Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Лицей 2020. Четвертый выпуск - Александра Евгеньевна Шалашова на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Я делал зарядку вместе с другими детьми. Мы по команде приседали, двигались по кругу на карачках, как курицы, а мне думалось, что мы никогда не слепимся в одну целую прекрасную Курицу Куриц, нетушки, слишком разные и неродные.

Потом Таньку удочерили.

Потом пришла Варвара, сказала воспитательнице, что на пятидесятилетие хочется подарочка, такой, чтоб ей по сердцу пришёлся, ну и я пришёлся ей по сердцу. Эта сладкая парочка вошла к нам в комнату. Павлуха как раз на руках стоял у стенки, языком облизывал стык между обоев, вдобавок свесил трусы на грудь, это он умел, Павлуха был совсем дурной, а тётки даже не восхитились, сказали мне: собирайся.

Я оценил Варвару.

Похожа на Фрёкен Бок, мужицкая баба, руки-батоны. Собраться я рад: я мигом вынул из шкафчика крылья из пенопласта, обшитые фанерой, а поверху ручкой намечены перья, я крылья мастерил и дорабатывал весь июль, продел кисти в лямки, подбежал к окну, запрыгнул на батарею — и меня тут же сбили с лёту.

— У него воображение, — предупредила воспитательница мою будущую опекуншу.

— У меня решётки, — успокоила воспитательницу моя будущая опекунша.

Но с Варварой оказалось не так уж стрёмно.

У меня появились личные шмотки из комиссионного, хуже, чем у одноклассников, зато мои, только мои! Теперь я должен был ходить в школу, держа её за руку, выполнять домашние задания, уборку, читать книги или делать вид, что читаю, смотреть старые мультфильмы, подставив голову Варваре, чтобы она, сидя в кресле, а я — у неё в ногах, могла мне по голове гладить. Я должен был выходить «ровным степенным шагом», расчёсанный, накормленный, к её подругам, чтобы она говорила, что она — благодетель, а я — тот самый мальчик, которого бросили в лесу, что скитался и жил с цыганами, и подруги целый год штамповали одним тоном, какой я бедный мальчик.

В школе многие были нормальны, уродов поменьше, чем в детдоме, но самое главное — Танька оказалась неподалёку.

Я жил на Большом проспекте рядом со сквером, где памятник Добролюбову, я понял, что увековечили мужика, который любит добро, а Танькина новая семья жила рядом с Ораниенбаумским садом, про него ничего не ясно. Когда я уходил на «волю», только Павлуха, глядя выше и правее моего лба, попросил беречь Таньку, она же привозила ему конфеты «Алёнка». Я заверил, что с Танькой всё будет чики-пуки, и он заржал, обдав меня радостными слюнями.

Пролетел ещё год.

Первый класс: косички нормальных ходячих девчонок, мел на пальцах, мои неповоротливые мозги, чужие избалованные дети.

Я задул восемь свечей, воткнутых в пирожное, от одной свечи надломился зефир; я сидел с тёткой на кухне, она смотрела передачу, где людей женили по очереди, а я грустил, потому что за год ничего не украл. Я скучно жил. Наверно, я стал нормальным ребёнком, выполняя Варварины указания.

На следующий день после школы я отправился в гости к Таньке.

Меня не пустили.

Её приёмные родители ругались. Отец кричал «нельзя увольняться, нельзя!», а мать кричала «уйди, уйди, уйди, уйди!». Я не уходил, и Танька знала, что я из тех, кто долго не уходит, я ведь мог у парадной двери в детдоме стоять часами, ожидая, когда прилетит Сорок Сорок и закроет окно чёрным глазом. Танька знала: она выглянула из своей комнаты на втором этаже, помахала; только я мог понять, а никто из прохожих и не подумал бы, придурки, что Танька, как атлет на брусьях, подтянулась — в смысле, на подоконнике, — легонько оторвалась от коляски, а потом перенесла вес на левую руку, чтоб правой так беззаботно помахать, и ничегошеньки, у неё лишь вены на шее вздулись.

Я обожал наблюдать, как она справляется с такими вещами.

Её глаза были как фары ночной тачки, от которой Сорок Сорок наказывали бежать. Танька тоже могла включать дальний свет в глазах (я думал, что он только для меня, а ближний свет — это для прочих). Танька смотрела на меня, и город казался уже не таким огромным, Варвара — сносной, воздух — тёплым, и даже жёлтый дом с зубастой решёткой арки, пялящийся страшными окнами на двор без детей, вдруг казался красивым и таинственным, как сказочный сундук из книжки… а потом её приёмная бабушка дёрнула занавеску.

Но мне хватило: я успел украсть одиночество Таньки.

С её одиночеством я продержался до ночи. Никогда ещё не было так хреново.

Зато к Таньке нагрянули знакомые её приёмных родителей, они радовались ей по-настоящему, потому что её день рождения был позавчера, а дошло до них вдруг только сейчас; я видел эту гурьбу, внезапно ввалившуюся с тортиком и цветами к ним домой, стихли крики её приёмной семьи, я стоял под окном, держался за живот, услышал, как Таньке позвонили из двенадцатого детдома, она, оказывается, подружилась с какими-то инвалидами, её пригласили на выставку песчаных скульптур, а я держался, держался, спрятался за дворовой скамейкой и согнулся пополам, сглатывая кислую слюну, она немедленно отправилась на Заячий остров вместе с бабушкой, которая внезапно ей так услужила, бабушка-то не сахар, они вообще водятся только двух сортов — либо бабушки-ангелы, либо бабушки-злыдни, серединки нет, они произошли от неродных доисторических существ, — ну а я всё держался, я сидел на корточках и был один на весь двор, потом Танька возвращалась радостная, коляска дребезжала колокольчиками, на её тонких ногах лежали тонкие пионы.

Стемнело.

Больше я не мог.

Её одиночество вытошнилось из меня тугой струёй, и с утра у Таньки начался обычный хреновый день. Варвара отхлестала меня по заднице за то, что я шлялся невесть где. Про Таньку ей нельзя говорить, иначе Варвара заревнует.

В школе я украл красивую толстую ручку у Антохи.

В ней сразу десять разноцветных стержней, можно переключать, её искали всем классом на перемене, и только я жевал бутерброд. От такой кражи дух захватывало, тело ныло от нового ощущения, похожего на то, что я открыл на физкультуре: лезешь под потолок и, крепко обнимая ногами бугристый канат, млеешь, когда в тазу рождается болезненно-сладкое чувство. Кража ручки была такой же, только никто не косился: чего он там застрял на канате?.. Я пожал плечами на вопрос Антохи, тот сам порылся в моём рюкзаке, осмотрел парту, глянул на мои карманы: такая ручка бы здорово оттопыривалась. Я ему не нравился, этому плохишу, который будет «держать» класс до выпуска, а потом, наверно, купит пистолет и станет крутым, но ему было не по себе, ведь я постоянно жру, и предъявить было нечего, не мог же он заглянуть ко мне в живот.

Возвращаясь домой, я украл у дворовых котов голод, чтобы коты пухли, и к вечеру они вправду отожрались. Варвара запихала в меня тройную порцию макарон по-флотски, приговаривая, что корм идёт не в коня.

Я не был голоден.

Просто я был выкормышем Сорок Сорок.

В следующий раз я своровал пятёрки по математике и, конечно, сглупил: надо было красть четвертные, а не просто за домашку. У Сорок Сорок было правило: КРАДИ ОДНУ ВЕЩЬ ОДИН РАЗ, не повторяйся, в этом вся соль, и я это ощутил так же верно, как свои кости. Повторюсь — поймают.

Иногда Танька помогала бабушке, которая работала в ларьке на перекрёстке Большого проспекта и Ленина. Там надо было продавать газеты, леденцы, пустяки. Детский труд запрещён, я-то знаю, но иногда бабушка отлучалась домой, а Танька, сидя в будке, её заменяла, никто не видел снаружи в окошко, что она в инвалидном кресле, руки были длинные, по лицу лет шестнадцать, и дотянуться она могла до любого товара, и сдачу вернуть.

Я украл у неё жвачку из распахнутой коробульки, зелёную, со вкусом яблока и наклейкой-тачкой.

Потом она получит выговор от бабушки, расплачется, даже пожалуется мне.

Всё будет чики-пуки, заверю я Таньку.

Жвачка была сладкая только в одно мгновение: она, как и всё краденое, сразу очутилась в моём животе, я же никогда особо не прожёвывал, сразу сделалось приятно, но кто-то провёл когтем по хребту, и я задумался: кто меня может судить и могу ли я сам себя судить. В Библии сказано: не укради. А я крал. Сорок Сорок крали. Сорок Сорок были до Библии — так говорил Ёся, слушая Пугачёву по радиоприёмнику. Мы были всегда — так говорили Иришка, Янка, Агнесса, сцеживая из цистерны топливо, чтоб залить в генератор и врубить автомат для жарки попкорна.

Мне было хорошо, и это всё, что я умел.

На этом мои терзания закончились.

Второе правило я придумал сам в шестом классе: КРАДИ КАЙФОВОЕ. Безделушки вроде денег, ювелирки, мобильников меня не интересовали. Нет, я поступал иначе. Например, к Таньке стал наведываться Фёдор, он был из моей школы, они познакомились на отчётном концерте, где — ненавижу эти мероприятия! — каждому школьнику отводилась своя роль. Кто-то пел, кто-то бренчал на гитаре, кто-то танцевал или актёрствовал, самые тупые микрофоны выносили, а я там себе места не находил, и даже классуха меня никуда не приспособила; я только думал, что вся эта тусовка не срастётся в одного целого прекрасного зверя по имени СОШ № 51, который мог бы одним прыжком на мягких лапах перевалить с Петроградки в Кронштадт. А Фёдор на концерте был звездой, светлая голова, осанка как у царевича, и вещал стихи он медленно, с расстановкой, а не чирикал-бормотал, как я на уроках.

Танька мне часто про него говорила, когда мы давили ледяную корку луж, я — пяткой, она — палкой, и всегда я злился пуще прежнего. Она уже не хотела ползать наперегонки по снегу. Она говорила, что я как дитя малое, она и вправду повзрослела, интересовалась, чёрт возьми, этим Фёдором.

Я решил открыться Таньке, только чтоб сбить эту болтовню.

Я рассказал про Сорок Сорок: как они становились одной огромной птицей, неуловимые, великие и немного бестолковые воры, никому не нужные, ничего не хотящие, кроме еды и уединения.

Танька почему-то захохотала.

Самое страшное, что я был, видимо, идиотом, с которым забавно дружить, а она становилась всё красивее, и дальний свет её глаз отнюдь не сошёлся на мне: он распахивался на весь мир.

Мобильник её пиликнул.

Я готов был поклясться, что это пришла юморная эсэмэска от Фёдора.

Она сказала, что я инфантильный и про сороку гоню фольклорные выдумки. Сорока на самом деле никакая не воровка, а вполне себе умная птица из семейства врановых. А на латыни вообще красота: сорока — это pica pica. Танька видела по телику, что сорока настолько умна, что единственная из всех птиц узнаёт себя в зеркале. Вот это реальный научный факт… А то, что я навыдумывал, это потешно, конечно, только…

Тут я вконец разозлился.

Я поинтересовался между делом, в какой вечер они с Фёдором пойдут на набережную Карповки, чтобы посмотреть на Иоанновский монастырь, ну, то есть как пойдут — он будет катить её трон, а она, раскрасневшаяся, прижимать к груди какой-нибудь цветок; ну и дурацкий повод, думал я, сосаться можно у подъезда, а так будете ещё смущать монашек, им тоже захочется.

Она назвала день свидания.

Я появился загодя, ещё не зная, что бы вытворить.

Танька уже стояла на крыльце, а Фёдор шёл к ней от арки. Тут я вывернулся из-за двери, она вздрогнула, очень удивилась, что я гуляю здесь без предупреждения, Фёдор подходил ближе, ближе и так открыто улыбался, как я не умею, его душа изливалась из глаз. Я поморщился и украл то, что Танька готовила для Фёдора, она даже сама не знала, что готовила, такое поймёшь, только когда заберёшь, — я украл её поцелуй.

В животе вспыхнула невесомость.

Пятки мои на миг расстались с землёй.

А в ровной походке высокого Фёдора, которому я так завидовал, что-то сбилось…

Нет, конечно, они отправились вдвоём к Карповке. И вроде бы посмотрели, как подсвечивается этот скучный храм, но всё было не то.

Через два месяца Фёдор уехал в Москву, чтобы там учиться в продвинутой языковой школе. Помню, перед отъездом он помаячил у подъезда Таньки с бумажкой в руке, где был написан его адрес и какое-то глупое признание, Фёдор думал, что в будущем они встретятся, у него были сомнения и радость, он остро испытывал надежду и страх — я его знал нараспашку, но не потому, что я одарённый юноша, а лишь потому, что его чувства сами представлялись мне для кражи.

Я прошёл за ним и в дверях вестибюля украл эту бумажку с адресом и телефоном. Вдруг ещё надумает, вернётся, подарит.

Он не вернулся.

Танька горевала.

Она так не горевала, даже когда врач сообщил, что болезнь прогрессирует, руки уже слабеют, к шестнадцати у девочки откажет диафрагма, дышать сможет только с аппаратом ИВЛ, а потом умрёт. Свет в глазах Таньки теперь светил внутрь. Приёмные родители стали лучше себя вести, потому что видели впереди освобождение от груза. К тому же Танька успела им помочь: она же стала третьим ребёнком, поэтому родителям одобрили ипотеку с пустяковой ставкой.

Я украл их лицемерие и подлость.

Я не знал, куда это сплавить, поэтому подсунул их лицемерие и подлость Антохе, а тот рассказал-показал на всю школу, что Сашка из «Б» класса — не девственница. Потом Антоха подрался с её братом, точнее, собрал шайку, чтобы справиться, у неё был крепкий брат, потом он врал милиции: подлости было так много, что Антоха не мог вычерпать её за раз.

Танька не держала обиды на меня, ведь я не попался с поцелуем.

Я был как эти воробьи: пронесутся, заденут висок краешком крыла, что-то украдут, шепнут о чём-то, вот и куда ты шёл? какую мысль думал?..

Я понял третье правило Сорок Сорок: НИКОГДА НЕ ПОПАДАЙСЯ.

Знал утробой: попадусь — исчезну я, всё исчезнет, ну и Танька, возможно, расстроится.

В седьмом классе я украл клёвые движения у Михи, который танцевал как бог, и всю дискотеку он был сам не свой, зато я подцепил Веру, хотя раньше она и не смотрела на меня. Я выпил литровую пластиковую бутылку джина-тоника, просто чтобы похвастаться, и тут же украл у прохожего трезвость, а тот сел мимо скамейки.

Затем я ускорился: я украл обаяние, я украл надёжность, я украл силу, я украл слёзы, я украл ворчливость, я украл вдохновение, я украл тепло рук (у меня всегда холодные), я украл воодушевление, я украл восхищение, я украл внимание, я украл глупость, я украл гордость, я украл любознательность, я украл остроумие, я украл трудолюбие, я украл высокомерие, я украл какие-то слова, я украл какие-то мысли — и всё уместилось у меня в животе.

В этой суете пролетел ещё год.

Всё реже я видел Таньку, потому что гулял с Верой, а потом забыл её где-то.

Мне снились Сорок Сорок, тайно летающие по ночам над городами.

За Варварой стал ухаживать надутый старпёр, вроде ботана из «Что? Где? Когда?», линзы у него на носу были такие толстые, что хоть в иллюминатор вставляй, но я ему радовался: квартира чаще была в моём распоряжении, правда, всё скучнее было жить.

В восьмом классе наша руководительница представляла родителям психологическое резюме. Она вела журнал с характеристиками подопечных — оригинал журнала я украл, но эта зануда делала копии, — там было сказано про меня общими фразами, а в конце: «Тайный лидер (?). Себе на уме. [Зачеркнуто], [зачеркнуто], хамелеон, пу-[зачеркнуто]…», и я готов был дать руку на отсечение: она выводила слово «пустышка» и опомнилась.

Такая похвала меня неприятно поразила.

Дома я остался один, потому что Варвара с тем знатоком улетела к родным в Ростов.

Был зимний месяц безделья, я хотел развлечься, и меня не отпускали эти характеристики: «хамелеон, пустышка».

На следующий день я увидел во дворе пару.

Они приехали на шикозной «вольво», достали здоровенный глиняный горшок с пальмой и, смеясь, обнимая его, понесли в дом. Они чем-то напоминали Фёдора и Таньку, но гораздо старше. Они лет пять как поженились. Девушка мне понравилась. У неё длинный прямой птичий нос, чёрные глаза, плоский живот, тонкая кость: тонкие щиколотки (она была в туфельках, как с бала), тонкие запястья, тонкий юмор, тонкая сигарета — она мне подходила, я решил обладать.

Я столкнулся с ними в дверях их дома и украл их любовь.

Аксинья была кайфовая, она запомнила меня.

Мы увиделись на следующий день, когда она одна шла на работу, и я истратил на неё чужое остроумие, чужой опыт, чужие повадки. На второй встрече я рассказал Аксинье про Сорок Сорок, немного прифантазировал, и она смеялась в голос, удивляясь самой себе, она вообще была тихоня. На третьей встрече я напялил на себя неотразимость (обворованный театрал через полгода сопьётся), а от Аксиньи узнал о проблеме ранних браков, но ничего не понял. Оставалось три недели до возвращения Варвары, поэтому я ускорился и украл у девушки здравый смысл. Жизнь тут же закрутила плёнку на своих бобинах вдвое быстрее. Через четверть часа после наших страстных лобызаний на лестничном пролёте она поднялась к себе в дом и сказала мужу «с меня хватит», они поговорили, они покричали, они что-то уронили, он ушёл проветриться, она переехала в мою квартиру со всеми своими вещами и — арфой.

Аксинья играла на арфе.

Чужая жена сидела на скрипучей табуретке Варвары посреди нашей нафталиновой гостиной. Между ног Аксиньи с нежной величественностью устроилась арфа. Арфа была ясная и тёплая, словно клён в бабье лето. От самой толстой струны её подпрыгивал сервант и дребезжали окна.

Волосы Аксиньи струились по плечам, вторя тому изгибу арфы, что с декой и колками. Крутой прогиб её стоп вторил тому резному рисунку на раме, что припадал к её груди, когда от её груди отрывался я. Мы находили во всём сложную тайную композицию. Любая вещь и часть тела — её или моя — всегда поэтически друг с другом соотносились, а иначе в квартире Варвары можно было подохнуть от бытовой убогости.

Но у нас была «романтика». Я стащил её у студентов «Ленфильма», студия тут неподалёку.

Я перестал ходить в школу.

Лежал днём на диване, сложив руки на животе, тщась согреть холодными ладонями краденое богатство, а вечером чужая жена возвращалась с работы. Мы принимали душ, лепились ненадолго в зверя о двух спинах, затем я наблюдал, как она длинными тонкими пальцами с узловатыми суставами перебирала струны. Она говорила, что силы натяжения в этой малышке столько, что, порвавшись, струна способна пробить пол или потолок — как повезёт. Что я должен беречь арфу от сквозняка, закрой форточку, она костенеет от холода, да-да, лежал я, не шелохнувшись и подложив ладонь под щёку, а Аксинья играла, шёпотом пропевая: ми-соль-си-фа, ля-ре-фа-ми, а потом ми-соль-ля-ре — из «Ромео и Джульетты», — и мерещилось мне, как Меркуцио перерубает пополам струна Тибальда, а она шептала так тихо-тихо эти ноты, будто по чуть-чуть выпуская из себя дикое дыхание, будто освобождаясь от меня.

Вот Танька такой красотой не владела.

Танька умела продавать газеты в ларьке на перекрёстке Большого проспекта и Ленина; ну ещё убираться по дому. Я знал, что она даже обниматься не умела, потому что её не обнимали.

И я почему-то не мог уснуть. Я думал о том, на что похожи ноги Таньки, если стянуть с них старые джинсы: годы шли, а джинсовые подвороты внизу не разматывались. Её ноги ни с чем не соотносились. И руки были как руки. С мозолями, рабочие такие.

Образ Таньки не удавалось втиснуть в мечту, я бесился и будил по ночам Аксинью, но один целый прекрасный зверь возникал лишь на считаные мгновения.

Через неделю краденая любовь кончилась. Из меня она вырвалась внезапно, вместе с протухшим говяжьим филеем, купленным в сомнительном продуктовом, у которого я чуть позже, в отместку, украду лицензию и пожаробезопасность. Чужая жена опомнилась, решила, что ей пора возвращаться, что надо прекратить это, она сделала ужасные вещи, а я совсем маленький, выпей солевой раствор, мой мальчик, вытрись, это безумие, это невозможно.

Я пожал плечами, надел штаны, помог Аксинье отнести вещи.

Но я ещё хранил другие штуки, которые украл у тех искушённых, что сильно старше, которым от моей кражи стало сильно легче, отвязные притягательные штуки, — они умножались от моей юности. Эту последнюю дозу, отвал башки, я держал при себе, поэтому через три дня, опять разругавшись с мужем, Аксинья вернулась, звенящая и натянутая, как басовая струна, неискушённого меня она могла бы и перерубить, но я был усилен чужим пороком, и этой струне я устроил агонизирующее тремоло, но, увы, через неделю иссякли даже эти желания, которым и названия нет, и она ушла опять.

Тревога от безнаказанности взяла меня за горло.

Ноги сами понесли к Иоанновскому монастырю.

Что я тут забыл? Не придумав ничего лучше, уставился на белую голубку, летящую на одной иконе: то ли она бежала из Ноева ковчега искать землю посреди океана, то ли неслась обратно. От ладана я расчихался. Потом какая-то бабка, показывавшая прихожанам, как правильно ставить свечку за упокой, взглянула на меня с яростью, высекла в воздухе знак от сглаза. Скрутило мой живот, и я убрался.



Поделиться книгой:

На главную
Назад