Утешение

– Ладно-ладно! – перебил командир. – Слушаю.

– Поползём к ним навстречу. Используя их проход в своих целях. Сможем обернуться за сутки.

Капитан почесал в затылке. Разведданные очень бы пособили… "Одно дело предугадывать действия противника, – думал он, – и совсем другое – знать наверняка".

Проговорил:

– Хороший ты солдат, Полесников. Давно воюешь. Жаль тебя потерять. Но запретить инициативу не могу. Оставляй награды, личные вещи. Пиши адрес, кому отправить… если что.

Полесников снял медаль, орден. Отдал командиру красноармейскую книжку. Сказал, что адреса писать не станет – плохая примета.

– С кем пойдёшь?

– С Камышиным.

– Добрый напарник. Не подведёт.

– Поживём – увидим.

Перед дверью блиндажа мелькнула фигура. Это подошел Камышин, решил, что тянуть не имеет смысла, лучше объясниться немедленно.

Командир посмотрел строго. Протянул руку, пожал бойцу ладонь. Забрал газетный свёрток:

– Приготовил заранее, Камышин? Молодец. Продумываешь.

Похлопал Полесникова по спине, попросил быть осторожнее: "Шибко нас эти сведенья выручат. Постарайтесь, ребяточки".

Камышин не понял, о чём идёт речь, но сообразил, что трибунал откладывается. По крайней мере, на сегодня.

Проводив солдат, командир подумал про "языка". Хорошо было бы взять в плен вражеского офицера, привести в лагерь и допросить. Кулаки капитана сжались, на щеках проступил румянец: "Только как его возьмёшь?" Командир смотрел в след удаляющимся фигурам. На каждого взятого "языка" разведчики теряли до двадцати бойцов. Убитыми и ранеными. А этих, хлопчиков, только двое…

*

Передний край. Траншея бруствером на запад. Наша. За ней – мёртвая зона. Заграждение в несколько рядов. Колючка наша, колючка чужая. Полоса мин. Наша ли? Чужая? Кто теперь разберёт. Траншея бруствером на восток. Вражеская.

Выступали глухой ночью. Налегке: автомат, запасной магазин, граната. Минимум. В случае обнаружения принять короткий бой и подорвать себя. Разведчик не имеет права сдаться в плен.

В небе висит осветительная ракета. Свет лунный, мёртвый. Контуры предметов в желтушном свете резкие, злые.

Передвигались рывками, когда ракета гасла. Несколько мгновений, покуда взлетала следующая ракета.

Нейтральная полоса. Здесь стреляют с двух сторон. Палят по всему, что движется – и свои, и чужие.

Отползли метров двести, Полесников дал знак маскироваться.

"Сколько их будет?" – обожгло холодом. Камышин подумал, что немецких разведчиков может быть трое… четверо… пятеро…

Замаскироваться. Залечь в ложбинку, укрыться плащом, сверху – комья земли, листья, мох. Ждать. Теперь только ждать.

Сон накатывает незаметно, шепчет ласковые слова, показывает красивые картинки. Вот дом в два этажа, фигура мальчика у фонтана, остановка трамвая, лоток с мороженным. Навстречу бежит девушка…

Хрустнула веточка. Сон слетает мгновенно. Ползут двое – сердце Камышина облегчённо трепещется. Двое. Сапёры. Дотошные немцы хотят прежде разминировать проход по нашим полям. Это не разведчики – сапёры. Повезло.

Нож под левую мышку, ладонь на лицо – закрыть рот, запереть его, запечатать. Ни звука! Только сдавленная ярость врага и тёплая струйка крови. Сдохни, мразь.

Полесников даёт знак переодеться. "Переодеться? – мгновение Камышин сомневается. – Пожалуй, он прав. Будет сподручнее".

Свою одёжку прикопали, натянули чужую, немецкую – запах другой, незнакомый. На пряжках надпись: "Бог с нами". С нами?

Снова в путь. Ползти неудобно, чужая шинель мешается. Впереди проволока. У самой земли едва заметная щель. Всё верно – сапёры заходили отсюда.

До немецких окопов – метров шесть. Табачный дым, стон, причитания спящего. Тихий лающий говор. Близко. Очень близко. Случайный взгляд поверх бруствера грозит гибелью.

Проползли вдоль траншеи. Повезло – часовой задремал. Раскрытыми пустыми глазами смотрит в ночь. Камышин потянулся за ножом, Полесников дал знак отставить.

К рассвету добрались до опушки леса. Здесь можно вздохнуть. Полесников вынул карту, сделал пометки.

