— Ты знаешь, что такое принцип? — спросил он.
— Нет.
— А что такое микроб?
— Тоже.
— Вот видишь.
Но я стала приставать, и тогда он сказал, что Агния Петровна рассердилась на доктора за то, что он из принципа отказался лечить за деньги. К другим врачам бедняки не ходят, а к нему ходят, потому что он с них ничего не берет или самое большее двадцать копеек. Между тем он мог бы зарабатывать десять рублей в день — Андрей сам слышал, как Агния Петровна сказала об этом Агаше.
Но немного он все-таки зарабатывает, главным образом на медицинские журналы, которые ежегодно выписывает из Петрограда и Москвы. Он интересуется микробами, но из этого тоже ничего не выходит, потому что тут главное — опыты, а для опытов нужны аппараты. Впрочем, может быть, старому доктору они не очень и нужны, потому что Он занимается плесенью. Как это ни странно, он считает, что плесень не только совершенно безвредна, но действует лучше многих лекарств.
Когда-то он жил в Петербурге, но потом его выслали, потому что он выступил против царя на каком-то съезде. В Лопахин он попал не сразу, а сперва три года провел где-то в Сибири.
— Между прочим, ко времени моего рождения он уже ходил с палкой, — добавил Андрей. — А потом, когда мне стало года четыре, — с двумя.
Я спросила, чем болен Павел Петрович, и Андрей объяснил, что это тяжелый ревматизм, которым он заболел, когда его отправляли в Сибирь по этапу. Но он не лечился, потому что большинство лекарств, по его мнению, — сплошное жульничество, за исключением двух-трех, которые были известны еще Гиппократу.
— Знаешь, кто такой Гиппократ?
Мне хотелось учтиво промолчать, чтобы вышло, как будто я знаю, но Андрей понял и сказал:
— Эх ты, Гиппократа не знаешь!
И он объяснил, что в древности был такой врач, который мог даже не осматривать больного, а только посмотрит ему в глаза — и готово! Уже известно, выздоровеет больной или нет.
Стало быть, Агния Петровна сердилась на брата из-за какого-то принципа? Или из-за Гиппократа?
Я долго думала над этим вопросом и решила, что Андрей ошибается. Просто доктор был стар и болен, а на старых и больных всегда сердятся. Это я заметила еще, когда у меня была бабушка, которая умерла в 1913 году. Особенно если нечего надеяться, что они когда-нибудь смогут заплатить за еду и квартиру.
На другой день после истории с Митей я принесла в «депо» трубку с ядом кураре, и старый доктор приветливо закивал, увидев меня:
— А, злой рок шахт Виктория!
Это было у крыльца, он сидел закутанный, только длинные брови торчали из-под нахлобученной шапки.
— Ну как, сделала заключение?
Я сказала:
— Здравствуйте, дядя Павел. Как ваше здоровье? Насчет чего заключение?
— Насчет яда кураре, — сказал доктор и засмеялся.
Разумеется, он шутил, я и не собиралась делать заключение насчет яда кураре.
Я сказала:
— Между прочим, Андрей думает, что это не яд. Вот посмотрите, дядя Павел. Хотя он красный, но прозрачный. А яд — например, жидкость для клопов — он мутный.
Доктор взял у меня трубку и положил ее на перила. Потом расстегнул шубу и достал из кармана перочинный нож. Он вывернул карман и вытряхнул из него комочки ваты и крошки. Он нисколько не торопился, так что мне в в голову не могло прийти, что он собирается делать. Я только ахнула, когда он взял в правую руку нож и сильно ударил им по стеклянной трубке.
— Дядя Павел!
Кончик отлетел, и доктор налил немного яду кураре на ладонь и понюхал его, потом тронул языком и энергично сплюнул.
Я заорала:
— А-а-а!
Он сказал сердито:
— Молчи, болван!
Потом засмеялся, бросил трубку в снег и сказал, что это вода, подкрашенная кармином.
Андрей потом говорил, что здесь сыграла роль быстрота плевания и что он берется таким образом попробовать даже какую-то царскую водку. Но водка, даже и царская, было одно, а яд — совершенно другое. Кто еще в Лопахине решился бы попробовать яд?
Митя уехал в конце января, и в «депо» стало пусто без него — так много говорили о нем и столько он всем доставлял беспокойства. Перед отъездом он зашел к Глашенькиным родителям и просидел у них страшно долго; Андрей потом рассказывал, что Агния Петровна уже принялась было искать в его комнате записку: «Прошу в моей смерти никого не винить». Когда он надолго пропадал, она прежде всего искала эту записку.
Я спросила у Андрея, как он думает, почему все-таки Глашенька любила Митю, а убежала с Раевским, и Андрей объяснил, что это сложный вопрос, в котором может разобраться только наука. Но. в литературе ему известны подобные факты. Например, в пьесе Островского «Бесприданница» одна девушка чуть не убежала с богатым купцом, и когда жених стал упрекать ее, она отвечала: «Поздно! Теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты». Возможно, что то же самое произошло и с Глашенькой, тем более что отец Раевского — директор банка и в Лопахинском уезде ему принадлежит большое имение «Павы». Но они убежали не в имение, а в Петроград, потому что Раевский все равно собирался перевестись в Петроград. Он хочет кончить Училище правоведения и стать дипломатом.
Мне запомнился вечер, когда уехал Митя. Компания устроила ему проводы, и Агния Петровна стояла у ворот и смотрела, нет ли поблизости городовых, потому что гимназисты пели запрещенные песни.
Мы с Андреем вышли во двор, и она нас тоже заставила сторожить, хотя пение едва доносилось из-за двойных рам, был десятый час и городовые спали. Потом извозчики подали к крыльцу, и оказалось, что товарищи едут провожать Митю за пятнадцать верст на вокзал, хотя и непонятно было, как они поместятся в двух маленьких санках. Они вышли, обнявшись, в расстегнутых шинелях, с фуражками на затылках, и Агния Петровна снова стала бояться — уже не полиции, а гимназического начальства. Наконец все расселись, уехали, и наступила та пустота, о которой я уже рассказала.
Теперь я бывала в «депо» почти каждый день и оставалась, даже когда Андрея не было дома. Случалось, что Агаша просила меня помочь: я убирала комнаты или топила печи. Но чаще я сидела у старого доктора и читала что-нибудь или смотрела, как он пишет. Мы подружились. Я рассказала ему, как мы с мамой живем в посаде и как коврики и половики совсем перестали брать, а гадать ходят теперь к звездочету, хотя он только обманывает публику своими фокусами да звездами на заборе. Доктор попросил меня объяснить значение карт, и я объяснила, что бывают разные способы гаданья — цыганский и французский «Ленорман-Етейла». Самый трудный — французский, а самый верный — цыганский, потому что только одни цыгане еще верят в судьбу. Но это было уже из «Оракула», которого, кстати, пришлось вернуть, потому что букинист набавил за день четыре копейки. Потом доктор наудачу вытащил семерку, десятку, короля и валета бубен и спросил;
— Ну-ка, что это значит?
И я, не задумываясь, ответила:
— Это значит, что после прогулки вы свидитесь дома с вашим предметом и вступите в брак, к досаде и огорчению старого родственника.
Доктор слушал с интересом.
— Значит, «Ленорман-Етейла», — сказал он задумчиво. — Так… А сколько семью девять, ты знаешь?
Я сказала, что знаю только до «шестью шесть», и он задал мне до «семью девять».
В другой раз я рассказала ему, как к маме приходил жандарм с женой, и Павел Петрович сказал загадочно:
— Крысы бегут с тонущего корабля.
Я видела, что ему хочется поговорить о политике, и нарочно спросила:
— Дядя Павел, а при чем же здесь крысы?
И он объяснил, что в данном случае монархия, то есть самодержавие, — это корабль, а крысы — это те, кто догадывается, что он непременно потонет. Но догадываются далеко не все, тем более что самодержавие устраивает заговор, чтобы победить народ, который стремится к свободе.
— Дядя Павел, а вы стремитесь к свободе?
Он засмеялся и сказал:
— О да!
В свою очередь, помещики и буржуазия тоже устраивают заговор, чтобы устранить царя, потому что они боятся, что у царя не хватит сил справиться с народом. Но из всех этих заговоров все равно ничего не выйдет, потому что народ просыпается или уже проснулся, и низвержение самодержавия, безусловно, произойдет — возможно даже, что через три или четыре года.
Это было очень трудно выговорить — «низвержение самодержавия». Но потом получилось, и заодно я рассказала Павлу Петровичу все, что знала о политике, то есть что есть разные партии и что Синица, по-моему, «правый», потому что хочет отправить всех студентов на фронт.
Доктор выслушал и, к моему изумлению, сказал, что все эти партии почти ничем не отличаются друг от друга.
— Два мира борются между собой, — сказал он, —мир богачей и мир тружеников, которые всю жизнь работают на этих богачей и тем не менее остаются бедняками.
Мне захотелось спросить, кто же я — богатая или бедная, тем более что в посаде мы с мамой считались не особенно бедными. Но он задумался, уставившись в одну точку, широко открыв свои грустные, потускневшие глаза. И я не спросила.
В другой раз он заговорил о болезнях. Он думал, оказывается, что мы заболеваем не потому, что у нас что-нибудь болит, а потому, что нас точат микробы.
Я не поняла, но кивнула. И вдруг старый доктор рассказал мне сказку о ночном стороже, который любил смотреть через увеличительные стекла. Это было давно, лет двести тому назад, и не у нас в России. Сторож был чудак, и ему было интересно, что, например, делается в голове у мухи или как устроен глаз у быка. Увеличительные стекла, которые мальчишки покупали, чтобы выжигать разные слова на заборах, он делал сам, причем такие сильные, что обыкновенные волосы выглядели под этими стеклами как толстые, мохнатые бревна.
И вот однажды он набрал в стеклянную трубочку немного воды и посмотрел на нее через стекла, хотя всем было ясно, что как бы воду ни увеличивать, она все равно остается водой. Но оказалось, что в воде плавают какие-то маленькие животные — такие маленькие, что он просто не поверил глазам, причем это были не рыбы.
Я сказала:
— Дядя Павел, ну какие маленькие? Как соринка?
— Меньше.
— Как пылинка?
— Еще меньше.
Меньше пылинки был, по-моему, только глаз у какой-нибудь букашки вроде комара. Но мне показалось неудобным сравнивать маленьких животных, о которых так серьезно рассказывал старый доктор, с глазами каких-то букашек.
И вот ночной сторож стал повсюду искать маленьких животных — он почему-то решил, что они должны водиться не только в воде. И действительно, оказалось, что их сколько угодно, например, в перце, если его размочить. Сторож стал даже разводить их — кажется, в соусе или в компоте.
По вечерам он зажигал фонари, по ночам ходил с ружьем и кричал: «Спите спокойно!» А днем сидел над своими маленькими животными и рассматривал их через увеличительные стекла.
В общем, это была довольно интересная история, хотя я так и не поняла, каким образом нас точат микробы.
Мне понравилось, что сторож ходил по улицам и кричал: «Спите спокойно!» Вот если бы у нас был такой ночной сторож в посаде! Насчет маленьких животных я хотела сказать, что зачем же их разводить, если от них нет ни малейшей пользы? Но у доктора было такое печальное, доброе лицо, когда он рассказывал эту историю, что я только подумала — и не сказала.
Зимним вечером; снег падает на затерянный в глуши городок, толстая белая крыша над вывеской «депо» становится все толще и, наконец, обрушивается с бесшумным вздохом. Время идет — минута за минутой. Необыкновенные события происходят в мире, и так как они действительно необыкновенны, другие, еще более необыкновенные, вообразить невозможно. Люди верят, надеются, ждут…
Все медленнее летят тяжелые, крупные хлопья — воздух полон ими от земли до небес. Они сходятся и расходятся, точно пляшут какой-то неторопливый старомодный танец. Поднимается ветер — и они поднимаются вверх. Ветер падает — и они покорно ложатся на землю.
Держа на коленях раскрытую книгу, девочка сидит у ног старого человека. Снизу она видит его бороду и очки, которые едва держатся на кончике толстого носа. Она читает, он слушает. Иногда он строго поправляет ее.
Такими ушли от меня детские годы.
Глава вторая
СТАРЫЙ ДОКТОР
Для кого!
Это было вечером, в десятом часу. Маме, засидевшейся за шитьем, захотелось чаю, и она послала меня на постоялый двор. Размахивая пустым чайником, я перебежала дорогу —и остановилась: навстречу мне шел Рубин, изменившийся, постаревший, в измятом, изорванном пальто, с черными руками. Он взглянул на меня и сказал тихим голосом:
— Не найдется ли водички, девица?
Это было невероятно, чтобы Рубин, который, встречаясь со мной, всегда закрывал один глаз и делал серьезное, смешное лицо, ни с того ни с сего назвал меня «девицей» и притворился, что мы не знакомы.
Я ответила растерянно:
— Сейчас принесу, — и со всех ног побежала в «Чайную лавку».
Уж не помню, когда меня осенила догадка, что это вовсе не Рубин, которого я превосходно знала, а его брат, большевик. Помню только, что все время, пока старший
Рубин пил, мне хотелось спросить, не попал ли он под лошадь, «= месяц назад у нас в посаде был такой случай.
— У вас пальто разорвалось. Зайдите к нам, мама зашьет.
— Некогда, девица.
Он хотел погладить меня по голове, но взглянул на свою черную, запачканную руку и передумал.
— Тебе сколько лет?
— Одиннадцать.
— Ну и счастливая же ты, девица! Хорошая у тебя будет жизнь.
Я спросила:
— Почему вы так думаете?
— Я не думаю. Я знаю.