мне трубочку в шоколаде. Позже поднялся шум – по причине и выкрученной руки, и самовольной отлучки из школ, – но в силу наших семейных норм поведения весь сюжет приобрел неясные загогулины, касавшиеся только брата, и для нас обоих это прошло без последствий.
Так что у меня было несколько причин поступать в Калифорнийский университет Дэвиса.
Во-первых, он был достаточно далеко от дома, и никто ничего обо мне не знал.
Во-вторых, мама с папой согласились. Мы вместе съездили посмотреть кампус, и они сочли, что город практически такой же, как у нас на Среднем Западе. Особенно их заворожили широкие велосипедные дорожки.
Но в-третьих и по-настоящему, я приехала из-за брата; родители должны были об этом догадываться и питать собственные надежды. Обычно отец держал кошелек закрытым наглухо, и даже самые просторные велодорожки самых среднезападных на вид городов не заставили бы его тратиться на годовое обучение в чужом штате, когда и в Индиане полно отличных университетов, причем один из них буквально в двух шагах.
Но в ФБР нам сказали, что весной 1987-го – то есть годом ранее – брата видели в Дэвисе. Не может же правительство ошибаться во всем. Раз в год и палка стреляет и т. д. Ни в одном городе, кроме Дэвиса, следов брата не нашли.
И потом, я чувствовала, что больше не могу так, не могу быть единственным ребенком у родителей. Я воображала, как брат подойдет к моей двери, выбьет дробь костяшками пальцев, я открою, ни о чем не догадываясь, – мало ли, Эзра хочет одолжить у Тодда игровую приставку или объявить новый регламент касательно опасного мусора. Я сразу же узнаю брата. Господи, как я по тебе соскучился, скажет он, и схватит меня в объятия. Расскажи все-все, что случилось без меня.
Когда я видела его в последний раз, мне было одиннадцать лет, и он меня люто ненавидел.
Надо ли говорить, что чемодан оказался не мой.
История про бабушку, дедушку и Индианаполис, которую я рассказала Харлоу, безусловно, не из середины большой истории. Рассказала я ее Харлоу именно тогда, когда здесь написано, то есть рассказ сам по себе взят из середины. Но происходить и быть рассказанным – совершенно разные вещи. Это не значит, что та моя история – неправда; это значит лишь, что я честно уже не знаю, действительно ли ее помню или только помню, как ее рассказывать.
Так язык поступает с нашими воспоминаниями: упрощает их, обездвиживает, схематизирует, мумифицирует. Часто рассказываемая история – как фотография в семейном альбоме: в конце концов она замещает собой то мгновение, которое должна была зафиксировать.
И вот теперь, с появлением брата, я стою в точке, откуда не вижу другого пути вперед, как отойти назад, к концу той истории, когда я вернулась домой от бабушки с дедушкой.
И именно в этот момент заканчивается часть, которую я умею рассказывать, и начинается часть, которую я не рассказывала никогда.
Часть вторая
…кратенький срок, может быть, в календарном измерении, однако бесконечно длинный для того, кто проскакивает по нему галопом, а ведь я это проделал, сопровождаемый на разных отрезках дистанции великолепными людьми, советами, рукоплесканиями и раскатами оркестров, но, в сущности-то, в одиночестве.
Итак, теперь у нас 1979 год. Год Козы. Земляной Козы.
Вот что вы могли бы о нем вспомнить. Маргарет Тэтчер только что избрана премьер-министром. Иди Амин бежал из Уганды. Джимми Картера ожидает операция по освобождению заложников в Иране и кризис власти. Тогда же он стал первым и последним президентом, на которого напал водяной кролик. Не везло человеку.
А вот этого вы могли и не заметить. В том же году Израиль и Египет подписали мирный договор, а в Сахаре полчаса шел снег. Была создана Лига защиты животных. Восемь человек из команды судна “Морской пастух” высадились на Мадленских островах и обрызгали более тысячи бельков безвредной, но несмываемой красной краской, чтобы спасти детенышей от охотников за мехом. Активистов арестовали и обвинили в нарушении Акта о защите тюленей, в лучших традициях Оруэлла вывернув слова наизнанку.
Песня “Мы семья” сестер Следж по радио, сериал “Дюки из Хаззарда” по телевизору. А в кинотеатрах – “Уходя в отрыв”, и город Блумингтон готовится увидеть самого себя крупным планом.
Я в то время знала только про “Отрыв”. В 1979 году мне было пять лет и у меня были свои печали. Но в городе царило такое возбуждение, что даже самые несчастные дети не устояли бы перед голливудской горячкой.
Отец наверняка посоветовал бы мне оговорить, что в пять лет я еще находилась в дооперациональ-ной стадии когнитивного и эмоционального развития по Пиаже. Он обязательно уточнил бы, что, несомненно, сейчас, с позиции взрослого человека, я ставлю свое понимание событий в логические рамки, которых не существовало в детстве. В дооперациональной стадии эмоции дихотомичны и выражаются в крайностях.
Считайте, я это сказала.
Не то чтобы дихотомное и крайнее всегда было некстати. Давайте простоты ради сойдемся на том, что в данный момент моей истории вся семья, все до единого, стар и млад, были совершенно раздавлены.
Отец явился в столицу на следующий день после моей экспедиции от батута до голубого домика. Ему позвонили и попросили забрать меня домой, да мне об этом не сказали. Я все еще думала, что меня отдадут, только уже не бабушке с дедушкой, которым я оказалась не нужна. Куда же дальше? Кто меня теперь полюбит? Я всхлипывала молча и как можно благопристойнее, потому что отцу не нравилось, когда я ревела, а у меня еще теплилась надежда. Но никто не оценил моей геройской выдержки; отец, казалось, и не замечал, что я плачу. Никаких сомнений, он умыл руки.
Мне велели выйти из комнаты, где продолжался секретный разговор, не суливший ничего хорошего, и даже когда упаковали мою сумку, усадили меня на заднее сиденье и машина тронулась, я не знала, что еду домой. Но это не играло роли, потому что ехала я не туда.
В детстве, чтобы спастись от неприятностей, я предпочитала их проспать. Так я поступила и в тот раз, и проснулась в незнакомой комнате. В большой степени ее незнакомость создавали именно знакомые вещи. У окна стоял мой комод. Кровать, в которой я лежала, была моя кровать, лоскутное одеяло, которым меня укрыли, было мое одеяло, с аппликацией в виде подсолнухов от подушки до самого низа, его собственноручно сшила бабушка Фредерика, когда еще не разлюбила меня. Но в комоде было пусто, а под одеялом лежал оголенный матрас.
У окна выстроилась крепость из коробок и ящиков, в том числе один из-под пива, и через ручки было видно обложку моей собственной книги “Там, где живут чудовища”, с овальным пятном размазанного шоколада. Я забралась на ящик, чтобы выглянуть на улицу, но вместо яблони, амбара и пыльных полей за окном перед моими глазами туманно плыл чей-то двор с барбекю, ржавыми качелями и ухоженным огородом, где торчали подпорки под горох и краснели помидоры. В том доме, где жила я, такие овощи давно сорвали бы, съели или выбросили, не дав созреть как полагается.
Дом, в котором жила я, бурчал, визжал и насвистывал; кто-нибудь обязательно бренчал на пианино, запускал стиральную машину, прыгал на кровати, красноречиво гремел сковородками или орал, чтобы все перестали шуметь, потому что невозможно говорить по телефону. А этот дом покоился в сонном молчании.
Не помню точно, что я тогда подумала. Возможно, что моя судьба – здесь жить одной. Во всяком случае, я зарыдала, снова легла в кровать и уснула. Вопреки всем оптимистическим надеждам проснулась я в том же месте, опять в слезах, и стала отчаянно звать маму.
Вместо нее вошел отец и взял меня на руки.
– Ш-ш-ш, мама спит в соседней комнате, – сказал он. – Ты что, испугалась? Бедный ребенок. Это наш новый дом. А это твоя новая комната.
– И все-все тут живут, вместе со мной? – спросила я, еще не смея надеяться на лучшее, и почувствовала, как папа вздрогнул, будто я его ущипнула.
Он опустил меня на пол.
– Смотри, какая у тебя большая комната. Я думаю, мы здесь отлично заживем. Поизучай дом, малыш. Осмотрись. Только к маме не заходи.
И указал на дверь их комнаты, как раз рядом с моей.
В старом доме полы были деревянные со вмятинами или крытые линолеумом, чтобы можно было моментально отчистить их при помощи ведра с водой и швабры. В этом доме на полу лежал колючий серебристый ковер, простиравшийся без остановки из моей новой спальни в прихожую. Здесь уже не поскользить по полу в носках. И самокат на половике не поедет.
На втором этаже находились моя спальня и родительская, отцовский кабинет с грифельной доской, которая уже стояла у стены, и одна из ванных комнат, с голубой ванной без занавески. Моя новая спальня, наверное, была больше, чем прежний светлый закуток, но я видела, что весь дом целиком меньше. А может, я и не могла этого заметить в пять лет. Спросите Пиаже.
Внизу располагались гостиная, в ней был облицованный кафелем камин, кухня, где стоял стол для завтраков, еще одна спальня, поменьше, с душем вместо ванны, а рядом – комната брата. Только на его кровати не лежали одеяла, потому что, как я узнала позже вечером, он отказался переступать порог нового дома и отправился жить к своему лучшему другу Марко, столько, сколько его там вытерпят.
В том-то и состоит разница между мной и братом: я всегда боялась, что меня заставят уйти, а он всегда уходил сам.
Во всех комнатах стояли коробки, и почти все не распакованные. Стены и полки еще были голые. На кухне я увидела несколько тарелок, но никаких признаков блендера, тостера, хлебопечки.
Исследуя первый раз дом, в котором мне предстояло жить до восемнадцати лет, я начала подозревать, что произошло. Мне не попалось ни одного места, где могли бы работать аспиранты. Я искала снова и снова, поднималась и спускалась по лестнице, но нашла только три спальни. Одна из них – брата. Одна – мамы и папы. Одна моя. Меня не отдали в другие руки.
Поделиться книгой: