Помоги проекту - поделись книгой:
Анна и её богатства
Не было для бедной Анны ничего на свете драгоценнее томика, подаренного в давний и памятный для неё день. На титульном листе размашисто красовалось посвящение: «Дорогой Имянинице Анне Николаевне Вульф от нижайшаго ея доброжелателя А. Пушкина. В село Воронич 1826 года 3 февраля из сельца Зуёва». (Село Воронич – это Тригорское, а Зуево – Михайловское, как порой именовали пушкинскую усадьбу.)
Позже дарственная надпись, исключая лишь подпись Пушкина, кем-то была густо вымарана. Возможно, самой Анной Николаевной, не желавшей на склоне лет компрометировать своё имя, чего так страшилась она и в молодости. Знаменательно, что верхний угол книжной обложки украшал красный сургучный оттиск заветного перстня-талисмана, подарка графини Елизаветы Воронцовой!
И другими сокровищами дорожила Анна: гравированным портретом Байрона, подаренным ей Пушкиным (брат Алексей по её просьбе заказал рамку для портрета); альбомом, где поэт собственноручно вписал куплет из «Романса» Антона Дельвига. Стихов, полных безысходной нежности:
Как точно угаданы – то ли Дельвигом, автором сокровенных строк, то ли Пушкиным, вспомнившим их и перенесших на альбомную страницу, – жизнь и судьба Анны Вульф! До своего смертного часа хранила она те поистине нетленные богатства.
Перед кончиной Анна решилась сжечь письма Пушкина, читанные-перечитанные ею, что так трепетно берегла она от чужих глаз. Уж не пример ли любимого ею ирландца Томаса Мура, сжегшего завещанные ему записки Байрона, подвиг её на то безрассудство?! По легенде, последнюю волю просила она исполнить племянницу-баронессу… Лишь два пушкинских послания чудом избежали печальной участи.
Страшилась ли Анна, что письма попадут в недобрые руки? Боялась ли, что их прочтет мать? Возможно. Но та же Прасковья Александровна, прощаясь с миром, подивила близких единственной просьбой: сжечь послания обоих мужей, всех семерых детей, родных, оставив лишь письма Пушкина!
Её дочь предала огню даже переписку с задушевной подругой Анной Керн, – ведь там хранилось немало откровений, соединённых с именем поэта. «Мы с ней потом переписывались до самой её смерти, начиная с детства», – свидетельствовала красавица кузина.
Покинула земной мир Анна Вульф в Малинниках, в том самом доме, где витали призраки былого счастья. В сентябре 1857 года (двадцать лет Анна жила ещё с именем Пушкина!) обрела она свой последний предел. Чёрный деревянный крест увенчал её скромную могилку, приютившуюся у стен церкви Успения Божьей Матери… Прасковья Александровна имела несчастье оплакать дочь, хоть и не нежно ею любимую.
И может быть, тайная награда Анне – за одиночество и горькую женскую судьбу, за злые шутки родни и соседей, за тяжкие материнские попрёки, за несбыточные и несбывшиеся надежды, за её любовь – вечно сияющее «Зимнее утро»!
Живые голоса
«Вот, мадемуазель, ещё письмо для моего брата. Очень прошу вас взять его под свое покровительство. Ради Бога, пришлите перья, которые вы великодушно очинили для меня и которые я имел дерзость позабыть! Не сердитесь на меня за это»
Записка к Анне Вульф была отправлена поэтом в Тригорское со слугой.
«Пишу вам, мрачно напившись; вы видите, я держу своё слово.
Итак, вы уже в Риге? одерживаете ли победы? скоро ли выйдете замуж? застали ли уланов? Сообщите мне обо всем этом подробнейшим образом, так как вы знаете, что, несмотря на мои злые шутки, я близко принимаю к сердцу всё, что вас касается. – Я хотел побранить вас, да не хватает духу сделать это на таком почтительном расстоянии. Что же до нравоучений и советов, то вы их получите. Слушайте хорошенько: 1) Ради Бога, будьте легкомысленны только с вашими друзьями (мужеского рода), они воспользуются этим лишь для себя, между тем, как подруги станут вредить вам, ибо, – крепко запомните это, – все они столь же ветрены и болтливы, как вы сами. 2) Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо. 3) С некоторых пор вы стали очень осведомленной, однако не выказывайте этого, и если какой-нибудь улан скажет вам, <что с вами нездорово вальсировать> не смейтесь, не жеманьтесь, не обнаруживайте, что польщены этим; высморкайтесь, отвернитесь и заговорите о чём-нибудь другом. 4) Не забудьте о последнем издании Байрона.
Знаете, за что я хотел побранить вас? нет? испорченная девица, без чувства и без… и т. д. – а ваши обещания? сдержали ли вы их? ну не буду больше говорить о них и прощаю вас, тем более, что и сам вспомнил об этом только после вашего отъезда. Странно – где была моя голова? А теперь поговорим о другом.
Всё Тригорское поёт
Прощайте, баронесса, примите почтительный привет от вашего прозаического обожателя.
21 июля.
P.S. Пришлите мне обещанный рецепт; я так наглупил, что сил больше нет –
Как развивалась та любовно-нелюбовная связь и какие чувства владели Анной? – всё в письмах. Её страдальческий голос пробивается сквозь напластования столетий.
«Вы уже давно должны быть теперь в Михайловском, – вот всё, что мне удалось в точности узнать о вас. Я долго колебалась, писать ли вам, пока не получу от вас письма; но так как размышления никогда мне не помогают, я кончила тем, что уступила желанию вам написать. Однако, с чего начать и что сказать вам? Мне страшно, и я не решаюсь дать волю своему перу; боже, почему я не уехала раньше, почему? – Впрочем нет, сожаления мои излишни – они быть может станут лишь триумфом для вашего тщеславия; весьма вероятно, что вы уже не помните последних дней, проведенных нами вместе. Я досадую на себя за то, что не написала вам тотчас же после приезда: мое письмо было бы очаровательным, сегодня для меня это уже невозможно: я могу быть только нежной и думается мне, кончу тем, что разорву это письмо. Знаете ли вы, что я плачу над письмом к вам? это компрометирует меня, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу с собой справиться. Почти окончательно решено, что я остаюсь здесь; моя милая маменька устроила это, не спросив меня; она говорит, что очень непоследовательно с моей стороны не желать оставаться здесь теперь, между тем как зимой я хотела уехать даже одна! Видите, всему виною вы сами; – не знаю проклинать ли мне или благословлять провидение, за то, что послало вас на моем пути в Тригорское? – Если вы ещё не сердитесь на меня за то, что я осталась здесь, вы будете после этого чудовищем, – слышите ли, сударь? Я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оставаться тут, даю вам слово, но если это не удастся, поверьте, что вина будет не моя.
<…>
Я все еще надеюсь получить от вас письмо. Каким наслаждением это для меня было бы! Однако не смею просить вас об этом, боюсь даже, что буду лишена возможности писать вам, ибо не знаю, удастся ли мне прятать письма от кузин, – а тогда, что смогу я вам сказать? – я скорее согласна вовсе не получать от вас писем, нежели получать такие, как в Риге.
<…>
Всё же я очень безрассудна, ибо уверена, что вы-то сами думаете обо мне уже с полным безразличием и, быть может, говорите обо мне гадости, между тем, как я… – Забыла вам сказать: маменька нашла, что у вас был грустный вид при нашем отъезде. <Ему, кажется, нас жаль!> Моё желание вернуться вызывает у неё подозрение, и я боюсь слишком настаивать. – Прощайте, делаю вам гримасу.
Прощайте. Что вы скажете, когда прочтете это письмо? Если напишете мне, посылайте через Трейера, так будет надежнее. Не знаю, как переслать вам это письмо, боюсь, если через Тригорское, как бы оно не попало в руки маменьки; не писать ли мне через Евпраксию? – посоветуйте, как лучше»
«Если вы получили моё письмо, во имя неба, уничтожьте его! Мне стыдно своего безумия, я никогда не посмею поднять на вас глаза, если опять увижусь с вами. Маменька завтра уезжает, а я остаюсь здесь до лета; по крайней мере, так я надеюсь. Если вы не боитесь компрометировать меня перед моей сестрой (что вы делаете, судя по ее письму), то заклинаю вас не делать этого перед маменькой. Сегодня она подтрунивала надо мной в связи с нашим расставаньем в Пскове, которое она находит весьма нежным.
<…>
Какое колдовское очарование увлекло меня? Как вы умеете притворяться в чувствах! Я согласна с кузинами, что вы очень опасный человек, но я постараюсь образумиться.
Во имя неба уничтожьте моё первое письмо и разбейте мою псковскую чашку: такой подарок – плохое предзнаменование, я очень суеверна, а чтобы вознаградить вас за потерю, обещаю вам, когда вернусь, подарить сургуч для писем, который вы просили у меня, когда я уезжала. – Начну заниматься итальянским языком, и хотя очень сердита на вас, всё же думаю, что моё первое письмо будет к вам…»
«Боже! Какое волнение я испытала, читая ваше письмо, и как я была бы счастлива, если бы письмо сестры не примешало горечи к моей радости.
<…>
Я была бы довольна вашим письмом, если бы не помнила, что вы писали такие же, и даже ещё более нежные, в моём присутствии к Аннете Керн, а также к Нетти. Я не ревнива, поверьте; будь иначе, несомненно моя гордость скоро бы восторжествовала бы над чувством, и всё же я не могу удержаться, чтобы не сказать вам, как обижает меня ваше поведение.
Как можете вы, получив от меня письмо, воскликнуть: < «Ах, господи, какое письмо, будто его писала женщина!»> – и тут же бросить его, чтобы читать глупости Нетти; не хватало только, чтобы вы сказали, что считаете его чрезмерно нежным. Неужели надо вам говорить, насколько это меня обижает, достаточно того, что вы скомпрометировали меня, сказав, что письмо было от меня. Сестра моя была очень оскорблена этим, не желая меня огорчать, пишет обо всём Нетти. Нетти, которая даже не знала, что я писала вам, рассыпается в упрёках мне за недостаток дружбы и доверия к ней, – вы обвиняете меня в ветрености, а вот что вы сами делаете! Ах, Пушкин, вы не заслуживаете любви, и я вижу, что была бы более счастлива, если бы вы уехали раньше из Тригорского и если бы последние дни, которые я провела с вами, могли изгладиться из моей памяти.
<…>
Это было бы очень унизительно для меня – боюсь, вы не любите меня так, как должны бы были – вы разрываете и раните сердце, которому не знаете цены; как я была бы счастлива, если бы была так холодна, как вы это предполагаете! Никогда ещё не переживала я такого ужасного времени, как теперь; никогда не испытывала я таких душевных страданий, как нынешние, тем более что я вынуждена таить в сердце все свои муки.
<…>
…Уезжая он (Анреп)[2] сказал, что его возвращение зависит только от меня. Однако же не опасайтесь ничего – я не испытываю к нему никакого чувства; он никак не действует на меня, между тем одно воспоминание о вас вызывает во мне такое волнение!
<…>
Я сильно опасаюсь, что у вас совсем нет любви ко мне; но вы испытываете лишь временные желания, которые хорошо знакомы и многим другим.
<…>
Порвите моё письмо по прочтении, заклинаю вас, я сожгу ваше; знаете ли, я всегда боюсь, что вы найдете мое письмо чересчур нежным, и потому не говорю вам всего, что чувствую.
<…>
Ещё раз прощайте, делаю вам гримасу, так как вы их любите. Когда-то мы увидимся? До той минуты у меня не будет жизни»
«Наконец-то я получила вчера ваше письмо. Трейер сам принес его мне, и, увидев его, я не могла удержаться от восклицания. Как это так долго вы мне не писали? Как будто это нельзя было сделать из Пскова? – Плохи слабы оправдания, которые вы вечно мне приводите. – Всё, что вы мне говорите об Анрепе, в высшей степени мне не нравится и вдвойне обижает меня, во-первых – предположение, что он сделал больше, нежели поцеловал мне руку, оскорбительно с вашей стороны, а слова: всё равно – того пуще, они обижают и мучат меня в другом отношении – надеюсь, вы достаточно умны, чтобы почувствовать, что вам угодно было этим сказать, что для вас безразлично, до чего мы с ним дошли. – Нельзя сказать, чтобы это было деликатно. Вовсе не по его поведению со мной одной заметила я, что он превосходит вас смелостью и бесстыдством, но по его манере обходиться со всеми и вообще по его разговору. Итак нет надежды, что маменька пришлёт за мной, как это прискорбно!
