Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Писатель был глубоко поглощен всем этим, когда «Этюд в багровых тонах» был напечатан в «Рождественском ежегоднике Битона» за 1887 год.

И ничего не произошло. Было маловероятно, что какой-нибудь критик сядет под рождественскую елку, чтобы потрудиться написать обозрение ежегодника; никто этого и не сделал. Но издание было распродано. В начале 1888 года фирма «Уорд, Лок» предложила выпустить его отдельным изданием. Хотя автор за это ничего бы не получил, было предложено, что иллюстрировать издание будет его отец, Чарльз Дойл. Старый и больной, Чарльз Дойл тем не менее нарисовал шесть черно-белых иллюстраций; и на глазах старика наверняка выступили слезы, когда он узнал, что его работа все еще пользуется спросом в Лондоне.

Его сын закончил и переписал «Мику Кларка» к концу февраля 1888 года. И опять, превознося добродетели пуритан, он показал, к чему он питает наибольшие симпатии. Коренастого Мику, милого и добродушного, он воспринимал как мужчину и брата. Но выражаясь современным языком, эта история почти что украдена сэром Джервасом Джеромом — разорившимся аристократом, пижоном и бездельником, который присоединяется к восстанию Монмута, потому что ему наплевать, на чьей стороне он воюет. Когда слабые надежды Монмута разрушены в ходе ночной битвы при Седжмуре, благоразумные люди считают необходимым отступить. Сэр Джервас высокомерно отказывается отступать — так же, как отказался бы его отец, сторонник короля, и умирает так же безрассудно, как и жил.

Конан Дойл, осознавая, что он создал весьма неплохое произведение, подсознательно обозначил статус молодых писателей, когда написал о нем Мадам.

«Мы должны постараться, — писал он, — сохранить авторские права на «Мику». Я уверен, что это принесет доход». Он признался, что изнурен, но его представление об отдыхе было любопытным. «У меня будет несколько дней отдыха, — добавлял он в другом письме, — хотя на самом деле надо бы избавиться от груза идеи о рассказе «Знак шестнадцати устричных раковин», которая засела у меня где-то глубоко в мозжечке».

Что же это был за рассказ? Он уже упоминается в его записной книжке:

«Идея повествования: шестнадцать устричных раковин.

Идея повествования: история святого Эндрю.

Идея повествования: его последние пять минут».

Вопрос о выборе заглавия остается на самом деле столь же мучительным, сколь наждак для пытливого ума, как и многие незаписанные обстоятельства, связанные с Шерлоком Холмсом, которые он впоследствии расточительно отбросил: фактически еще более мучительным потому, что он хотел поставить именно это название; и хотя выведенный из себя биограф напрасно ищет это в его бумагах, вполне возможно, что он придумал и что-то другое. Если это так, то все произошло, когда он работал над рассказом «Загадка Клумбера».

Он высказывал решительные взгляды о последнем бестселлере — рассказе Фергюса Хьюма «Тайна Хэнсона Кэба». «Какое же происходит мошенничество с этой «Тайной Хэнсона Кэба»! — писал он Мадам в марте 1888 года. — Это один из самых слабых рассказов из всех мною прочитанных, и продается он только потому, что его чрезмерно и незаслуженно расхваливают». Но в тот момент его не заботили детективы. Все было сконцентрировано на «Мике Кларке». Он также стал считать, что его медицинские таланты ведут к тому, чтобы стать глазным хирургом. Он поделился своими новыми планами с Лотти.

«Если он («Мика») пойдет хорошо, думаю, можно будет считать доказанным, что я могу жить литературным трудом. Надо бы иметь несколько сотен для начала. Мне надо поехать в Лондон для изучения глазных болезней. Потом мне надо поехать, чтобы изучать глазные болезни, в Берлин». Его полусерьезные мечты становились все более необузданными. «А потом я должен ехать в Париж для изучения глазных болезней. Узнав о глазных болезнях все, я вернусь в Лондон и начну практику глазного хирурга, продолжая, конечно, заниматься литературой и пользоваться ею как дойной коровой».

Знаменательно, что в тот период он начал заниматься изучением Средневековья, что продолжалось более двух лет. К сожалению, «Мику Кларка» ни одно из издательств не приняло.

Джеймс Пейн в резких тонах спросил, как он мог, как мог он транжирить время на исторические романы? В «Блэквуде» покачали головой. Газетный синдикат «Глоб» отметил, что в книге недостает любовной интриги, в «Бентли» заявили, что роман вообще не представляет интереса. На этот раз крепкого телосложения доктор был повергнут в отчаяние. На протяжении почти года рукопись ходила по издательствам, пока в ноябре 1888 года он не отослал ее в «Лонгманз», где ее прочитал Эндрю Лэнг.

И «Лонгманз» ее принял, хотя и предупредил, что книгу, возможно, придется сократить по несколько любопытной причине: она на 170 страниц превышала по объему роман Райдера Хаггарда «Она». Опять восторжествовав, он отправился в Лондон и пообедал с Эндрю Лэнгом в ресторане «Сэвиль-Клаб».

«Десимус Саксон, — посмеиваясь, сказал тощий критик-шотландец, — прекрасный образ! Веселая личность! Хотя предупреждаю: скажут, что ты списал его с Дугальда Долгетти из романа Скотта «Легенды о Монтрозе». Ну-ну! Я знаю, что ты этого не делал. Но эти милые добрые критики, черт бы их взял!»

Вернувшись в Саутси, он вальсом прошелся с Туи по комнате, но делал это осторожно, потому что в начале следующего года Туи ожидала ребенка, их первенца. У него не было больше никакого желания (по крайней мере, в тот момент) уезжать из Саутси. Поскольку «Лонгманз», кажется, склонялся к тому, чтобы ускорить публикацию «Мики», он теперь гадал, чей же дебют состоится первым — «Мики» или новорожденного.

Сомнения продолжались недолго. В конце января 1889 года уже были слышны крики Мэри Луизы Конан Дойл, названной так в честь Мадам и Туи. Ее отец, который ухаживал за Туи и которому раньше приходилось иметь дело с сотнями родов, признавался, что он был охвачен благоговением и смущен, когда на свет появился его ребенок.

Мадам (которой он не сообщал последних сведений о состоянии Туи, чем вызвал ярость в Йоркшире) он послал описание двух торчащих из-под одеяла носов — Мэри Луизы и Туи… Рыжая голова Мэри Луизы, в отличие от детской, была в красном чепчике.

«Она пухленькая, толстая, с голубыми глазами, кривыми ногами и толстым туловищем. Обо всем другом буду рассказывать по мере поступления твоих вопросов. У меня нет большой практики в описании младенцев. Она ведет себя удивительно свободно. Когда ей что-то не нравится, она дает знать об этом всей улице».

Посвященный Мадам «Мика Кларк» был напечатан в конце февраля. Автор испытывал тревогу. Глубоким внутренним чувством он не доверял этим «милым добрым критикам». Но беспокоиться не стоило. Критика приняла «Мику Кларка» настолько восторженно, что попали впросак все, кто не был так уж убежден, что он способен написать хорошее произведение. Один триумфальный отзыв следовал за другим, был и враждебный со стороны журнала «Атенеум»; он собирал эти отзывы в большой, переплетенный кожей альбом. И теперь он знал, что хочет писать.

Обратите внимание, как меняется его настроение после периода неопределенности.

«Я думаю, — говорил он до выхода в свет «Мики», — что надо попробовать книгу наподобие «Ока инков» Райдера Хаггарда, которая была бы посвящена всем нехорошим парням Империи и написана человеком, который им симпатизирует. Думаю, что я мог бы написать такую книгу с любовью. Приключения Джона Колдера, Айвэна Босковича, Джима Хорскрофта и генерал-майора Пенгелли Джонса в их поисках «ока инков». Как для возбуждения аппетита?»

Но это было лишь болтовней, одной из сотни броских идей. Но действительно, такова была одна из реальных сторон его натуры. Он мог бы засесть и с необыкновенным жаром выдать книгу. Но это была только одна из сторон. Она была неотъемлемой чертой популярного доктора, который к тому времени стал капитаном Портсмутского клуба крикета, вице-президентом либерал-юнионистов, секретарем Литературного и научного общества, а в футболе, как выразилась местная газета, «одним из самых надежных в Ассоциации защитников в Хемпшире».

Но совсем другой человек, ушедший глубоко внутрь себя, сидел в небольшом кабинете, который Туи и мама Хокинс оборудовали для него на самом верху дома. Это был человек, который ради небольшого упражнения интеллекта мог в выходные дни заняться собранием работ Тьера о Французской революции или читать книги Прескотта об истории Перу. Вот уже больше года он был глубоко погружен в изучение Средневековья. И затем с внезапной ясностью сделал великое открытие.

Если он мог не верить ни в одну религию, он мог верить в кредо, в кодекс чести, в образец поведения. Он нашел это здесь, среди развалин аркад и зарытых мечей Средневековья. И это можно выразить двумя словами: рыцарская честь.

Все инстинкты, все нити, связывающие с детством и предками, вели его к этому. «Бесстрашие — удел сильных, смирение — слабых», «Рыцарство в отношении всех женщин, в большей или меньшей степени», «Помоги беспомощному, кто бы ни попросил об этом», «В этом я даю мое рыцарское слово».

Он не питал никаких иллюзий относительно рыцарского духа, процветавшего во времена Эдуарда III. Он видел их жестокость, грязь, боль. Но если отбросить жестокость, кодекс оставался. Его корнем была честь; и каждый из ее законов становился предметом веры, которая придавала силы и поддерживала не менее мощно, чем любая религия. Даже в век бирмингемских фабрик и шляп-котелков это был совершенно реальный кодекс. «Всему этому я даю мое рыцарское слово», — мог добавить он сам.

Вот что надо понимать, если мы хотим познать внутренний характер Артура Конан Дойла. Об этом кодексе чести он редко говорил или писал о нем, разве только в абстрактном смысле. Это было слишком свято. Но воздействовало на всех, кто с ним встречался. Они чувствовали это даже тогда, когда не имели возможности выразить. Многие же, как мы увидим, могли и выражали; и каждый называл это одним и тем же словом. Когда он выходил в большой мир, возвышаясь над подлостью и несправедливостью, миллионы людей, которые никогда не встречались с ним, понимали его страстную приверженность этому кодексу, так же как чувствовали и в его книгах. Это объясняет, почему книгой, которую он любил больше всего, была та, которую он готовился тогда писать, — «Белый отряд».

Это объясняет также ту огромную исследовательскую работу, которую он проделал, чтобы написать такую книгу. На Пасху 1889 года он побывал в находившемся неподалеку Нью-Форесте, где остановился в доме на улице Эмори-Даун. Компанию ему составили генерал Дрейсон, господин Булнуа и доктор Вернон Форд из Портсмутского глазного госпиталя. Это был всего лишь краткий отпуск, во время которого они днем совершали прогулки, а по вечерам играли в вист. Но потом он вернулся туда один с целой повозкой новых книг по Средневековью и заперся там до осени. Пока он занимался, в его голове созрел план повествования.

В дополнение к изложению своего кредо у него было несколько особых мнений, которые он хотел выразить в отношении тех рыцарей и стрелков из лука, которые бились под знаменами золотых леопардов Плантагенетов. Скотт, правда, изобразил стрелка из лука. Но Скотт, прибегая к тем же художественным вольностям, с какими одел своих рыцарей в броню, появившуюся век спустя после времен «Айвенго», также изобразил своих могучих стрелков за век до того, как английский большой лук стал национальным атрибутом. Лишь в XIV веке, когда каждого английского мальчика учили стрелять из лука, едва он только начинал ходить, восторжествовала универсальность этого искусства. В результате появилась ужасная армия стрелков, которая непобедимой рыскала по всей Европе при Черном принце.

Эти рыцари, эти великие паладины, были взяты не из Фруассара, у которого они выступали молодыми героями-атлетами, гремевшими двоими щитами не всерьез. Больше, чем молодость и сила, ценилась ловкость в искусстве обращения с оружием. Когда первыми копьеносцами всего христианского мира были Чандос из Англии и дю Гесклэн из Франции, Джону Чандосу было уже больше семидесяти лет, он был слеп на один глаз/ Они были скромны и сладкоречивы. Но когда задрожала земля от грохота двинувшихся друг на друга армий, самыми страшными эмблемами на щитах по-прежнему были двуглавый орел у дю Гесклэна и красный наконечник стрелы у Чандоса.

В то самое время, когда Конан Дойл работал на Эмори-Даун, у него и могли родиться образы людей, живущих на покрытых пылью и обожженных солнцем полянах Нью-Фореста, ходящих по реальным тропинкам к реальным местам, — людей, какими он их видел. Каждый персонаж, решил он, должен по-настоящему представлять какой-либо аспект жизни 1366 года. Осенью он вернулся в Саутси и привез с собой объемистые тома записей о «Белом отряде», которые уже сами по себе составляют библиографический справочник, но его мечтам было суждено на короткое время прерваться.

Американский издатель журнала «Липпинкотт мэгэзин», который издавался одновременно Дж. Б. Липпинкоттом в Филадельфии и «Уордом, Локом» в Лондоне, прочитал «Этюд в багровых тонах» и захотел полностью напечатать в одном номере еще один рассказ о Шерлоке Холмсе. Не мог бы доктор Конан Дойл обсудить сей вопрос за обедом в Лондоне? Это была слишком хорошая возможность, чтобы упускать ее. За обедом, на котором он встретился с добродушным Оскаром Уайльдом, еще не сошедшим с ума от успехов на театральной сцене, он обещал написать такой рассказ. «Знак четырех» появился и в английском, и в американском изданиях «Липпинкотта» за февраль 1890 года.

Он сам предпочитал называть его «Знаком четырех». Но давайте возьмем на себя вольность обозначать его более скрытым и благозвучным заглавием. Мы без удивления отмечаем, что при жизни он не сделал ни единой ссылки на «Знак четырех» ни в письме, ни в записной книжке, ни в дневнике. Он был слишком поглощен «Белым отрядом». Он вскользь упомянул его в беседе с репортером лондонской газеты «Эхо», который интервьюировал его в Саутси в конце сентября 1889 года, но лишь как дополнение к чему-то.

«Доктор Конан Дойл, — писала «Эхо», — упорно работает над новым историческим романом, который, как он считает, заложит новый фундамент в художественной литературе. Он полон энтузиазма в отношении этой новой работы и откладывает ее в сторону только для того, чтобы посмотреть гранки «Гердлстона» — которую наконец-то согласились напечатать — или написать рассказ для «Липпинкотт мэгэзин», издатель которого господин Стоддарт только что вернулся в Штаты».

В «Знаке четырех», как мы заметили, память Ватсона начинает играть с ним шутки. Но что бы в этой книге ни говорилось о Холмсе и Ватсоне, она проливает ясный свет на мысли человека, который создал эти образы.

«Разрешите порекомендовать вам книгу, которая является одной из самых замечательных из всех, когда-либо написанных, — делает довольно сенсационное заявление Шерлок Холмс. — Это книга Уинвуда Рида «Мученичество человека».

Устами Холмса здесь говорит Конан Дойл. Он не мог удержаться от этого. «Мученичество человека», которую он прочитал прошлой весной, произвела на него такое глубокое впечатление, что он исписал мелким почерком несколько страниц комментариев к ней. «Уинвуд Рид, — суммирует он, — считает, что подлинная тенденция состоит в том, чтобы отодвигаться все дальше и дальше от личного Бога — Бога отраженных человеческих идей — в направлении немыслимой, обезличенной силы. Давайте сконцентрируем внимание на оказании помощи нашему ужасно бедному соседу и тем самым усовершенствуем свои собственные души!»

Подобные чувства, возможно, не были нелогичны для самого Шерлока Холмса. Но не слышатся ли в них, причем очень ясно, трубные звуки «Белого отряда»?

Между прочим, можно отметить, что «Знак четырех» (по крайней мере, в Англии) не пользовался успехом. Когда весной 1890 года он был напечатан в форме книги Спенсером Блэкеттом, он привлек едва ли большее внимание критики, чем «Этюд в багровых тонах». Потребовалось еще целых два года, прежде чем кто-то согласился выпустить второе издание. Более того, к тому времени автор уже написал лучшую часть трехактной пьесы, в которой доктор Ватсон… впрочем, все по порядку.

Наверху, в небольшом кабинете, обклеенном голубыми обоями и с головой медведя на письменном столе, он трудился над «Белым отрядом». Прежде всего довел до совершенства сам прототип. Потом его самого поглотила неотразимая сила повествования. Как будто он снова в середине лета очутился в Нью-Форесте, где жили люди, находившиеся в его воображении.

По дороге в Крайстчерч важно расхаживал Сэмкин Эйлвард, настоящий стрелок из лука, который с расстояния в сто пятьдесят ярдов мог разнести деревянную фигурку, которая прикреплялась в центре цели. Из монастыря Болье пришедшие в ужас монахи изгнали великана Джона из Хордла с кулаками и усмешками. Из Болье в неспокойный мир, которого он раньше никогда не видел, вышел и молодой Аллейн Эдриксон, имевший давние саксонские корни. На тропе приключений эти трое встретились и поклялись в дружбе, прежде чем вступить в войны под знаком пяти роз сэра Найджела Лоринга.

Это, конечно, образец всех великих романтических саг от приключений Тиля Уленшпигеля до «Монастыря и семейного очага». Нет необходимости говорить о впечатляющих достоинствах «Белого отряда», его размахе — от Хэмпшира до Франции и Испании, юморе, сценах схваток на мечах и битв в клубах пыли. Конан Дойл высоко поднимается надо всеми остальными, за исключением Скотта, в том, что каждое написанное им слово значимо. То, что делают его герои, сделал бы он сам. И он делал это до конца дней своих. Вот почему он обладает подлинным звоном, остротой бритвы, которую можно почувствовать в руке и которая не является лишь мертвым металлом. Маленький сэр Найджел — стареющий, с лысой головой и ласковым голосом — вместе с его оруженосцем Аллейном Эдриксоном пошли бы на любую авантюру, какой бы сумасшедшей она ни была, чтобы восстановить справедливость или заслужить честь. Не следует путать это качество с такими понятиями, как порядочность или честная игра, хотя одно происходит от другого. Порядочность пассивна: она не предусматривает никаких преимуществ или обмана. Рыцарство же активно: оно идет в атаку, проявляет гнев. Если мы хотим увидеть честную игру, не испытывая в этом отношении никакого идеализма, мы должны обратить взоры на стальные шлемы стрелков из лука, на Хордла Джона и Сэмкина Эйлварда, бредущих по дорогам Франции и не испытывающих ни малейшего стыда за чувство гордости своей страной.

«Мы свободные англичане», — выкрикивает Эйлвард. Это слово «свободные» отзывается эхом и порождает печальную ностальгию в нынешнее время. Но это было правдой для Сэма Эйлварда. Это было правдой для других английских бессмертных символов, таких, как Сэм Джонсон и Сэм Уэллер. Это было правдой для Конан Дойла, который гордился своим патриотизмом и всем тем, что сделало Англию великой. В самом деле, это было той силой, которая пронизывает «Белый отряд» и его автора.

Первые месяцы 1890 года были омрачены для него смертью сестры Аннетт, названной так в честь тетушки Аннетт. С другой стороны, было тепло его собственного дома. Малютку Мэри Луизу окрестили по обрядам Англиканской церкви. Мадам, которая сама обратилась теперь к Англиканской церкви, спешно прибыла из Йоркшира, чтобы надзирать за обрядом крещения. Туи вздыхала и восхищалась тем умением, с которым она вникала во все детали.

Ее муж работал всю весну и продолжал работать летом. В нем росли чувство ликования, ощущение того, что было достигнуто кое-что из предначертанного судьбой, когда в начале июля он закончил последнюю страницу. «Вот и все!» — сказал Артур и швырнул ручку через всю комнату в голубые обои, на которых, прежде чем упасть, она оставила чернильное пятно. Несколько дней спустя он писал Лотти:

«Уверен, ты будешь рада узнать, что я завершил свою огромную работу и что «Белый отряд» написан. Первая половина очень хороша, вторая четверть неплоха, а последняя четверть опять-таки очень хороша. Поэтому, дорогая, порадуйся со мной, потому что я так влюблен в Хордла Джона, Сэмкина Эйлварда и сэра Найджела Лоринга, как будто я знал их живых, и думаю, что со временем их полюбит и вся англоговорящая раса».

Он отослал рукопись Джеймсу Пейну. Скупой на похвалу и еще более сдержанно относящийся к историческим романам, Пейн тут же взял «Белый отряд» для публикации по частям в «Корнхилле» и назвал его лучшим историческим романом после «Айвенго». Что же касается автора, у него наступил упадок сил, его охватило беспокойство.

В общественном представлении доктор Конан Дойл, с его широким лицом и пушистыми усами, рисовался как безразлично относящийся к успехам крепыш, человек без нервов. На самом же деле он весь был комком нервов. Но он бы скорее умер, чем показал это на публике или промолвил хотя бы единственное слово в похвалу своих собственных произведений. Ну а что же в будущем?

Что он делал? Куда он шел? Восемь лет в Саутси! Помимо публикаций «Гердлстона», «Клумбера» и двух книг коротких рассказов, он написал «Этюд в багровых тонах», «Мику Кларка», «Знак четырех» и «Белый отряд». И что же до сих пор все это ему принесло? Несколько сот фунтов накоплений, не более того.

К концу октября, когда в газетах появилась лавина сообщений о том, что берлинский доктор Кох нашел метод лечения туберкулеза, он собрал вещи и поспешил в Берлин за информацией. Он не испытывал особого интереса к туберкулезу, хотя когда-то давно эта болезнь коснулась Элмо Велден. Просто представилась возможность что-то делать, найти выход из состояния беспокойства.

Он выступил в английской прессе с первым предупреждением относительно этого сомнительного метода, услышав о котором несчастные больные стали толпами собираться в Берлин и иногда даже умирали в поездах. Он еще более настойчиво подчеркнул это в статье, которую написал для журнала У.Т. Стеда «Ревью оф ревьюз»: «Делать вид, будто результат лечения каким-то образом гарантирован, означало бы поощрение ложных надежд».

И эта возбужденность во всем мире, среди медиков, которые толпились и болтали в длинном сером здании Музея гигиены на Клостерштрассе, стремительно возродили в нем его давний честолюбивый замысел. Почему бы не уехать из Саутси? Почему не поехать в Вену, изучать там глазные болезни, а потом вернуться и начать в Лондоне практику глазного хирурга, продолжая заниматься литературой как потенциально крупным источником дохода? В ноябре он сделал такое предложение достаточно перепуганной Туи, которая сидела с шитьем у камина.

«И когда надо ехать, Артур?»

«Немедленно! — ответил муж, который в пять минут собрался бы хоть в Тимбукту. — Сейчас же!»

«Но ведь наступает зима».

«Конечно, моя дорогая. Почему нет? Оставь все на меня!»

Мэри Луиза уже умела ходить, если ее придерживать за пояс, и была достаточно большой, чтобы оставить ее с бабушкой Хокинс. Мебель можно продать или сдать на хранение. Что касается медицинской практики, которая значительно уменьшилась при той уйме времени, которое он отдавал писательскому творчеству, то ее можно было прекратить. Тем не менее пущенные за восемь лет корни нельзя выкорчевать безболезненно.

Бюст деда, картины и вазы он тщательно упаковал, чтобы не пострадали в пути. Приступ боли вызвал у него вид отличного, но уже далеко не нового красного ковра, который когда-то покрывал лестницу, а сейчас, скатанный, лежал у ее основания в обклеенном мраморными обоями холле. Обрывалось так много нитей. Уже нет на свете младшей Аннетт, нет и тети Джейн, двоюродного дедушки Майкла Конана. Дядя Дик, ставший знаменитым художником и занимавший видное положение в обществе, этот «мой дорогой Дойл» принца Уэльского, опять угодил с инсультом в больницу, куда его увезли прямо со ступеней Атенеума, изменился по сравнению с концом 1883 года до неузнаваемости.

Туи была в бодром настроении и готовилась к новым приключениям. «Артур, — написала она однажды, — хочет, чтобы я была с ним повсюду, поэтому приходится быть проворной». Как мы читаем в газете «Портсмут тайме» от 13 декабря, Портсмутское литературное и научное общество устроило в честь него прощальный банкет, на котором председательствовал президент общества доктор Джеймс Ватсон. Доктор Ватсон, о котором за годы написано столько неразберихи, выразил благодарность своему другу доктору Конан Дойлу, собравшиеся спели «Доброе старое время».

В дни перед отъездом он был удивлен числом друзей и пациентов, которые толпами приходили в дом номер 1 по Буш-Виллас, чтобы пожать ему руку. Одна пожилая женщина, пациентка, которая вспоминала, как часто доктор забывал посылать ей счета, принесла ему свою самую дорогую вещь. Это было сине-белое обеденное блюдо, которое ее сын-моряк привез из дворца хедива после бомбежки Александрии. Это все, что у нее было, объяснила она; но она хотела, чтобы доктор принял подарок. У него на глаза навернулись слезы.

Однажды в конце декабря 1890 года у дверей остановился экипаж. Чемоданы погрузили на крышу. Мимо уже незашторенных окон в Элм-Гроуве падал снег. Подсаживая Туи в экипаж, он раз или два подумал, как много он здесь пытался сделать и как мало в мире добился. Он отбросил эти мысли, обнял Туи за плечи, и экипаж укатил навстречу снегу.

Глава 6

ТРИУМФ ДЕТЕКТИВА

Шерлок Холмс!

Спустя едва год, в декабре 1891 года, имя доктора А. Конан Дойла было уже широко известно. Шестой из его новых рассказов, «Человек с рассеченной губой», появился в декабрьском номере журнала «Странд мэгэзин». Некоторые утверждали (и до сих пор утверждают), что это был лучший приключенческий рассказ, несмотря на любопытную историю с данным при крещении именем доктора Ватсона. Кто мог устоять против этого?

При тусклом свете лампы я увидел его сидящим со старой вересковой трубкой во рту, с глазами, рассеянно уставившимися в угол потолка, с поднимающимися от чубука кольцами синего дыма, — безмолвного, неподвижного, с орлиными чертами лица.

Эта худая фигура, нарисованная Сидни Пэджетом, стала такой же знакомой, как омнибусы на Странде, окрашенные в белый, зеленый или шоколадно-коричневый цвет в зависимости от маршрута, которые громыхали по грязи днем и при свете дуговых ламп вечерами. На крышах этих омнибусов, куда не могла позволить себе забраться ни одна леди, потому что кучер оборачивался и отпускал пассажирам озорные насмешки, кучер теперь говорил колкости по адресу Шерлока Холмса. Он разделял их с шутками Дж. М. Барри в журнале «Спикере» и с автором газетных колонок, который, к сожалению, называл себя Люком Шарпом. Ну а что же сам автор?

Друзья доктора и госпожи Конан Дойл знали, что они вернулись из Вены в конце марта 1891 года после того, как доктор посещал лекции по глазным болезням и нанес визит Лэндхолту в Париже. Вместе с ребенком и госпожой Хокинс они поселились в Лондоне в доме номер 23 на Монтегю-Плейс, Расселл-сквер. На Девоншир-Плейс доктор Конан Дойл в числе других известных врачей начал работать глазным специалистом. Ни один пациент пока не позвонил в его дверь.

После болезни гриппом, от которой чуть не умер, он после долгих сомнений и колебаний принял решение отказаться от медицины и жить только литературным трудом. В июне он нашел в Южном Норвуде большой остроконечный дом из красного кирпича, где мог содержать не только свою собственную семью, но и сестер.

Были основательные причины верить в возможность успеха.

Рыжебородый господин Джордж Ньюнес, который сколотил состояние на издании «Тит-Битса», недавно начал выпускать журнал под названием «Странд». Господин Ньюнес был тем самым редактором «Тит-Битса» («Поднимай ставки на пари; бросаю тебе вызов!»), которому Конан Дойл уже бросал вызов в 1884 году.

Помнил об этом Конан Дойл или нет, нигде найти не удалось. Но теперь уже стадо историей то, как молодой доктор через своего очень способного литературного агента А.П. Уотта послал в «Странд» рассказ под названием «Скандал в Богемии». С тех пор мы можем изучать жизнь Шерлока Холмса — с новыми данными — по письмам создателя этого образа.

Принято считать, что он планировал двенадцать рассказов, те самые двенадцать, которые вошли потом в сборник «Приключения Шерлока Холмса». Но у него в голове не было такого большого проекта. Между началом апреля и началом августа 1891 года он отослал шесть рассказов. И эти шесть рассказов было все, что он намеревался написать. Но исполняющим обязанности редактора «Странда», работавшим под бдительным оком Ньюнеса, был Гринхоу Смит, человек проницательный, в очках и с густыми усами. Гринхоу Смит платил новому автору в среднем по 35 фунтов стерлингов за каждый рассказ за вычетом гонорара агенту. Такие деньги плюс сбережения — и его романы обеспечивали достаточно надежное положение в банке. Когда в июльском номере «Странда» был напечатан «Скандал в Богемии» и еще до наступления осени взлетела популярность Холмса, редактор попросил быстро написать еще несколько рассказов, но Конан Дойл отказался.

Потому что у него были дела поинтересней.

Прежде всего он наслаждался своим новым домом по адресу: Южный Норвуд, Теннисон-роуд, 12. С покрашенными в белый цвет оконными рамами на фоне темно-красного кирпича, с балконом, нависавшим над входной дверью, с обнесенным оградой садом дом стоял в полусельской местности, где можно было дышать воздухом отдаленных холмов Суррей-Хиллз. Неподалеку вырисовывались очертания «Кристал-Пэлас». В глубине находился сад, в котором могла играть Мэри Луиза. На будущий год он решил соорудить теннисный корт. Всегда увлекавшийся всякими новыми штуковинами, он приобрел трехколесный велосипед для двоих; в его воображении представлялись он и Туи, раскатывающие по сельской местности и проезжающие в день по тридцать миль.

Теперь, отбросив в сторону сюртук и обходительные профессиональные манеры, он мог глубоко вздохнуть полной грудью. Он был свободным человеком.

Самым главным сейчас был вопрос о серьезной литературной работе. «Белый отряд», все еще по частям печатавшийся в «Корнхилле», будет полностью издан в конце года. Он знал, он чувствовал всем нутром, что роман будет пользоваться успехом. И уже почти год в его голове зрел план нового исторического полотна. Он должен был частично основываться на мемуарах двора Людовика XIV и частично на работах американского историка Паркмэна. Со двора Великого Монарха действие должно переноситься через Атлантику, в темные канадские леса, по которым эхом разносятся боевые кличи ирокезов. Героями романа должны были стать гугеноты, французские пуритане. В действие, относящееся, скажем, к 1865 году, можно было бы опять ввести Мику Кларка и Десимуса Саксона. Он мог бы…

Тем временем редактор «Странд мэгэзин» все больше паниковал.

Большинство из шести рассказов о Холмсе было уже использовано. Уже сейчас, в октябре, надо что-то делать, чтобы продолжать публикацию этой серии в 1892 году. Хвалу Шерлоку Холмсу пели даже читательницы, не говоря уж о пожилых джентльменах в клубах.

«Странд», — писал Конан Дойл Мадам 14 октября 1891 года, — просто умоляет меня продолжать Холмса. Прилагаю их последнее письмо».

Здесь он начал колебаться. В конце концов, ему хорошо платят за эти рассказы. С другой стороны, он уже почти был готов к тому, чтобы начать работу над франко-канадской книгой с условным предварительным названием «Изгнанники». Написать полдюжины рассказов о Холмсе означало бы отложить все то, чем ему действительно хотелось заниматься, а его такая отсрочка раздражала. Может быть, запросить у «Странда» такую высокую цену, настолько невероятно вздутую, чтобы тем или иным способом решить этот вопрос?

«Итак, — продолжал он в письме Мадам, — ближайшей почтой я отправлю им письмо о том, что, если они предложат мне по 50 фунтов стерлингов за рассказ, независимо от его объема (курсив его собственный. —Д. К.), я могу склониться к тому, чтобы обдумать свой отказ. Это будет звучать довольно властно, не правда ли?»

Сочли они это властным или нет, из записей определить не представляется возможным. Однако очередной почтой прилетело письмо, в котором выражалось согласие на все его условия. «И, пожалуйста, сообщите, когда можно будет получить экземпляр рассказа, поскольку это дело срочное».

«Я зашел к своему другу Шерлоку Холмсу на второе утро после Рождества с намерением передать ему рождественские и новогодние поздравления. Он отдыхал, сидя на диване в халате пурпурного цвета…»

Так начинался седьмой приключенческий рассказ. Автор прикрыл глаза, стараясь уловить мысли Холмса. Осенние ветры гнали опавшие листья по пустынной дороге Южного Норвуда. «Дом наш опять трясется, и я подумал, что что-то не в порядке с окнами». Он приучил себя работать по утрам с восьми до полудня, а по вечерам свет в его кабинете, слева от входной двери, горел с пяти до восьми.

«За прошедшую неделю, — писал он в конце октября, — я создал два из новых рассказов о Шерлоке Холмсе — «Голубой карбункул» и «Пеструю ленту». Последняя — это триллер. Подходит к концу девятый, так что у меня не должно быть больших проблем с остальными».

При всем шуме вокруг него у Холмса не было более преданной поклонницы, чем Мадам. Ей он посылал оттиски каждого романа и рассказа с тех пор, как начал писать; он глубоко и искренне ценил ее критические замечания. Мадам, которая сама с удовольствием придумывала сюжеты, сейчас поделилась с ним идеей рассказа о Холмсе. Речь должна идти о девушке с прекрасными золотистыми волосами; ее похитили, остригли волосы и в злодейских целях заставили олицетворять какую-то другую девушку.

«Я не вижу, каким образом можно описать этот эпизод с золотистыми волосами, — признался он. — Но если и тебе в голову придет что-то свеженькое, дай мне знать».

Стояла отвратительная мокрая погода, из-за которой вся семья сидела дома, а он продолжал свою работу. И ноября он мог сообщить Мадам, что закончил «Знатного холостяка», «Палец инженера» и «Берилловую диадему» — все, за исключением одного, рассказы, которые обещал написать. Он выражал уверенность в том, что рассказы отвечают высоким требованиям и что, когда все двенадцать будут собраны вместе, получится своего рода неплохая книга.

«Я думаю, — добавлял он мимоходом, — убить Холмса в последнем рассказе и завязать с ним раз и навсегда. Он отвлекает меня от более важного».

Мысль убить Шерлока Холмса, которая впервые пришла ему в голову еще до конца 1891 года, повергла Мадам в ужас. «Ты не посмеешь! — неистовствовала она. — Ты не можешь этого сделать! Ты не должен!»

Обеспокоенный и полный нерешительности, он спросил, что же ему делать. Она ответила так резко, как будто он опять был десятилетним мальчиком, заявив, что он должен воспользоваться ее идеей о девушке с золотистыми волосами.

Так придуманные Мадам золотистые волосы стали менее эффектными каштановыми волосами мисс Вайолет Хантер; толстый господин Джефро Рукасл поселился в своем уродливом, выскобленном добела доме, а Конан Дойл закончил свою серию «Медными буками». Мадам спасла жизнь Холмсу.

Для автора это было самой меньшей из забот. Работая над рассказами о Холмсе, он получил свои экземпляры «Белого отряда» и самые первые отзывы прессы. И заметки в печати были достаточно разочаровывающими, чтобы внушить отвращение к Шерлоку Холмсу кому угодно.

Дело не в том, объяснял он, что критики отнеслись враждебно к «Белому отряду». Но они превозносили его за качества приключенческой книги, бурной истории, «тогда как я старался точно описать характеры людей, которые жили в то время». Они не увидели в ней первую книгу, в которой описывалась самая важная фигура в английской военной истории — солдат-стрелок из лука. Это его раздражало. В декабре он начал «Изгнанников» и до рождественских праздников написал 150 страниц. Он отказался от затеи ввести в действие романа Мику Кларка и Десимуса Саксона, поскольку это, вероятно, было бы чересчур. Вместо этого сконцентрировал внимание на Амори де Катина, гугеноте, капитане королевской гвардии в Версале, и Амосе Грине, бравом лесном жителе из Канады. Кроме того, он взял на себя обязательство написать рассказ на 50 тысяч слов для издательства «Эрроусмит».

Начать с того, что при работе над «Изгнанниками» его энтузиазм угас. Это не слишком хорошо, но и не чересчур плохо, думал он. Так или иначе, полагал Артур, ему не удастся мбить бриллиантовую искру из двора Великого Монарха. Газетные заметки о «Белом отряде» отягощали его мысли. «Видишь ли, — объяснял он Мадам, — я читал и размышлял целый год, поэтому надо писать. Не думаю, что выжидание мне поможет. Мне кажется, что большинство критиков не знают разницы между хорошей и плохой работой». Потом у него вдруг вспыхивал жар, лицо озарялось, и он торопился прочитать последние страницы Туи и Конни.

Его привлекательная и ставшая менее заносчивой сестра Конни, с большими глазами и даже более хорошенькая, чем раньше, поселилась теперь в доме вместе с ними. Поклонники преследовали ее по всей Европе; не раз она думала, что хотела бы выйти замуж, но всякий раз отступала.

«Ни за что на свете я не стану вмешиваться, — несколько раз говорил ей брат. — Если ты любишь его, то так тому и быть. Но у него же нет мозгов, дорогая моя».