Лес, такое складывается впечатление, замер, ждёт боя. Штабель мин, укрытый лапником. Сложенные артиллерийские снаряды. Ячейка с насыпью и утоптанной площадкой – место для миномёта. Где-то рядом должна быть батарея.

Полесников поднял руку – стой, – резко опустил вниз – ложись! Оба мигом упали на землю, укрылись плащ-палатками. Протарахтел мотоцикл, следом ещё один. Камышин притих, ждал знака двигаться дальше, Полесников медлил.

Оружие разведчика – выдержка и терпение. Не автомат и не граната.

Красный провод, замаскированный листьями. Телефон. Значит рядом блиндаж или застава. Подползли ближе. Слышна речь. Хриплый голос отдаёт распоряжения. Камышин прислушался. В блиндаж вбегают и выбегают солдаты. Перекрытие в четыре наката. Штаб.

Час пролежали неподвижно, ждали, когда пройдёт колонна. Углубились в лес. У дорожной развилки танк врыт по "плечи" в землю. Подвижная огневая точка на случай прорыва пехоты. Умно. Рядом отдыхает экипаж. Солдаты смеются. Гудит губная гармошка. Опасности не чувствуют.

Наконец артиллерийская батарея. Полный состав плюс два обособленных расчёта – смотрят в стороны. Всё продумали немцы.

Танковый взвод обнаружился в балке. Балка раздваивалась, двумя своими крылами выходила к флангам. Здесь природа на стороне фашистов.

Время вышло. Пора было возвращаться. Полесников дал знак отойти в чащу, затаиться. Здесь перекусили: глоток воды, сухарь за щёку – пусть размокнет. Когда во рту вкус хлеба, голод притупляется.

– Почему ты взял меня? – спрашивает Камышин.

– Проверить. Теперь я тебе доверяю. Как раньше.

– Неужели ты подумал, что я его специально?

– Это не имеет значения. – Опять в глазах Полесникова упрямая уверенность. Истина, с большой буквы, мать его. – Что случилось, то случилось. Теперь ты должен воевать за двоих.

– Что это значит?

– Значит, что ты должен убить четырёх фрицев за себя и четырёх за Пашку Рябина. Это твой долг. Я буду присматривать.

– Присматривай, увалень,– Камышин выдыхает. – В паре воевать сподручнее.

Возвращаться труднее психологически: ноги торопятся, глазам не терпится увидеть знакомые места. Руки суетятся. В этом – опасность.

Шли на расстоянии двадцати шагов. Полесников первым. Молча. Без звука. Не дыша.

Смеркалось, и это было на руку. В сумерках свет неверный, обманчивый. Лес прошли легко, без малейшей зацепки. У опушки остановились. Нужно ждать пока стемнеет совсем.

Очень хотелось курить. Сам того не замечая, Полесников ощупал карманы шинели. Пачка сигарет "Imperium". Почти полная. От греха подальше, смял пачку – звук получился тихий. Нетипичный. Подозрительный. С ветки сорвалась сорока, застрекотала.

Промеж деревьев мелькнул фонарик. Зарычала собака.

– Патруль! – прошептал Камышин.

Маскироваться не оставалось времени. Да и как спрячешься от собак? Решили действовать нахально. Камышин оправил шинель, выступил вперёд. Нервы натянулись в струну.

Патруль:

– Wer ist das? (Кто такие? нем.)

Свет фонарика воткнулся в лицо.

– Pioniere, herr feldwebel. (Сапёры, господин фельдфебель. нем.)

Луч осветил фигуру Камышина, перебежал к Полесникову. Фельдфебель недовольно фыркнул и спросил, почему такие грязные? Камышин ответил, что возвращаются с задания, что минировали нейтральную полосу. Фельдфебель согласно кивнул и приказал немедленно возвращаться в расположение.

На краткий миг показалось, что всё в порядке, что обошлось. Камышин даже улыбнулся, потом увидел, как палец фрица ложится на спусковой крючок.

Полесников бросился на овчарку, Камышин выстрелил в фельдфебеля…

Через мгновение – удар в затылок. Белое пламя. Чернота.

Очнулся Камышин от шепота. Кто-то разговаривал сам с собой. Прислушался – русский. Голос Полесникова.

– Плохие мы с тобой разведчики. Никудышные. Так опростоволосились.

Сидели, прислонившись к дереву. Камышин тронул пальцами ствол – гладкий. Осина. Ноги замёрзли, потеряли чувствительность. Попытался встать – чавкнула жижа. Болото.

– Разве патрульный мог быть один? Никак нет. Дураку понятно.

– Где, – Камышин удивился своему голосу, – где мы?

Доносился лай собак, между деревьев мелькали фонарики-светлячки. Двигалась цепь.

– Тяжелый ты, брат. С виду тщедушный, а на поверку…

– Что произошло?

– Собаку я ножом зарезал, – рассказал Полесников. – Второй фриц тебя оглушил прикладом, на меня бросился. Хорошо, ты его за сапог ухватил.

– Я? Вряд ли. Не мог, сразу отключился.

– Ухватил, – повторил Полесников. – Он споткнулся. Я его из фельдфебельского шмайссера срезал. Тебя на спину взвалил и ходу в топь.

Голова гудела. Во рту – вкус ржавого железа.

– Что теперь? – спросил Камышин.

Полесников посмотрел на руки, потёр большим пальцем ладонь:

– Нам бы сутки продержаться, а там начнётся наступление.

– А разведданные? Мы должны доставить карту. Любыми способами!

Напарник молчал. Вырезал два рябиновых шеста, один сунул в руки Камышину.

– Пошли. Собаки в болото не сунутся, а фрицы могут. Нужно затаиться глубже.

Камышин подумал, что дела у них паршивые – провалили задание. Капитан не получит координаты целей и артиллерия будет бить вслепую. Будто услышав эти мысли, Полесников буркнул:

– Тебя убьют, меня убьют… кто воевать станет? У меня, брат, тоже с ними счёты. Пока долг не отдам – не с руки мне помирать. Вот так я мыслю.

Тьма вокруг толклась беспросветная. В двух шагах – стена. Полесников остановился, сунулся к самому лицу напарника, проговорил:

– Береги сухари. Кто знает, как оно обернётся.

*

Сказавшись "до ветру" Климент Петрович вышел из избы, завернул за сарайчик. Кутёнок услышал шаги хозяина, выкатился из дверей, полез играться. Климент Петрович отпихнул его сапогом, привалился к стене, отвернулся – заслонился спиной от всего белого света. Засмолил самокрутку – вытянул её в две затяжки, – долго смотрел на окурок, будто решал, что с ним делать. Пламя в груди не утихало, рвалось наружу.

В тридцать девятом году Толик Козлов (друг детства) в посевную с прицепных грабель свалился, попал под колёса – переломило обе ноги. В ночную смену дело было. Климент Петрович тащил его на себе четыре версты. И потом ещё на подводе до райцентра вёз. В больницу. "А как иначе-то?" Старик не представлял, что может быть по-другому: "Оставить дружка в беде? Невозможно даже подумать! А тут получается совсем иная картина… предательство получается. Убийство!"

– Никак не возьму в толк, мил человек, – Климент Рябин смотрел Камышину в зрачки, тот не отводил взгляда. – Как это всё у вас произошло? По пьяному делу? Или повздорили из-за чего?

– Я не очень хорошо был знаком с вашим сыном, – ответил Камышин; сглотнул комок. – И поспорили мы только однажды. Я сказал, что мы плохо воюем, и поэтому нас гонят фрицы. Рассудил, что как только мы научимся – тотчас пойдём в обратную сторону. Павел, ваш сын, ответил, что это чепуха, сказал, что все беды из-за нас, белоручек. Он считал, что мы хуже приспособлены к жизни.

Камышин разломил картофелину, вдохнул её аромат. Подумал, сколь раз он мечтал об этом на фронте – втянуть ноздрями горячий влажный картофельный парок.

– Нас отправили в рейд. Далеко за линию фронта, – продолжил Камышин. – Задача была не дать противнику сомкнуть фланги, чтобы наши могли спокойно отступить. В тыл уходили обозы с мирными жителями… с городскими, в основном… но это не важно. Мы должны были завязать бой, уничтожить две огневые точки и взорвать мост. – Камышин перевёл взгляд на Полесникова, тот смотрел куда-то вдаль, сквозь стену избы – в тот далёкий день. – Бой получился короткий и страшный. Немцы не ожидали нашего появления и подпустили близко. Основная схватка случилась в окопах. Павел был… я… в общем… как бы это сказать…

– Он оказался на линии огня, – помог Полесников.

– Шальная пуля?

– Нет, – Камышин покачал головой. – Я стрелял в немца. Павел попал под мою пулю. Выскочил… Я не успел сообразить.

Старик крякнул и наполнил стаканы. До самого края, под завязку. Он отчётливо понял, что произошло в том бою: Война.

Не имеет значения, кто нажал на курок, точно так же Камышин мог попасть под пулю его сына. "Любой мог попасть! – от горькой истины не становилось легче. – Будь она проклята, эта война!"