<…>
Лев (Пушкин) пишет мне в том же письме тысячу нежностей, и к великому своему удивлению я нашла также несколько строк от Дельвига, доставивших мне много удовольствия. Мне кажется однако, что вы слегка ревнуете ко Льву. Я нахожу, что Аннета Керн очаровательна, несмотря на свой большой живот, – это выражение вашей сестры. Вы знаете, что она осталась в Петербурге, чтобы родить, а потом собирается приехать сюда. Вы хотите на “предмете” Льва выместить его успех у моей кузины. – Нельзя сказать, чтобы это свидетельствовало о вашем безразличии к ней. И ещё какая неосторожность с вашей стороны бросать так мое письмо, – как только маменька не увидела его! Ах, какая блестящая мысль нанять почтовых лошадей и приехать одной; хотела бы я посмотреть, какой любезный прием оказала бы мне маменька – она могла бы совсем не впустить меня, эффект был бы слишком велик. Бог знает, когда-то я опять увижу вас – это ужасно, и это переполняет меня тоской. Прощайте, ti mando un baccio, mio amore, mio delizie (шлю тебе поцелуй, любовь моя, наслаждение моё;
Пишите мне чаще, умоляю; письма ваши – единственное мое утешение, я очень грущу. Знаете ли, как хочу и как боюсь вернуться в Тригорское. – Но я предпочитаю ссориться с вами, нежели оставаться здесь. Места эти до крайности пошлы, и надо сознаться, что среди уланов Анреп – это ещё самый лучший, а в общем весь полк немногого стóит, да и здешний воздух для меня не здоров, так как я вечно болею. Боже! когда же я увижу вас?»
«Что сказать вам и с чего начать моё письмо? А вместе с тем я чувствую такую потребность написать вам, что не в состоянии слушаться ни размышлений, ни благоразумия. Я словно переродилась, получив известие о доносе на вас. Творец небесный, что же с вами будет. Ах! если бы я могла спасти вас ценою собственной жизни, с какой радостью я бы пожертвовала ею и вместо великой награды я попросила бы у неба лишь возможности увидеть вас на мгновенье, прежде чем умереть.
Вы не можете себе представить, в какой тревоге я нахожусь – не знать, что с вами, ужасно; никогда я так душевно не мучилась, а вместе с тем, судите сами, я должна через два дня уехать, не зная о вас ничего верного. Нет, за всю мою жизнь не переживала я ничего более ужасного – не знаю, как я не сошла от всего этого с ума. А я то надеялась наконец увидеть вас в ближайшие дни! Подумайте, каким неожиданным ударом должно было быть для меня известие о вашем отъезде в Москву! Однако, дойдёт ли до вас это письмо, и где оно застанет вас? – вот вопросы, на которые никто не может дать ответ. Вы, может быть, сочтёте, что я поступаю очень плохо тем, что пишу вам – я и сама думаю то же, но не могу лишить себя этого единственного утешения, мне остающегося. Я пишу вам через Вяземского; он не знает от кого письмо, и поклялся сжечь его, если не сможет передать его вам. Да и доставит ли оно вам радость? – быть может вы очень изменились за эти несколько месяцев – возможно, что оно покажется вам даже неуместным, – признаюсь, эта мысль для меня ужасна, но сейчас я не в силах думать ни о чем, кроме опасности, которой вы подвергаетесь, и пренебрегаю всякими другими соображениями. Если это вам возможно, напишите мне хоть словечко в ответ. Дельвиг собирался было написать вам вместе со мною длинное письмо, чтобы просить вас быть осмотрительным!! – Очень боюсь, что вы держались не так. – Боже, как я была бы счастлива узнать, что вас простили, – пусть даже ценою того, что никогда больше не увижу вас, хотя это условие страшит меня как смерть. На этот раз вы не скажете, что это письмо остроумно, в нём нет здравого смысла, и всё же посылаю вам таким, каково оно есть. Как это поистине страшно оказаться каторжником!
Прощайте, какое счастье, если всё кончится хорошо, в противном случае, не знаю, что со мной станется. Я очень скомпрометировала себя вчера, когда узнала эту ужасную новость, а несколькими часами раньше я была в театре и лорнировала кн. Вяземского, чтобы иметь возможность рассказать вам о нём по возвращении! Мне надо бы ещё многое сказать вам, но нынче я наговорю слишком много или слишком мало, и думаю, что кончу тем, что разорву своё письмо.
Кузина моя Аннета Керн живейшим образом интересуется вашей участью. Мы говорим только о вас: она одна понимает меня, и только с ней я плачу. Мне так трудно притвориться, а я вынуждена представляться весёлою, когда душа у меня разрывается. Нетти тоже очень обеспокоена вашей судьбой. Да спасёт и охранит вас небо! – Подумайте, что буду чувствовать по приезде в Тригорское. Какая пустота и какая мука! Все будет напоминать мне о вас, а я то думала с совсем другим чувством подъезжать к этим местам; Тригорское стало мне дорого, я рассчитывала опять найти там для себя жизнь, как не терпелось мне вернуться туда, а теперь я найду там только мучительные воспоминания. Зачем я уехала оттуда? Увы! Однако я слишком много говорю вам о своих чувствах. Пора кончать. Прощайте! Сохраните для меня капельку приязни: то, что я чувствую к вам, заслуживает этого.
Боже, если бы мне довелось увидеть вас довольным и счастливым!»
Анна Николаевна, узнав в Петербурге о внезапном отъезде Пушкина из Михайловского в сопровождении фельдъегеря, была смертельно напугана. Тревожились все обитатели Тригорского и Михайловского: от крепостных, печалившихся о судьбе доброго барина, до друзей и поклонниц поэта, опасавшихся чуть ли не грозившей ему сибирской каторги.
«Я так мало эгоистична, что радуюсь вашему освобождению и поздравляю вас с ним, хотя вздыхаю, когда пишу это, и в глубине души дала бы многое, чтобы вы были еще в Михайловском, и все мои усилия быть благородной не могут заглушить чувство боли, которое я испытываю от того, что не найду вас больше в Тригорском, куда влечет меня сейчас моя несчастная звезда, чего бы только не отдала я за то, чтобы не уезжать из него вовсе и не возвращаться туда сейчас.
Я послала вам длинное письмо с князем Вяземским – мне хотелось бы, чтобы оно не дошло до вас, я была тогда в отчаянии, узнав, что вас взяли, и не знаю, каких только безрассудств я не наделала бы. Князя я увидела в театре и занималась только тем, что лорнировала его в течение всего спектакля, я надеялась тогда рассказать вам о нем! —
Я была чрезвычайно рада вновь увидеться с вашей сестрой – она очаровательна – знаете, я нахожу, что она очень похожа на вас. Не понимаю, как не заметила этого раньше. Скажите, пожалуйста, почему вы перестали мне писать – из равнодушия или забвения? Гадкий вы. Вы не заслуживаете любви, мне надо свести с вами много счётов – но горе, которое я испытываю оттого, что не увижу вас больше, заставляет меня всё забыть… Скажите мне, прошу вас, почему вы перестали мне писать: безразличие или забвение? Гадкий вы! недостойны вы того, чтобы вас любили, много счетов нужно было бы мне свести с вами, но горесть, что я больше не увижу вас, заставляет меня все забыть…
<…>
А. Kern вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию <Приписано рукою Керн> и любит искренно без затей. <Анна Вульф> Прощайте, мои радости, миновавшие и неповторимые. Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения и ощущения, какие я чувствовала возле вас. Письмо моё доказывает, какое у меня доверие к вам. – Надеюсь поэтому, что вы не станете меня компрометировать и разорвете это письмо; получу ли я на него ответ?
Господину Александру П. – подставному братцу, дабы не скандализировать общество»
Изо всей обширной переписки между Анной Вульф и Пушкиным сохранилось всего шесть её писем к поэту, переданные Наталией Николаевной Пушкиной-Ланской в конце 1849 – начале 1850-х издателю Павлу Васильевичу Анненкову, и два (одно из них препроводительная записка) – к Анне от Александра Сергеевича.
Недаром будущий биограф поэта тотчас оценил, какое неведомое богатство попало ему в руки!
Поделиться книгой: