Помоги проекту - поделись книгой:
— Терпим, батюшка, терпим, — соглашались казаки. — Старшины у нас новые чины вводят, легионы делают, детей в солдаты хотят, а нам бороды брить.
— И завсегда так бывает, ежели настоящего пастыря нет, — вразумлял Пугачев. — Вот и не покиньте меня, держитесь за мою правую полу. В писании мне еще год писано не являться, — говорил он, прищуриваясь (всякий раз так глаза косил, ежели на хитрость шел), — да принужден я был ныне явиться, для того, коль вас не увижу, так всех погубят. А от меня не отстанете, люди будете.
И рисовал им, что наперед намечает:
— На Москву пойду, жену неверную Катьку в монастырь сошлю, а на престол сяду, стараться буду, чтоб все порядочно было, чтоб народ не отягощен был. От дворян деревни лучше отнять. Вас же, казаков яицких, буду жаловать всякой вольностью и деньгами.
Верили или не верили казаки, что перед ними законный царь? Сомнений вслух не проявляли, однако и почета, государю достойного, в первое время не оказывали. Осторожничали.
А Пугачев меж тем каждое слово свое тоже взвешивал. И как один из недоверчивых спросил: отколе знаки-то государские берутся — от роду на теле отпечатаны или потом ставятся? — усмотрел Емельян для себя трудность в ответе и почел за лучшее разгневаться. Сдвинул грозно брови и прикрикнул, топнув ногой:
— Раб ты мой, а пытать осмелился? Это я у тебя волен спрашивать, а ты ответствуй покорно.
Притихли все, кто рядом находился, — в смущении ли, в страхе ли перед властностью монаршей? А Пугачев и в том свою силу почуял: твердый характер являть надобно.
Но быстро сменил гнев на милость, засмеялся:
— Так-то, детушки, и решим. Я у вас теперь орел пеший, а вы подправьте сизому орлу крылья.
И все зашевелились, загудели, поддакивая:
— Будет так, ваше величество.
Когда же отпустил их Пугачев, остался с ним один Зарубин-Чика и с глазу на глаз не убоялся задать главный вопрос:
— А все же скажи про себя сущую правду, государь ли ты?
— Точный я государь! — ответил Пугачев.
Но прилипчивый Зарубин не отступал:
— А вот Караваев сказывал…
Пугачев гневаться не стал: от верных приверженцев, видно, лучше не скрывать. Шепчутся промеж себя казаки, обсуждают обличье «государя». Пугачев и сам понимает: шибко он смахивает на человека простого звания. Подстрижен по-казачьи и при бороде, платье не царское носит. И речью сумнителен — слова убогие сыплет, а ученых ни одного, по-заграничному не разумеет. Да и вовсе неграмотный: как, часом, ни прикидывайся, как ни верти в руках писаную бумагу всем напоказ, будто читаешь, все равно ни буковки не разберешь. Не дураки люди-то, видят…
Так не вернее ли открыться согласникам, чтобы с их подмогой и пресекать наперед вредоносные толки?
Недаром и Зарубин, докучая, просительно уверяет:
— Нас, батюшка, только двое сейчас, и я клятву даю — никому не сказывать.
Оглянулся Пугачев по сторонам.
— Ну, коли так, Чика, смотри держи втайне.
И открылся перед ним: правду сказал. Польщенный доверием, Зарубин с еще большей пылкостью начал уверять:
— Батюшка государь, мне ведь и нужды нет, хоша кто будь, раз мы тебя приняли…
А вечером о чем-то шептались с ним Мясников и Иван Почиталин. Видно, тоже допытывались. И дошли потом до Пугачева их речи: дескать, и нам все равно, подлинный ли он, лишь бы жить в добре, для восстановления наших упадших обычаев делаем его над собой властелином, берем в свое защищение.
С того дня Емельян приметил, что стали почитать его много усерднее. Особливо Зарубин-Чика, который, узнав о нем правду, гораздо ревностнее прилюдно величал государем.
Казаки пеклись о нем, решая, как показать яицкому народу. Убыстрилось дело нежданным случаем. В Яике на базаре Петро Кочуров спьяну выболтал: на Усихе царь стоит!
Комендант городка подполковник Симонов и казацкие старшины унюхали еще до этого: что-то затевается. Потому и снаряжали команду на Кожевниковский хутор, но ничего не вызнали. Не выдал и Караваев. А тут, как схватили Кочурова, срочно выпустили новую сыскную команду. Да хорошо брат Кожевниковых, Степан, проведал об этом, вскочил на коня и, обскакав ту команду в степи, добрался до Усихинского стана раньше.
Пугачев вышел из палатки, крикнул зычно:
— На кони, казаки!
И поехали все дальше к Бударинским хуторам.
Только теперь-то десять всадников, что с Пугачевым скакали, уже не просто бегством спасались. Нет! Твердое намерение они имели — не укрываться более, а дело начать.
К ночи достигли хутора Толкачева и всем местным объявили сбор. Утром собралось перед Пугачевым человек сорок. Как перед императором, сняли шапки. Он сказал им:
— Детушки верные, кличьте всех прочих, говорите — вот он, здесь я!
И на другой день, 17 сентября, на хутор Толкачева сбежалось уже сто человек. Опять вышел к ним «государь всероссийский» и приказал юному писарю Почи-талину огласить именной указ, манифест императорский. Звонким голосом начал читать Иван Почиталин бумагу, еще на Усихе им писанную, и хоть не шибко каким оказался он грамотеем, а с душой написал, до сердца, прошибало.
Первый указ Емельяна Пугачева яицким казакам:
— Хорошо ли слушали, детушки? — спросил Пугачев, когда умолк писарь.
— Отменно, батюшка, надежа-государь, — ответили собравшиеся.
— Ну так на кони, казаки! — опять призвал Пугачев.
Легко вскочив в седло — проворный, ладный, в талии тонкий, — он осанисто выехал вперед под развернутые знамена. Подняли их все семь — сколько припасли цвета разного — зеленые, васильковые, дымчатые, — иные с крестом, нашитым на середине. За Пугачевым двинулись и все прочие — кто с первого дня к нему пристал и кто только что…
А не успели отмерить и десяти верст, чуть не вдвое числом выросли — присоединились казаки с соседних хуторов, калмыки, окрест кочующие, своих соплеменников башкирцев привел Идорка Байменов. И без боя сдались первые на их пути форпосты — Кошевский, Чаганский, Бударинский.
Так, не имея задержки, направились они прямиком к взбудораженному городку — столице войска Яиц-кого.
ГЛАВА 3
«И ПОБРАЛИ ВСЕ КРЕПОСТИ…»
Яицкий городок они не взяли.
Подошли к нему вплотную, встретились с высланными комендантом Симоновым войсками, но боя и здесь не случилось, потому что сразу перешли к Пугачеву многие казаки. Одну партию привели Андрей Овчинников и Дмитрий Лысов, которой еще на Усиху наезжал заговорщиком, а с другой командой явился старшина Витошнов. Его против бунтовщиков послал майор Наумов, стоявший с солдатами и пушками у стен города. Но и Витошнов с Пугачевым драться не захотел. Тогда Наумов, убоясь дальнейшей измены от казаков, убрался восвояси за яицкие стены. А с Витошновым пришел к Пугачеву и Максим Шигаев — тот рассудительно-молчаливый казак, что навещал его еще на Таловом умете.
Под знаменами Пугачева оказалось уже полтысячи человек.
Но и с такой силой Яицкий городок взять было нельзя — гарнизон сильный, на стенах пушки. Когда на другое утро восставшие предприняли штурм, комендант Симонов велел палить из всех батарей.
Пугачев осадил коня, приказал прекратить атаку.
— С голыми руками не пройдем, — сказал он подъехавшим к нему Зарубину и Овчинникову.
И, не слезая с лошадей, поскакали они вверх по Яику.
С того часу и затеялся сокрушительный их поход под стены оренбургские! Почти без сопротивления побрали они все крепости по Яицкой линии, и чугунные пушки с собой захватывали, а вернее, форпостные караульщики сами их отдавали. Сколько же тех форпостов встретилось на пути, Пугачев сосчитать не успел, и как называются, про все не знал, и кто командовал ими — не упомнил. Только веселился сердцем — везуче идут, триста верст до Чернореченки отмахали за десять дней! Как снежный ком, накатываясь, становится неохватнее, так их войско умножалось неимоверно.
Когда еще от Яика двинулись с полтыщей, понял Емельян: одному ему теперь с такой толпой не управиться. И на остановке у озера Белые Берега созвал он казачий круг. Сами себе тут яицкие казаки раздарили всякие чины: атаманом выбрали Андрея Овчинникова, полковником сделали Дмитрия Лысова, а Шигаева провиантским заправилой, многих есаулами нарекли, в том числе старика Витошнова и Федора Чумакова, а Зарубин-Чика попал в хорунжие.
«Государь император» утвердил все эти назначения, потом привел верноподданных к присяге. Присягу пленный сержант сочинил. Поймали того сержанта Кальминского в степи и хотели повесить. Да он повинился, поклялся, что будет Петру Федоровичу верой-правдой служить, и помиловал его Емельян, определил в помощники писарю Почиталину.
Только яицкие казаки остались этим недовольны.
Приметил Пугачев — горазды они на жестокую расправу. У Яика, едва пристав к Пугачеву, привели Овчинников с Лысовым да Витошнов одиннадцать человек связанных — из старшинской команды. И потребовали, чтобы казнил их государь незамедлительно, дескать, людишки они очень вредные. Пугачев остерег их:
— Не погрешите, детушки, безвинных не погубите.
Казаки ответили:
— Так мы же, ваше величество, знаем их. Смертельную обиду они всем нам чинили.
— Ну так хоть до завтрева потерпите. Подержите под караулом, а утром уж мое решение будет.
Думал: поостынут «детушки» до утра, и уговорит он их не губить пленных. Но не умягчились казаки, подступили с теми же резонами: избавь нас от сих злодеев незамедлительно! И согласился Емельян…
Сержанта все-таки отстоял. И
Ну а ежели бой учинялся, бесстрашно выскакивал Пугачев вперед на горячем коне. Один из казаков предупредил:
— Поберегся бы, государь-батюшка.
Пугачев засмеялся:
— Не бойся, старый человек, на меня пушка еще не вылита!
И верно, не трогали его ни пушечные ядра, ни пуля ружейная.
Самый первый упорный бой случился у Татищевой крепости.
По всей Яицкой линии эта Татищева — наикрупнейшая. Стоит она при впадении Камыш-Самары в Яик, бревенчатой стеной обнесена. Богато всего в ней — казны денежной, продовольствия, амуниции на складах. И силы изрядно у коменданта Елагина — солдат до тысячи, если посчитать и присланных для подкрепления из Оренбурга. А еще и казаков оренбургских сот до шести.
Елагин выслал против Пугачева сначала лишь легкую команду с одной пушкой при двух офицерах. Один из них сразу был убит, другой, хоть и дворянин, согласился добровольно повстанцам служить, солдаты тоже ружья положили. После этого Пугачев хотел устроить переговоры с Елагиным, но в крепости не захотели слушать, открыли пушечную стрельбу. Тогда разделил Пугачев свое войско на две части — одну препоручил Витошнову, другую взял сам и с двух сторон пошел на штурм. Не удалось таким манером преодолеть бревенчатые стены. В это время задул сильный ветер. А вокруг крепости стояли стога сена. Велел Пугачев сено поджечь. Пламя налетело на крепость, деревянные укрепления загорелись, занялись и ближайшие дома. Солдаты бросились пожар тушить, а пугачевцы под дымовой завесой ворвались в крепость.
Первое серьезное сражение кончилось победой, и это окрылило всех — испробовали свою силу и еще больше в себя поверили. Да и опять числом увеличились — примкнули к ним казаки во главе с сотником Тимофеем Подуровым. А Подуров не простой казак — депутат выборный. Лет семь тому назад ездил он в Питер от казачества царице Катерине наказ давать в комиссии — как, мол, народом ей лучше править. Не вышло ничего из той царицыной затеи, вот Тимофей Подуров и решил тоже перейти на сторону восставших.
После Татищевой победы через день Пугачев въехал в Чернореченку. А отсюда до Оренбурга уже рукой подать — путь беспрепятственный. Будто играючи пронеслись за десять дней через все форпосты и крепости яицкие, в седле красуясь, во многие же места еще и с торжественной пышностью вступали, под заливистый колокольный звон.
На полдороге меж Яиком и Оренбургом — Илецкий городок. Эта крепость тоже не малая — казаков в ней до трех сотен, на стенах орудия.
Пугачев загодя выслал сюда подговорщиков — сам Овчинников-атаман поехал с увещевательным письмом и посулил илецким казакам от имени Петра III все те вольности, что уже давно обещаны яицким. Не оказалось у Пугачева супротивников в Илеке — никого, кроме атамана Портнова. С помощью Овчинникова арестовали Портнова. А Емельяна встретили так, как еще нигде его до того дня не встречали. Вышли все навстречу со знаменами, с хлебом-солью, два попа в ризах несли кресты и иконы, колокола трезвонили как в престольный праздник, а в церкви отслужили молебен, и дьякон громоподобным голосом поминал имя всемилостивейшего самодержца всероссийского Петра Федоровича, имя же Катерины вовсе не поминал. После богослужения и Пугачев сказал свое слово, пообещал: как доберется до столицы, всем верным людям поможет, у дворян деревни отымет, на радостях с сыном Павлом свидится. И, говоря о наследнике, даже слезу пустил для вящей убедительности.
Потом обедали у местного казака Ивана Творогова.
Весьма доволен остался Пугачев илецким хлебосольством, но углядел за Твороговым изрядное лукавство. Не прост, ох не прост хлебосол усердный! Дом его в Илеке наибогатейший. И прежде разные господа останавливались здесь на ночлег. А вот пристал Творогов к Пугачеву. Почему? Что его толкнуло на это? Не страх ли перед гневом народным — когда бы удумал супротивничать, как атаман Портнов… А может, возвыситься возжелал при персоне «императорской»? Или иная какая корысть движет?
Два дня стояли в Илецком городке. Пугачев осматривал крепость, проверял пушки. К тем, что валялись на земле, велел приладить лафеты. Артиллерии накопилось уже много, и определил Емельян ею заведовать Федора Чумакова. Из илецких же казаков полк собрал и полковником поставил Ивана Творогова. Но все эти дни приглядывался к нему: а не таит ли хозяин криводушие за своей обходительностью? И обнаружил ответное твороговское высматривание. Исподтишка «всепокорнейший раб» тоже изучал «царя». Когда Почиталин начертил важную бумагу, Творогов первый взял ее из рук писаря и передал Пугачеву. Вроде со смиренным поклоном вручил:
— Не угодно ли теперь вам подписать, ваше величество?
И затаился; посчитал, поди, что словил Емельяна на неучености.
Только подержал Пугачев ту бумагу развернутою перед собой и отдал обратно Почиталину:
— Хорошо написано, братец, исправно все. Да подписывать-то мне ее самому сейчас еще неможно, до Москвы пока. Вот ужо как сяду на трон, в ту пору и почну свое имя высочайшее выставлять.
И прищурился, скосив глаза на Творогова — так-то, хитрец илецкий! Донского казака на кривой не объедешь.
Творогов словно в толк взял, что раскусил его Пугачев, заюлил сразу, залебезил, начал подавать советы: дескать, печатку царскую, ваше величество, государь батюшка, сготовить надобно, чтобы казенные бумаги скреплять. И тут же труд принял на себя — мастеровых привел. Вырезали те серебряники Пугачеву именную печать с вензелем Петра III. Понравилось это Емельяну. Похвалил Творогова. А тот пуще прежнего сделался обходительным — нашел другого умельца, богомаза тонкорукого с красками масляными.
— Позволь, батюшка государь, лик твой изобразить…
Эта затея тоже весьма приглянулась Пугачеву. Сел приосанившись. Богомаз краски разложил, доску выставил на треноге. Творогов опять же голос подал: негоже государя на простой доске малевать. Сподручнее бы на холсте, как у господ принято. Да где холст-то сейчас возьмешь? Тут Зарубин оказался, вспомнил: у атамана Портнова в доме «Катькину морду» он видел, казаки ее со стенки скинули, когда разоряли атаманово имение. В тот же миг приволокли «Катькино изображение». Гордо, фасонисто глазела с портрета императрица — прическа пышная, шея открытая, через грудь протянута лента, изукрашенная звездами. Только во лбу у Катерины пробоина, дырка рваная: кто-то из казаков, спихивая со стены портрет, проткнул его непочтительно.
— Это ничего, — сказал богомаз, — дырку я залатаю.
— А меня где же здесь посадишь? — смеясь, спросил Пугачев. — Бороду, что ли, Катьке прилепишь?
— Вовсе ее замажу, — объяснил умелец.
И приступил к делу. Замазана была Катерина-императрица, а дырка заделана. И по чистому полю намалеван Емельян — в кафтане, волосы темно-русые из-под шапки лезут, курчавятся, борода с проседью, все как в натуре. Искусный рисовальщик попался, особливо глаза тщательно расписал — с живым блеском, смотрит Емельян вдаль задумчиво, да и то сказать: пока сидел перед живописцем смирно, о чем только не передумал — про то, что было, про то, что будет.
И когда взял портрет в руки, чтоб оценить рисовальщика по заслугам, подумал: вот каков ты, казак донской Емельян, сын Иванов! Первый из рода Пугачей удостоился этакой чести — маслом писан! Так бы и обозначить теперь тебя под собственным именем, чтоб через годы, века люди знали? жил на земле! Да не волен ставить имя свое настоящее.
— Что же, — вздохнул Емельян, возвращая портрет художнику, — указуй теперича, когда малевал меня.
Поделиться книгой: