Помоги проекту - поделись книгой:
Когда однажды с наступлением темноты мальчики вышли во двор с коньками, они увидели, что лед на пруду сиял от китайских фонарей, снег искрился от факелов, красных и синих огней, а оркестр играл «Да здравствует Британия». Катание началось после того, как мальчикам раздали сигары и спички; с берега учителя швыряли во всю эту вопящую суматоху петарды и хлопушки; все это великолепно завершилось тем, что каждый выпил по бокалу горячего пунша за здоровье отца ректора.
Лучше всего были рождественские каникулы, хотя немногие из мальчиков могли поехать домой. За время рождественских праздников Артур и трое его друзей поглотили:
«Двух индюшек, одного очень большого гуся, двух цыплят, один большой кусок ветчины и два поменьше, два больших батона колбасы, семь банок сардин, одну омаров, блюдо пирожных и семь банок варенья; если говорить о выпивке, то у нас было пять бутылок хереса, пять портвейна, одна красного сухого и две малинового; мы также съели две банки солений».
Все это, в сочетании с сигарами, свидетельствует о том, что духовные отцы были людьми с достаточно широким мышлением. Во время празднования того же Рождества состоялись замечательные концерты и любительские театральные представления. Вечерами они подряд посмотрели комедию в пяти действиях «Дорога к краху», а также «Курьер Лиона» и «Нападение на почту», мелодраму и пьесу ужасов (пять убийств).
Такие удовольствия, правда, были припасены только для праздников. Платить за них приходилось пасмурными днями с мелким ланкаширским дождем и нудными уроками пения. Неопрятного мальчика волновала, раздражала и злила невыносимая сухость уроков, в дополнение к тому, что он испытывал хронические денежные затруднения и пережил несчастье, когда дядюшка Дик послал ему пять шиллингов, а он получил всего три с мелочью.
Даже история, которая, казалось бы, должна была приводить его в восторг, превращалась в тяжкую зубрежку. Это была совсем не та история, которую рассказывала ему мать или которая описывалась в романах великого сэра Вальтера. (Он потерял «Айвенго», который упал в ручей, но другие были восхитительны, хотя порой их и было трудно понимать.) Эта школьная история была как сухой порошок во рту; все даты да места и никаких людей. Она занимала воображение не больше, чем ненавистная формула х + 2ху + у.
Потом наступил памятный день в 1873 году, когда дедушка Майкл Конан прислал ему из Парижа небольшую книжку в позолоченном переплете. Ее написал некий лорд Маколей, и она называлась «Баллады Древнего Рима». Он открыл ее, и засияло солнце.
Он был приведен в трепет этими звенящими строками, калейдоскопом нарисованных словами солнечноясных картин, а его сердце наполнилось радостью за тех троих, которые держали мост. Еще одно стихотворение поразило его.
В простых словах одного из древних римлян было что-то такое, чего он искал. Это так соответствовало духу тех уроков, которые давала ему в Эдинбурге мать задолго до того, как он стал юношей.
Представьте себе, что, как это бывало в Эдинбурге, вы видите бедную пожилую женщину с базарной корзинкой, над которой насмехается и сталкивает ее в канаву нескладный мальчишка — сын сапожника. Здесь вопрос не стоит о том, чтобы драться во имя драки. Вопрос стоит так: что бы сделал Айвенго? Что бы сделал Эдуард III?
Ну, ясно, что Эдуард III вызвал бы на рыцарский поединок. Но поскольку такие вещи в современном Эдинбурге устроить трудно, Эдуард III вмешался бы и проучил этого мальчишку. А если бы Артур проиграл такую схватку из-за того, что его треснули по башке суконным мешком с тяжелым сапогом внутри, это ни в коей мере не умалило бы его благородства.
И вот перед ним этот потрясающий Маколей. В поисках других книг этого же автора он нашел «Опыты», которые, по сути, были небольшими историческими рассказами, и незаконченную «Историю Англии». Это было еще большим откровением; история, в которую вдохнули жизнь. Это была романтика и в то же время — то были факты. Строчка за строчкой «Опытов» вызывали в нем смутное, но приятное волнение, которое он не мог понять. Короткие, резкие, ясные предложения. За ними следовали длинные фразы, пронизанные блестящей риторикой и увенчанные хлесткой концовкой. Был ли когда-либо раньше такой писатель?
В таком настроении он находился, когда на Рождество 1874 года с ним произошло самое большое приключение за все его школьные дни. Тетушка Аннетт, сестра отца, пригласила его провести три недели в Лондоне, где дядюшки покажут ему все достопримечательности.
У него руки тряслись от волнения, когда он писал тетушке Аннетт и дядюшке Дику о последних приготовлениях. Было четырнадцать градусов ниже нуля, сообщал он, но никакие обледенелые дороги не помешают ему добраться со своим сундуком до ближайшей железнодорожной станции. Единственное, чего он боялся, так это того, что теперь его могли не узнать при встрече.
«Мне трудно описать себя, — продолжал этот пятнадцатилетний парень, — но мой рост, я полагаю, 5 футов и 9 дюймов, довольно плотный, одет в темное и, главное, у меня на шее ярко-красный шарф».
Закутанный в пледы попутчиков, он прибыл на вокзал Юстон после трех аварий на ланкаширской железной дороге. Тетушка Аннетт, полная достоинства дама среднего возраста, легко узнала красный шарф. Он будет жить в комнате у дядюшки Дика на улице Финборо-роуд, где тетушка Аннетт содержала дом для дяди Дика на время, пока их дом на Кембридж-Террас ремонтировался. При свете и в тепле комнаты с разрисованными эльфами бордюрами стен Артур пил чай с тетушкой Аннетт, когда вбежал дядя Дик: теперь уже здорово полысевший, но, как всегда, приветливый и со свободными карманными деньгами.
Три недели, проведенные в Лондоне, оставили у Артура глубокие впечатления. Два раза он ходил в театр с дядей Джеймсом, импозантным мужчиной, заросшим по самые скулы бородой. Оба раза они сидели в ложе. В первый раз ходили в театр «Лицеум» и смотрели Генри Ирвинга в «Гамлете».
«Эта пьеса, — писал Артур матери, — шла целых три месяца, но каждый вечер зал был до отказа заполнен теми, кто хотел видеть игру Ирвинга. Ирвинг очень молодой и стройный, с черными проницательными глазами, играет потрясающе».
Колонны над «Лицеумом» в туманном свете газовых фонарей, черные такси и экипажи, брызги дождя, падающие на слой полузамерзшей грязи, — все это создавало фон для огромных толп людей. «Лицеум» был получше по сравнению с их походом в театр «Хеймаркет», может быть, потому, что Артур раньше видел в Эдинбурге одну из постановок «Хеймаркета». Но ему это показалось очень смешной комедией и тоже понравилось. В незаурядной роли лорда Драндрери выступил господин Сазерн, а Бакстоун играла проницательную и милую американку Азу Тренчард. Это была пьеса Тома Тейлора «Наш американский кузен». Артур не знал, при каких страшных обстоятельствах эта же самая комедия шла меньше десяти лет назад в театре Форда в Вашингтоне, когда в своей ложе был убит президент Линкольн.
Ему предстояло исследовать очень многое. Прежде всего он отправился в Вестминстерское аббатство по причине, которую отказался объяснить. Он посетил такие достопримечательные места, как собор Святого Павла и крепость Тауэр, где с удивлением рассматривал «67 000 ружей Мартини-Генри и огромное количество шпаг и штыков (О, могущество и сила Британской империи! — Д. К.), а также дыбы, тиски для пальцев и другие орудия пыток».
Тетушка Джейн, жена дяди Генри, нравилась ему даже больше, чем тетушка Аннетт. Дядя Генри водил его в выставочный комплекс «Кристал-Пэлас», дядя Дик — в цирк Хенглера. С приятелем из Стоунхерста они ходили в зоопарк и видели, как тюлени целовали смотрителя. Особый восторг, писал он матери, вызвало посещение Музея восковых фигур мадам Тюссо.
«Мне понравилась, — сообщал он, — комната ужасов и фигуры убийц».
Интересно заметить, что Музей мадам Тюссо в то время и на протяжении десяти лет после этого находился на улице Бейкер-стрит.
Когда Артур вернулся в Стоунхерст и впереди маячили вступительные экзамены в вуз, он согревал себя одним секретом. Его главное честолюбивое желание, которое он связывал с поездкой в Лондон, было выполнено. И никто об этом не знал, ни одна душа. Хотя сердце его было преисполнено чувства благодарности к своим по-королевски гостеприимным теткам и дядьям, он бы скорее умер, чем сказал им об этом. Это показалось бы глупостью и ребячеством; этого не поняла бы даже Мадам. Но теперь он осуществил свою мечту. Она состояла в том, чтобы посетить Вестминстерское аббатство и постоять у надгробного камня Маколея.
Потом его настроение переменилось. Его стали мучить угрызения совести, потому что, пока он развлекался в Лондоне, его мать экономила каждые пол пенса и обходилась дома без самого необходимого. В 1873 году у нее родился еще один малыш, Иннес, о котором надо было заботиться. Считая это делом деликатным, Артур отправил ей поздравительное письмо на французском языке.
В тот последний год своего пребывания в Стоунхерсте ему меньше всего хотелось работать, пока его не начала настойчиво преследовать мысль о необходимости сдавать вступительные экзамены. Это была трудная задача: английский язык, английская история, французский, латинская и греческая грамматика, книга Гомера, «О заговоре Катилины» Саллюстия, естественная философия, химия, любой французский автор, алгебра, арифметика, Евклид. Если выдержишь эти экзамены, тебя автоматически отправляют сдавать вступительные в Лондонский университет. Но если провалишься хотя бы по одному предмету, значит, ты провалил все.
Эта стена начинала казаться все более непреодолимой по мере того, как весна 1875 года приближалась к лету. «Думаю, если бы я поехал на экзамены в Лондон, я бы достаточно легко сдал их, — писал он. — Страшнее всего эти ужасные испытания здесь».
Несомненно, то, чего он боялся, — это мошенничества со стороны преподавателей. Когда в прошлом году он проявил значительный талант к писанию стихов, а в этом году редактировал школьный журнал, ему показалось, что духовные отцы были изумлены тем, что у него вообще есть какие-то таланты. Дело в том, думал он, что они его не уважают и не любят.
Но здесь он ошибался, как видно из переписки между отцами-иезуитами и его матерью. Им было известно ужасное упрямство мальчика. Самые меньшие подозрения могло вызвать то, что его запугивают и он намеренно нарушал правила, чтобы заслужить самое суровое наказание и показать, что после этого по-прежнему может смотреть им в глаза. Но он нравился учителям, которые глубоко уважали его способности. В самом деле, они уже определили его в немецкий класс герра Баумгартена со специальной платой за обучение, так как это был класс повышенного уровня, созданный в рамках задуманного ими проекта.
В дождливые дни перед экзаменами, когда редко можно было выйти на улицу, Артур находил утешение в общении с Маколеем. Его воображение разжигали образы старых круглоголовых пуритан XVII века, которые отбрасывали свои камзолы и шлемы во имя искусства мира. Маколей почти примирил его с Оливером Кромвелем, этим мерзавцем, который отрубил голову королю. Отрубать королю голову — это зверство. И навсегда оно таковым и останется.
Но каким лидером должен был казаться этот широкоскулый Кромвель англичанину того времени! Он командовал непобедимой армией; он разметал врагов на морях, часто даже тогда, когда корабли под командованием адмирала Блейка значительно уступали вражеским по численности; он защищал людей своей веры даже в католических странах. «Потому что голос, который редко угрожал понапрасну, провозгласил, что если милость не будет проявлена в отношении людей Бога, английские орудия будут слышны в замке Святого Анжело».
Грохот таких угроз, размышлял Артур, не доставил бы большого удовольствия Папе Римскому. Действительно, становилось все более ясно, что Маколей (хотя, конечно, всегда в подлинно джентльменской манере) не находил много пользы от папы. Артура, как истинного католика, это должно было беспокоить.
Свои религиозные убеждения и обязанности, которые они на него накладывали, Артур никогда не подвергал сомнению. Это была вера его предков, о которой не стоит даже думать, не то что подвергать сомнению, как священную таблицу умножения. Более того, ее красота и величие привлекали и были частью его жизни. Лишь однажды он был поражен; это случилось, когда один ирландский священник публично прогремел, что каждый, кто не был католиком, должен непременно сойти в ад.
Такое утверждение потрясло его. Он никогда не думал об этом раньше, однако был уверен, что это какая-то ошибка. Но очевидно, это было не так, по крайней мере для иезуитов. Ему не давала покоя мысль о том, что люди, о которых он читал, — ученые, солдаты, государственные мужи, — в муках будут корчиться, в пламени. Он был одновременно утешен и обеспокоен, узнав о том, что его умная, романтическая мать считает подобные высказывания священников вздором.
«Носи теплое белье, мой милый мальчик, — написала она, — и никогда не верь в вечные муки ада».
Тем временем пришла пора вызывавших столько страхов экзаменов, и он их выдержал. Потом, дрожа от нетерпения, он и еще тринадцать мальчиков ожидали результатов экзаменов. Пакет с результатами прибыл из Лондона в жаркий июльский день и был доставлен в кабинет ректора. Четверть часа прошло в тишине, ребята грызли ногти и ждали новостей. Потом они уже не могли больше терпеть. Вот как Артур описывает то, что произошло:
«Распахнув дверь комнаты отдыха, мы, несмотря на крики префектов, рванули по галерее, вверх по лестнице, потом по коридору к кабинету ректора. Нас было человек сорок или пятьдесят. Кандидатами были не все, но ко многим приехали братья и другие родственники. Толкаясь и вопя, мы столпились у двери. Дверь открылась, и внутри кабинета мы увидели ректора, который размахивал пакетом над головой».
Страсти кипели, выражая все, что мы сами чувствуем в подобные времена; все, включая директора школы, кажется, были сверхэмоциональны в том 1875 году.
«Сразу же по галерее разнеслись оглушительные возгласы, в воздух взлетели десятки носовых платков, потому что мы знали, что новости должны быть хорошими. Когда шум немного стих, старый седовласый префект класса взобрался на стул и объявил, что из четырнадцати учеников, которые экзаменовались, тринадцать выдержали испытания; это самое большое число с тех пор, как Стоунхерст стал Стоунхерстом».
Единственным провалившимся был не Артур Конан Дойл. Наоборот, Артур не только сдал, но и был удостоен отличия. Он был изумлен больше, чем кто-либо другой. Через несколько дней к нему подошел отец Пэрбрик.
«Как бы ты отнесся к тому, чтобы остаться с нами еще на год?» — спросил он.
«Что, сэр?»
«О нет, не здесь! Не хотел бы ты поехать за границу? Есть отличная школа в Фельдкирхе, в Западной Австрии, недалеко от Швейцарии».
«За границу, сэр? Да, сэр! А для чего, сэр?»
«Видишь ли, ты еще слишком молод для философии. Год в Фельдкирхе придаст завершенность твоим академическим познаниям, не говоря уже о совершенствовании немецкого языка, пока ты будешь решать, что делать в будущем. Я напишу об этом твоим родителям, если ты думаешь, что они согласятся».
И вот осенью, одетый в новый твидовый костюм, с приглаженными волосами, спускавшимися из-под кепки, Артур взвалил на плечо свой сундук и отправился в мир. Дома плакали, а сам он переносил почти все с достоинством, пока его не охватил избыток чувств от связанного с этой поездкой возбуждения.
Городок Фельдкирх лежал в зеленой долине, которую пересекала речка Илль, среди покрытых облаками гор. Там, на высоте шести тысяч футов, находился перевал Арльберга, ключевой путь с запада к Тиролю. Средневековая крепость нависала над городом и грандиозной Иезуитской школой. Артур обнаружил, что дисциплина здесь была гораздо менее строгой, нежели в Стоунхерсте, общежития «искусственно» отапливались, кормили хорошо, а пиво оказалось отличным. Студенты в большинстве были ребятами из немецких католических семей и человек двадцать англичан и ирландцев. Артур взял на себя заботу обо всех. Немецкий язык его становился все более беглым, но несколько неустойчивым. Когда ребята ходили на организованные прогулки, по трое в ряд, английского мальчика сопровождали два немецких, чтобы они могли говорить по-немецки, и он старался изо всех сил. По три часа подряд говорил этим немцам о непобедимой мощи английского флота, рассказывал о славных традициях Стоунхерста; в этих развлекательных рассказах он с особой гордостью расписывал, как капитан Уэбб (англичанин!) переплывал Ла-Манш.
Самое замечательное было в том, что Артур начал играть в городском оркестре: инструментом он избрал самую большую трубу, которая только могла существовать; она напоминала орудие осадной артиллерии и дважды обвивала его тело; если в нее как следует дуть, она гудела и ухала так, будто приближался Судный день.
«У меня на голове шапка нашего военного оркестра, — с гордостью сообщал он, описывая посланную домой фотографию. — На мне также тот самый галстук (предмет давних мечтаний), который ты купила мне на Кокберн-стрит». О трубе-бомбардоне он писал: «Дуть в нее — прекрасное упражнение для грудной клетки». Реакция тех, кто слышал, как он играл, неизвестна.
Поскольку у него не было ни денег, ни времени, чтобы остановиться в Париже и повидать дедушку Майкла Конана, он послал ему целую пачку своих стихов, написанных в Стоунхерсте. Поджав губы, старый критик выучил их наизусть от слова до слова. Когда наступило Рождество и австрийские горы за метелями стали казаться облаками, дедушка Конан написал Чарльзу и Мэри Дойл письмо, в котором поделился впечатлениями об этих стихах.
«Не могут вызывать сомнения его способности к такого рода занятиям, — подчеркивал дедушка Конан. — В каждом из его самых вдохновенных творений я обнаружил пассажи, отличающиеся подлинно оригинальной свежестью и тонкостью воображения. Его «Газета Фельдкирха» порождает большие надежды, и я думаю, она его от начала до конца».
Это предположение было верно. Но «Газета Фельдкирха» и такие лирические стихи, как «Взбешенный извозчик» и «Прощание Фигаро», были лишь забавами школьника. Дома уже решили, что, когда Артур закончит Фельдкирх, ему следует поступать в Эдинбургский университет и изучать медицину.
Эту настоятельную идею высказала его мать; Эдинбургский университет располагал одной из лучших медицинских школ в мире, и, наконец, он будет дома. Подсказал ей эту мысль друг семьи, доктор Брайан Чарльз Уоллер — человек образованный и добрый, агностик в религиозных взглядах, — который начал проявлять к мальчику большой интерес и потом на протяжении нескольких лет оказывал сильное влияние на его жизнь.
Самому Артуру, казалось, было все равно, будет так или как-то по-другому. Значит, будет продолжаться изучение науки (почему они не могут сделать науку такой же интересной, как делал Жюль Верн?), а научные лекции господина Лиркома в Стоунхерсте были бедствием. Но этого хотела его мать, а значит, так и будет. Кроме того, медицина могла быть интересной. Как было бы благородно однажды торжественной поступью, импозантно и аристократично войти в комнату к больному, с наклоненной головой выяснить симптомы, а потом немногословно объявить диагноз, который вызовет у окружающих чувства удивления и благодарности.
Он работал по-настоящему напряженно, с перерывами на катание на коньках и санях. Доктор Уоллер прислал ему аннотированные книги по химии и ужасный учебник Роско с его параболами и эллипсами. Романтика закончилась, теперь она будет связываться только с практическими знаниями.
А наверху, именно на Арльбергском перевале, орлы молодого Наполеона потерпели поражение, когда Массена и Удино были отброшены австрийцами. Артур начал читать историю наполеоновских войн и рассказывал домашним о прочитанном. Его мать, опасаясь, что эти толстолобые немцы (он разделял ее мнение о них) испортят его французский язык, строго наказала ему каждое письмо писать ей по-французски. Неудивительно, что это его смутило. В его голове путалась французская грамматика, когда он писал ей эссе с пышным началом:
«Говорят, Александр Великий сказал Диогену: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». Мне тоже кажется, что,'если бы я не был англичанином, я бы хотел быть тирольским горцем». И внезапно прервался: «Продолжение последует».
Одна из полученных им книг, не относившаяся к процессу самосовершенствования, помешала бы занятиям любого менее упорного человека. Эта книга не только произвела на Артура впечатление, она наэлектризовала его. В последующие годы он признавал, что ни один автор, за исключением Маколея и Скотта, не оказывал такого влияния на формирование его литературных вкусов. Автором этим был Эдгар Аллан По, а первой повестью, которая попалась Артуру, — «Золотой жук».
«Добрый стакан в обители епископа в логове дьявола — сорок один градус и четырнадцать минут северо-запада — севера — главное направление седьмое орудие с восточной стороны — стреляй из левого глаза черепа…»
Или в комнате, таинственно освещенной лучами ароматных восковых свечей, вспыхивает еще один рассказ с еще более потрясающим эффектом: «Дюпин! — произнес я без малейшего волнения. — Это совершенно необычный волос — это не человеческий волос».
Тем временем в обыденной атмосфере Фельдкирхе и среди тех, кого Артур называл аборигенами, произошла перемена: наступившее в 1876 году тепло заставило всех прекратить кататься на коньках. Весна тянулась такими бесконечными дождями, что он указал своим немецким друзьям на преимущества английского климата. Потом вдруг наступило знойное лето, в долине заквакали лягушки. Выполняя одну из форм физических упражнений, положив на плечи альпенштоки и распевая немецкие песни, они за четырнадцать часов совершили поход на сорок две мили. Артур нередко жаловался только на одно: «Доверенное лицо не выдаст никаких денег никому и ни при каких обстоятельствах». Дело становилось все более серьезным.
Артур должен был уехать из Фельдкирха в конце июня. По приезде в Эдинбург он надеялся получить шотландскую стипендию: он гордо верил в то, что, по крайней мере, сможет отличиться в химии. По одному из планов экономии средств, разработанному господами Кук, он подсчитал, что на скромную сумму всего в пять фунтов стерлингов сможет совершить довольно сложную поездку по Европе и навестить дедушку Майкла Конана в Париже.
Таким образом и прибыл в Париж с книгой о конических сечениях в руках, Эдгаром Алланом По в голове и двумя пенсами в кармане. Пройдя в жаркий день по пыльной дороге, он застал дедушку Конана сидевшим без пиджака в садике позади своего дома номер 65 по авеню Ваграм. Он знрл, что встретил друга. Широколицый дедушка Конан, с подстриженной седой бородой и надменным взглядом прищуренных глаз, с агрессивно завивающимися над ушами волосами, напоминал одного из своих предков: ирландского наследственного главу клана, происходившего от герцогов Конанов из Бретани.
Как и Мэри Фоли, он заставил мальчика вновь засиять фамильной гордостью. Не менее важным было то, что он мог сочувствовать. Для него слова были фейерверком; он мог понять приверженность племянника этим двум трудно сопоставимым его наставникам — Маколею и По. Стуча кулаком по столу, он воздал должное заслугам каждого: он ругал старомодного Вига, который, как он сказал, был чертовски не прав по слишком многим деталям фактов, а американцу при всем его высочайшем искусстве, ей-богу, нельзя было доверять, если он не находился на расстоянии нескольких миль от бутылки бренди.
С дедушкой Конаном и его маленькой женой бабушкой Сюзан Артур провел несколько прекрасных недель. Пройденная подготовка, инстинкт, происхождение — все это привязало его к Франции, все здесь было полно очарования. Много времени они проводили в саду; при его тучном объеме дедушка Конан плохо ходил, и ему должна была помогать бабушка Сюзан. Однажды в саду, ближе к вечеру за несколько дней до его отъезда домой, дедушка Конан угрюмо заговорил о семейных делах.
«Вот эта твоя медицинская карьера. — Его лохматые брови сошлись на переносице. — Пять лет или хотя бы четыре. Не будет ли это определенным бременем для отца с матерью?»
«Да, сэр. Но если я заслужу стипендию, то, как мне говорят, оплачу свои расходы надолго вперед. А потом, видите ли (по крайней мере, так объяснял доктор Уоллер), можно будет наняться помощником к настоящему доктору и таким образом немного подрабатывать, пока учишься».
«Ты хочешь быть доктором?»
«Простите, сэр?»
«Я говорю: ты хочешь быть доктором?»
Конечно, он в какой-то мере хотел. По крайней мере, не было ничего другого, что бы он хотел делать или считал себя способным к этому. Он будет упорно работать, дай Бог помощи! Сейчас в Пари..; г, где сквозь листву каштановых деревьев светили уличные фонари, его чувства любви перенеслись к более суровому городу: к его сероглазой и близорукой матери, к сестрам, к трехлетнему брату, к отцу, чья высокая сутулая тень вырисовывалась на заднем плане. Хотя он еще не осознавал этого, то был конец его детства.
Да, думал он, хорошо, что буду изучать медицину.
Глава 3
НЕПРИЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Молодой доктор Конан Дойл, проживавший по адресу: дом номер 1, Буш-Виллас, Элм-Гроув, Саутси, под покровом темноты прокрался к медной дощечке, прикрепленной на щраде его дома, чтобы отполировать ее.
Соседи ни в коем случае не должны знать, что он не может позволить себе нанять прислугу, особенно в таком фешенебельном пригороде Портсмута. Дом, которым он так гордился, был построен из неброского красного кирпича, состоял из трех тесных этажей и находился на оживленной улице недалеко от пересечения Элм-Гроув с Лардж-роуд, Кингс-роуд и Парк-стрит. После полуночи, однако, никто не должен был увидеть, как он чистит дощечку.
Если не считать драки с чернорабочим в первый же день пребывания в Портсмуте (этот парень не по-рыцарски толкнул его жену и позднее стал пациентом), профессиональное поведение доктора Конан Дойла было безупречным.
В ту сентябрьскую ночь 1882 года любой прохожий увидел бы человека ростом шесть футов и два дюйма, одетого в сюртук и казавшегося при этом еще выше из-за его огромной ширины, при тренировочном весе пятнадцать стон[1] и ни капли жира. Над накрахмаленным воротничком и затянутым галстуком неясно вырисовывалось большое моложавое, серьезное лицо: зачесанные надо лбом волосы с пробором, длинные бакенбарды и только небольшая полоска усов.
Много событий произошло с осени 1876 года, когда застенчивый паренек поступил в Эдинбургский университет и досужими вечерами приводил в оцепенение свою семью, читая вслух рассказы По. Он добился стипендии. Но из-за канцелярской ошибки эти деньги получил кто-то еще. Артур решил, что, поскольку он уже получил знания в медицине в объеме двух лет, программу каждого года он будет проходить за полгода. Тогда в освободившееся время он сможет подрабатывать помощником врача несколько лишних фунтов, чтобы помогать содержать семью.
В Эдинбургском университете было немного из того, что обычно называют студенческой жизнью. Жили во временно снимаемых комнатах или, как Артур, дома. Платили за учебу, чтобы по выбору слушать лекции великих преподавателей. Никаких других контактов между профессорами и студентами не было. Во время каникул на острове Арран в 1877 году Артур с удивлением встретил там такую персону, как доктор Джозеф Белл. Артуру казалось невероятным, чтобы такой аскетический человек науки находился на отдыхе, и поэтому юноша удивлялся, что же доктор там делал. Парад профессоров, в большинстве случаев с характерными чертами оригинальности, что составляет радость в. студенческой жизни, всегда оставлял свой отпечаток на унылых занятиях в классах. Был, например, сэр Чарльз Уайвилл Томсон, зоолог, который на деревянном корвете «Корабль ее величества Челленджер» обошел все моря в поисках новых форм жизни животных. Или профессор Разерфорд с его черной ассирийской бородой и раскатистым голосом; этот голос эхом разносился по коридорам, когда профессор Разерфорд начинал свою лекцию, еще не успев войти в аудиторию. Лучше всех, пожалуй, Артур запомнил все того же Джозефа Белла, о котором так много слышал весь мир, поскольку он был человеком необычайной личной доброты.
Ему едва исполнилось сорок с небольшим, и это была добрая душа, что едва ли соответствовало ходившей легенде о его суровости. Он обладал сдержанным чувством юмора, которым подкреплял свою силу убеждения, доводя до сознания студентов то, что они должны использовать глаза, уши, руки и мозги при постановке диагноза.
Очень худой, с проворными руками и копной темных волос, стоявших на голове, подобно щетине на щетке, он восседал за своим столом в большой, с голыми стенами комнате в окружении ассистентов и студентов. В обязанности Артура входило объявлять темы одну за другой.
«Этот человек, — заявлял доктор Белл с сильным шотландским акцентом, — сапожник-левша. — Он выдерживал паузу, с тщательно скрытым ликованием наблюдая за озадаченными взглядами студентов. — Замэттье, джентльмены, изношенные места с эзломами там, где у сапожника находится выколотка. Правая сторона, как вы видите, на-амного болше изношена, чем левая. Он пользуется левой рукой для отбивки кожи».
Или, сжав пальцы, произносил: «Этот человек — французский чистильщик обуви». Потом, округлив глаза, выкрикивал: «Ну же! Неужели вы не чувствуете его з-запаха?»
Сухость тона, взгляд в самые глаза и наклон вперед вызывают сконфуженные улыбки студентов. Доктор Белл, которого все называли Джо, жил на Мелвилл-Крессент в доме с прекрасной резной лестницей, который сохранился и по сей день. Он тогда не думал о силе дедуктивных умозаключений в применении к преступлениям, хотя мы знаем, что примерно пятнадцать лет спустя и предпринял попытку разрешить тайну Ардламонта. Он был хирургом и отслеживал болезни.
«Натренированный глаз, и все просто», — говорил он. Не таким простым, однако, было состояние обеспокоенного ума Артура, когда юноша грыз гранит науки. Если он не работал, то всегда читал: книги, которые давал ему доктор Уоллер, библиотечные книги, томики из дешевых магазинов. Когда приходилось выбирать между едой и книгой, часто это была книга. Среди шумных студентов, которые, как взрослые циники, издалека выражали знаки поклонения профессору Хаксли, раздавался смех над его предметом — старой теологией.
Такой смех стоял и по всей Британии. Артур чувствовал его в пропитанной запахом спирта прозекторской, где к человеческому телу относились отнюдь не как в храме. Попыхивая трубкой с янтарным мундштуком, которую он купил в Стоунхерсте, он оглядывался назад, на Стоунхерст, и видел много такого, что сейчас казалось не только просто тревожным (как казалось и тогда), но откровенно нелепым. Это касалось йе только Католической церкви, но и всех религий вообще.
Доктор Уоллер, друг семьи и горячий агностик, поддержал нащупанные парнем мысли, так что он мог это оценить. Доктор суммировал их в письме, процитировав высказывания Эмерсона о необходимости полагаться на самого себя.
«Здесь, — писал он, — мы коснемся слабости слепой искупительной веры в гипотетическое Провидение, которое поистине должно помогать тем, кто не может помочь себе сам. Намного, более верным и благородным является смысл старой поговорки: небеса помогают тому, кто сам себе помогает. Такой мужественный душевный подход теология готова убить, заставив нас считать себя низкими, грешными и деградированными, что является вредной ложью и подрезает корни всего лучшего в нашей сущности, ибо отними у человека уважение к себе, и сделаешь много для того, чтобы превратить его в труса и негодяя».
Попав в точку, что так импонировало его молодому другу, он продолжал: «Делать — это намного более прекрасное слово, чем верить. Действие — гораздо более надежный лозунг, нежели вера».
Действие! Вот оно что! В начале лета 1878 года Артур старался во время каникул помочь семье, работая в одном из бедных кварталов Шеффилда фармацевтом и помощником доктора. Даже если бы он поначалу ничего не заработал, он, по крайней мере, мог бы облегчить беспокойство матери по поводу его собственного пропитания и содержания.
Результаты были не блестящими. Он был настолько неопытен, пожалуй, настолько напоминал полуукрощенного медведя в аптеке, что по прошествии трех недель он и доктор Ричардсон решили расстаться. Хотя впоследствии эта первая попытка забавляла его, в то время он относился к ней совсем по-другому.
«Эти шеффилдцы, — с жаром писал он, — предпочтут быть отравлены человеком с бородой, чем спасены тем, у кого ее нет».
Три недели — и еще несколько месяцев до начала осеннего семестра в Эдинбурге! Поспешив в Лондон, он предложил свой услуги медицинским газетам. Тетя Джейн, дядя Генри и дядя Джеймс приняли его у себя в доме на Клифтон-Гардене, хотя теперь он казался до беспокойства отчужденным и богемным. Ожидая ответа на свое объявление, по утрам он занимался, а потом бродил по улицам. По вечерам газовые фонари освещали менее академические сцены.
«Они изобрели зверскую игрушку под названием «Торпеда леди Тизер», — сообщал он. — Это свинцовый пузырек наподобие тюбика художника для жидких красок. Если нажать, вылетает струя воды, и огромное удовольствие отправиться вечером по улицам и поливать этой струей лица всех, кто попадется, — и мужчин, и женщин. Все вооружены этими штуками, и никто от них не бегает. Я видел прибывающих на приемы и выходящих из экипажей дам, которых облили, а они получили от этого видимое удовольствие».
Поделиться книгой: