Свято место пусто не бывает: история советского атеизма

Уродливая гримаса старого быта

Хрущевская эпоха ознаменовалась новой волной антирелигиозных и атеистических кампаний; первой из них стала так называемая «стодневная кампания» летом 1954 г., затем последовала еще более масштабная кампания, начавшаяся в 1958 г. и продолжавшаяся вплоть до отстранения Хрущева от власти в 1964 г.256 История антирелигиозных кампаний хрущевской эпохи вплетается в историю попыток Хрущева пересмотреть советский идеологический курс после Сталина. Смерть Сталина создала идейный и политический вакуум в самом сердце советской коммунистической идеологии и потрясла советское общество до основания. Как пишет историк Стефан Биттнер, «вселенная смыслов была ввергнута в хаос, и этот процесс был сродни той „всеобъемлющей перестройке“, которая последовала за крушением коммунистической системы»257. Что значил советский коммунистический проект без Сталина? Для преемников Сталина поиск ответа на этот вопрос стал механизмом определения курса развития советского общества и консолидации политической власти. В конечном счете в борьбе за власть после смерти Сталина победителем стал Хрущев, и ему это удалось, поскольку он переосмыслил значение советской коммунистической идеологии в новую историческую эпоху.

25 февраля 1956 г. на заседании ХХ съезда КПСС Хрущев сделал секретный доклад, где осудил «культ личности» Сталина как отступление от ленинизма и оценил принуждение, насилие и террор сталинской эпохи как предательство по отношению к партии и ее идеологии. Поскольку советское общество было потрясено хрущевскими разоблачениями Сталина, партия изо всех сил старалась избежать нежелательных последствий. Чтобы воскресить веру в советский проект, Хрущеву было необходимо заново легитимизировать партию и ее революционную идеологию258. Если десталинизация была негативной стороной политической платформы Хрущева, то Третья программа партии, утвержденная на XXII съезде КПСС (17–31 октября 1961 г.), была ее позитивной стороной: возвращение к идейной чистоте, лидерству партии и создание материально-технической базы коммунистического будущего259. Хрущев заявил гражданам Советского Союза, что страна вступила в новую эру строительства коммунизма – эру, отмеченную заботой партии о материальном благосостоянии, развитии личности и моральном возрождении. Он объявил, что в течение десятилетия СССР обгонит по экономическому росту страны Запада, и пообещал, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме260. 31 октября 1961 г., в последний день заседания XXII съезда, Хрущев распорядился вынести тело Сталина из мавзолея на Красной площади, где он лежал рядом с Лениным с 1953 г.

Трудно определить степень личной вовлеченности Хрущева в антирелигиозную кампанию261. Во всяком случае, воспоминания самого Хрущева, как и мемуары его сына Сергея Хрущева и зятя Алексея Аджубея, ничего не содержат по данному вопросу262. Тем не менее Хрущев несколько раз делал публичные заявления относительно религии. Когда зарубежные журналисты побуждали его высказаться о положении религии в Советском Союзе, Хрущев говорил о своем персональном неверии, оспаривал утверждение, что атеисты менее нравственны, чем верующие, и часто подчеркивал лицемерие религиозных учреждений и служителей культа. В то же время, помня о политической значимости религиозного вопроса в сфере международных отношений, Хрущев настаивал, что в Советском Союзе религиозная вера остается скорее вопросом личной совести, чем государственной политики. Как он заявил в интервью французской газете Le Figaro в 1958 г., «вопрос о том, кто верит в бога или не верит, – это не вопрос для конфликтов – это личное дело каждого человека. Поэтому давайте не будем подробно говорить на эту тему»263.

Но если личная роль Хрущева в антирелигиозной кампании остается неясной, не может быть сомнений относительно его вклада в строительство коммунизма – в проект, который был неразрывно связан с искоренением религиозных «предрассудков» и формированием научно-материалистического мировоззрения советских людей. В течение пребывания Хрущева у власти его высказывания относительно религии становились все более подробными и агрессивными. В статье, опубликованной в газете «Правда» в 1958 г., приводились такие слова Хрущева: «Думаю, что бога нет. Я давно освободился от такого понятия. Я сторонник научного мировоззрения. А наука и вера в сверхъестественные силы – это несовместимые, взаимоисключающие взгляды»264. В начале 1960‐х гг., когда Советский Союз претендовал на мировое первенство в сфере науки и техники, особенно после первого полета человека в космос, Хрущев в шутку просил советских космонавтов посмотреть во время полета, есть ли на небе Бог. Антирелигиозные настроения того времени характеризуются двумя высказываниями, приписываемыми Хрущеву, которые циркулируют в массовой культуре: что скоро религия сохранится только в музеях и что Хрущев покажет советским людям по телевизору последнего попа265. Хотя оживление антирелигиозной кампании при Хрущеве может показаться странным в контексте политической либерализации и оттепели в сфере культуры, оно было существенным для выполнения важной миссии – очищения коммунизма от искажений сталинской эпохи, в том числе от сталинского компромисса с религией и разрыва с атеизмом.

Вопрос, который неотступно преследовал советскую коммунистическую идеологию в хрущевскую эпоху, состоял в том, почему религия остается частью жизни советского общества спустя десятилетия после Октябрьской революции. В ходе строительства социализма экономические и социальные корни религии, казалось бы, были выкорчеваны. Более того, когда Сталин подчинил религиозные учреждения правительственным структурам, религия как самостоятельная политическая сила, способная влиять на советское общество или историческое развитие коммунистического проекта, считалась эффективно нейтрализованной. Тем не менее марксистские утверждения, что с приходом коммунизма религия исчезнет, вошли в противоречие с открытием, что религиозность была гораздо более распространена и устойчива, чем предрекала идеологическая модель.

Странная история «окаменевшей Зои», разыгравшаяся за месяц до открытия ХХ съезда КПСС, стала неприятным напоминанием о том, что религия остается фактом жизни общества. Разумеется, продолжение существования религии всегда создавало проблему для первого в мире социалистического государства, но на новом этапе строительства коммунизма религия стала новой проблемой. История публичной демонстрации религиозности вокруг девушки-комсомолки, обращенной в камень за богохульство, явно звучала диссонансом на фоне обещаний Хрущева относительно научно-технического прогресса и неминуемого наступления коммунизма. Оптимизм Хрущева сдерживало признание того факта, что через пятьдесят лет после Октябрьской революции гримасы старого мира все еще являются частью жизни советских людей. Как признал сам Хрущев на XXII съезде партии, «пережитки» старого мира, «как кошмар, довлеют над умами живущих… еще долго после того, как исчезают породившие их экономические условия»266. В этих условиях единственным идеологически выверенным объяснением сохранения религии в Советском Союзе было то, что она является неподатливым осколком старого мировоззрения и образа жизни. Таким образом, во времена Хрущева партия осознала, что недостаточно уничтожить политический и экономический базис религии. Чтобы превратить современное советское общество в коммунистическое общество будущего, религию следовало искоренить не только из политической и общественной жизни, но и из сознания советских людей.

Возвращение атеизма: кампания 1954 г

За время от захвата власти большевиками в 1917 г. до прозвучавшего на «съезде победителей» (XVII съезде партии) в 1934 г. заявления Сталина, что социализм в СССР в основном построен, Советский Союз превратился из государства, балансирующего на краю гибели, управляемого кучкой революционеров и находящегося в международной изоляции, в дееспособное государство, признанное на мировом уровне267. Консолидация власти в середине 1930‐х гг. сопровождалась отказом от революционного утопизма в пользу неотложных политических приоритетов. В частности, необходимость мобилизовать ресурсы в годы войны и обеспечить поддержку советской власти как внутри страны, так и за рубежом ускорила пересмотр позиции советского руководства по отношению к религии. После сталинского «конкордата» с православной церковью, заключенного в 1943 г., религия вновь стала частью жизни советского общества – впрочем, жестко регулируемой и по большей части безгласной.

После войны православная церковь заново создала свою инфраструктуру, практически разрушенную в ходе антирелигиозных кампаний раннего советского периода. Было восстановлено патриаршество, открылось около 10 000 церквей, возвращались из лагерей священники268. Чтобы восполнить жесточайшую нехватку кадров, молодых людей рекрутировали в семинарии, и число абитуриентов возрастало с каждым годом: от 269 человек в 1950 г. до 560 в 1953 г.269 Верующие постоянно обращались к государству с просьбами разрешить открыть больше церквей и более регулярно проводить службы. В то же время атеистическая работа переживала застой, особенно в консервативной атмосфере конца сталинской эпохи. Когда пропаганда того времени подчеркивала важность просвещения, имелась в виду грамотность, гигиена и воспитание «культурности». Атеизм больше не акцентировался даже в научно-просветительской работе.

Показателем перехода от атеистической пропаганды к более широкому пониманию просвещения стало создание общества «Знание» в 1947 г. Основанное как добровольное объединение интеллигенции, приверженной делу просвещения народных масс, «Знание» взяло на себя функции распущенного Союза воинствующих безбожников. Тематика его работы тем не менее была существенно шире и включала в себя популяризацию науки, вопросы марксистско-ленинской теории, внутренней политики и международного положения270. Хотя атеистическая пропаганда формально входила в широкую категорию научно-просветительской работы, вплоть до смерти Сталина она составляла лишь малую часть деятельности общества «Знание». Ветераны-безбожники время от времени читали лекции и публиковали памфлеты на темы науки и религии, но в целом атеистическая работа зашла в тупик271. На XIX съезде партии, состоявшемся в 1952 г., незадолго до смерти Сталина, вопросы атеизма даже не затрагивались272. В 1940‐е и начале 1950‐х гг. идеологическая элита и атеистические кадры молчаливо признавали, что атеистическая работа не является приоритетной.

Смерть Сталина нарушила временное затишье в послевоенной религиозной жизни273. После войны в советской религиозной политике задачи управления ставились выше идеологии. Поскольку религия была фактом общественной жизни, задача государства заключалась в том, чтобы наладить партнерство с религиозными организациями; Совет по делам РПЦ и Совет по делам религиозных культов были созданы для «нормализации» отношений с религиозными организациями и верующими. После смерти Сталина функции этих органов оказались под вопросом. В июне 1953 г., через три месяца после смерти Сталина, Карпов, глава Совета по делам РПЦ, направил в ЦК КПСС заявление, где просил дать ему руководящие указания, «какой линии следует придерживаться, какие принципы и методы работы допустимы»274. Карпов полагал, что, памятуя о религиозном возрождении, Совет по делам РПЦ должен фокусировать внимание на налаживании деловых отношений с церковью – цель, достижению которой, по его мнению, по-прежнему мешают неформальные, но тесные связи Совета с КГБ275. В течение 1953 г. и в начале 1954 г. Совет по делам РПЦ продолжал направлять заявления в государственные и партийные органы, но его вопросы оставались без ответа, даже когда просьбы были адресованы лично главам государства и партии – Маленкову и Хрущеву276. Работа Совета по делам РПЦ, остерегавшегося действовать без указаний сверху, приостановилась.

Для приверженцев чистоты партии, которые расценивали послевоенное перемирие с религией как отступление от ленинских принципов и с беспокойством наблюдали возрождение религиозной жизни и стагнацию атеистической работы, смерть Сталина открывала новые возможности. Владимир Бонч-Бруевич – видная фигура атеистической «старой гвардии» – воспользовался шансом, чтобы вновь поставить на повестку дня вопросы атеизма277. Бонч-Бруевич указывал, что Государственный музей истории религии в Ленинграде (ГМИР) является единственным атеистическим учреждением, пережившим войну. Основанный в 1932 г. и располагавшийся в Казанском соборе на Невском проспекте, ГМИР понес серьезный ущерб во время блокады Ленинграда, а после войны был практически закрыт. От участи других советских атеистических музеев, открытых в начале советской эпохи и закрывшихся в годы войны, ГМИР спасло то, что, в отличие от прочих подобных музеев, чьей главной задачей была пропаганда, он считался научно-исследовательским учреждением и поэтому находился в ведении Академии наук СССР, а не Министерства культуры или Министерства просвещения278. В 1946 г. Бонч-Бруевич стал новым директором музея. Как и сам музей, Бонч-Бруевич был одним из немногих сохранившихся связующих звеньев с эпохой воинствующего атеизма первых лет советской власти. Поскольку собор, где размещался музей, был серьезно разрушен во время войны, музей был закрыт для посетителей вплоть до 1951 г., а Бонч-Бруевич в это время проживал в Москве, где работал в Институте истории Академии наук СССР. Там он посвятил себя делу, которому отдавал все силы вплоть до своей смерти в 1955 г.: возрождению советского атеизма279. Чтобы вернуть атеизм в актуальную политическую повестку, Бонч-Бруевич пытался привлечь к нему интерес академических кругов и с этой целью в 1947 г. создал в Институте истории АН СССР сектор истории религии и атеизма. Но даже этой половинчатой инициативе недоставало двух компонентов, необходимых для успеха: поддержки со стороны коллег-академиков и покровительства партийной элиты. Вплоть до смерти Сталина сектор не проявлял практически никакой активности280.

Первым признаком того, что политическая судьба советского атеизма начала изменяться к лучшему, стал успех инициативы Бонч-Бруевича по добавлению в название музея слова «атеизм»; в январе 1954 г. музей стал Государственным музеем истории религии и атеизма (ГМИРА). В письме коллеге Бонч-Бруевич сообщал: «Таким образом, впервые за все время существования АН СССР слово „атеизм“ официально введено Президиумом АН СССР в название академического учреждения… Я считаю это событие весьма важным на фронте нашей борьбы»281. Вскоре после этого некоторые высокопоставленные партийные деятели начали проявлять интерес к пересмотру вопроса о религии. В марте того же года Дмитрий Шепилов, редактор «Правды», направил Хрущеву письмо, где указывал, что сообщения корреспондентов газеты свидетельствуют «о серьезной активизации церковных деятелей и различного рода сектантов, о явном неблагополучии с научно-атеистической пропагандой». Далее Шепилов приводил сведения, что в СССР существует 18 609 действующих церквей, мечетей и синагог и более 18 000 официально зарегистрированных служителей культа – существенно больше, чем в предвоенный период282.

Вслед за этим 27 марта 1954 г. заведующие двумя отделами Центрального комитета КПСС – отделами пропаганды и науки – подготовили доклад, озаглавленный «О крупных недостатках в естественнонаучной, антирелигиозной пропаганде», где со своей стороны пытались убедить Хрущева, что идеологическая пассивность может оказаться опасной283. Затем, весной 1954 г., у атеизма наконец появились высокопоставленные партийные покровители: заведующий отделом культуры ЦК КПСС Алексей Румянцев, секретарь ЦК КПСС Петр Поспелов, руководитель отдела пропаганды Михаил Суслов, министр культуры Екатерина Фурцева, а также Шепилов и Александр Шелепин – члены новой когорты комсомольских работников, группировавшейся вокруг Хрущева. Однако нужен был кто-то еще, кто смог бы возглавить кампанию, – и Бонч-Бруевич, с его научными и революционными заслугами, стал катализатором возвращения атеизма. Шквал докладов по внутренним каналам, встреч и телефонных звонков, которыми обменивались высокие покровители Бонч-Бруевича в течение мая и июня, свидетельствовал о том, что новая антирелигиозная кампания неминуема284.

7 июля 1954 г. ЦК КПСС издал постановление «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения», ставшее одной из первых идеологических деклараций Хрущева. Постановление, подготовленное в тесных кругах партийного аппарата, застало врасплох всех – религиозные объединения, рядовых советских граждан и даже Совет по делам РПЦ и Совет по делам религиозных культов285. Его авторы исходили из тезиса, что религия и коммунистическая идеология несовместимы и что сохранение религии в условиях социализма является, с одной стороны, результатом оживления деятельности религиозных организаций, а с другой – результатом невнимания со стороны партии к атеистической работе со времен войны. Партийные работники подверглись критике за идейную пассивность и призывались к активному участию в атеистической работе. Призыв к улучшению атеистической работы был обращен не только к партийным рядам, но также к Министерству культуры, Министерству просвещения и среди прочих обществу «Знание». Авторы постановления призывали Министерство просвещения насытить школьную программу атеистическим содержанием, комсомол – активнее вести атеистическую пропаганду среди молодежи, Государственное издательство политической литературы (Госполитиздат) – публиковать лучшие произведения атеистической литературы, а общество «Знание» – начать издание ежемесячного журнала «Наука и религия» для широких кругов населения.

Антирелигиозная кампания затевалась не только ради очищения коммунистической идеологии, но также во имя модернизации. Хрущев воспринимал религию как проблему по преимуществу сельскую, и одной из целей кампании была борьба с народными религиозными практиками, которые наносили ущерб сельскохозяйственному производству, например с паломничествами и религиозными праздниками, которые в партийной пропаганде изображались как дебоши, ведущие к срыву работы в колхозах и часто заканчивающиеся драками286. «В результате активизации деятельности церкви, – гласило постановление, – наблюдается увеличение количества граждан, соблюдающих религиозные праздники и отправляющих религиозные обряды, оживляется паломничество к так называемым „святым местам“… Празднование религиозных праздников, нередко сопровождающееся многодневным пьянством, массовым убоем скота, наносит большой ущерб народному хозяйству, отвлекает тысячи людей от работы, подрывает трудовую дисциплину»287. Местные уполномоченные Совета по делам РПЦ докладывали о простоях в работе, возникающих, когда колхозники отмечают религиозные праздники, и жаловались, что эти празднования часто происходят с молчаливого разрешения местного начальства, а иногда даже при его участии288. Так, в докладе о религиозных праздниках в одном из колхозов Костромской области подчеркивался экономический и моральный ущерб от подобных народных традиций:

До самого последнего времени в каждом населенном пункте отмечалось много религиозных праздников; в том числе по одному, а то и по два престольных. Всего по селам и деревням отмечалось 39. Партийные органы и правление колхозов решили подсчитать, во что обходятся артели все эти праздники. Установлено, что каждый религиозный праздник отмечали в среднем 500 человек престарелых колхозников, причем празднования длились три-четыре дня, и колхоз, таким образом, ежегодно терял около восьмидесяти тысяч трудодней. От одного только невыхода колхозников на работу, хозяйство ежегодно недопроизводило продукции более чем на три миллиона рублей (старыми). Но были и такие потери, которые не поддаются обсчету – это моральные потери… Можно наблюдать массовое пьянство, сопровождающееся хулиганством, дебошами и драками с серьезными последствиями289.

Хотя коллективные праздники с выпивкой и гуляньями долгое время были традиционными формами досуга в российской деревне, теперь они расценивались как отклонения от нормы и проявления отсталости, а значит, как помеха достижению важной цели советского общества – стиранию материальных и культурных различий между городом и деревней.

Как и в ранний советский период, средства массовой информации должны были оказаться на переднем крае битвы с религией. Издателей и журналистов критиковали за то, что в послевоенный период они не уделяли внимания атеистической тематике; указывалось, что в таких толстых журналах, как «Коммунист», «Новый мир» и «Октябрь», с 1945 по 1954 г. не было опубликовано ни одной статьи атеистического содержания. Не лучше обстояло дело и с газетами. Партийный орган, газета «Правда» опубликовала лишь одну атеистическую статью за десять лет, и даже орган ВЛКСМ, «Комсомольская правда», обычно выступавшая в авангарде идеологических кампаний, за тот же период поместила на своих страницах только пять статей атеистического содержания290. Партия призывала издательства публиковать атеистическую литературу, в том числе зарубежных классиков, таких как Джованни Боккаччо, Вольтер и Анатоль Франс, и произведения отечественных авторов, таких как Антон Чехов, Горький, Александр Серафимович и Владимир Маяковский, обращавшихся к антиклерикальной и атеистической тематике291. Журналистам и редакторам вменяли в обязанность публиковать новые атеистические статьи, обращенные к современной аудитории, и модернизировать содержание атеистической пропаганды, уделяя большее внимание достижениям науки и техники. Наконец, партия подчеркивала необходимость обращаться к массам через телевидение и радио, отмечая, что радиовещание является особенно эффективным орудием пропаганды, поскольку оно достигает сельской местности292.

Тем временем в газетах публиковались статьи, где не только использовались старые приемы, такие как знакомые образы пьющих, аморальных и жадных священников, но и поднимались новые темы, в частности об опасности предрассудков293. Советских читателей потчевали поучительными рассказами, например историей Наташи Шичалиной, имевшей несчастье влюбиться в «задумчивого, всегда молчаливого» Гавриила, молодого баптиста, который убил ее, потому что она пыталась противиться «требованиям его секты»294. Читателям также поведали историю Геры Бородина, мальчика-подростка, который временно потерял зрение, играя с самодельными ракетами. Вместо того чтобы положиться на современную советскую медицину, простодушные мать и бабушка Геры отвели его в сельскую церковь, чтобы помолиться святому Пантелеймону-целителю и пообещать святому, что, если он вернет Гере зрение, они будут и дальше водить мальчика в церковь. Это решение, заключала «Комсомольская правда», стало «первым шагом к гибели Геры», поскольку привело его к изоляции от сверстников и в конце концов подтолкнуло к самоубийству295.

Пресса также избрала своей мишенью местных партийных и комсомольских работников за их пассивность в деле атеистической пропаганды, доказывая, что они несут свою долю ответственности за сохранение религии в условиях социализма. В партийных директивах критиковали местные партийные кадры за то, что они «идут на поводу у церковников», а в докладах указывались случаи, когда местные ответственные работники обращались к церкви за финансовой помощью или, напротив, использовали свои ресурсы, чтобы помочь церкви (например, один партийный работник направил десять колхозников на работу в местный монастырь на три дня)296. «Комсомольская правда» писала, что среди жителей нескольких сел в Ульяновской области распространились слухи о «большой белой бабе», которая, «обнаглев», бродит по селам, причем из‐за этих слухов опустели все улицы и сельский клуб297. Вскоре после того как история с «белой бабой» была объявлена шуткой, поступили сообщения о том, что в доме местной жительницы «обновилась» икона, благодаря чему хозяйка лишь за один день «только медными и серебряными монетами полтора ведра набрала» с приходивших поклониться иконе верующих. Комсомол между тем игнорировал атеистическую работу, несмотря даже на то, что только в одном районе Ульяновской области было четыре места паломничества, куда летом «стекаются» верующие, и все это происходило «на глазах у руководителей района и комсомольских работников»298. В другой статье сообщалось о сходном положении дел в Курской области, где «среди людей, идущих в дни религиозных праздников за „исцелением в святые места“, можно увидеть и молодежь», тогда как местный комитет комсомола «остается беспристрастным созерцателем происходящего»299. Еще один очерк в «Комсомольской правде» был посвящен ситуации с религией в Горьковской области; там с тревогой отмечалось, что духовенство выигрывает войну за умы и сердца советских людей. Как писал автор, «старообрядческий священник призывает родителей надевать кресты детям, учить их псалмам да молитвам. А комсомольские пропагандисты молчат»300. Комсомол, доказывал он, «обязан оберегать всю молодежь от влияния церковников и сектантов, вести антирелигиозную пропаганду среди всего населения», поскольку священники «действуют не в небесных пространствах, а на земле, среди населения», сея свой «дурман» среди сельских жителей. В свете этого партия призывала каждого члена комсомола бороться с религией, распространять атеизм и объяснять массам, что религия несовместима ни с наукой, ни с коммунистической идеологией301.

Представители церкви были обеспокоены июльским постановлением ЦК КПСС; их пугало возвращение к административным мерам, направленным против духовенства и верующих, а также клеветническая кампания в прессе, изображавшая священников и верующих политически неблагонадежными элементами. В разговоре с местным уполномоченным Совета по делам РПЦ ленинградский протоиерей Медведевский пожаловался, что у церкви нет возможности ответить на нападки атеистов в прессе. Он также настаивал, что церковь не несет ответственности за пьянство и хулиганство, имеющие место во время религиозных праздников, возразив, что, напротив, церковь призывает верующих «проводить праздничные дни достойным образом». Церковь, доказывал он, сделали козлом отпущения. Когда местным чиновникам не удается выполнить план, они обвиняют церковь, «чтобы скрыть истинные причины отставания»302. Другие, однако, не считали антирелигиозную кампанию опасной. В секретных докладах, направлявшихся в Совет по делам РПЦ, КГБ отмечал, что были даже священники, которые не придавали значения атеистической пропаганде и высмеивали ее. Согласно одному из таких донесений, православный священник в Латвии отметил, что качество советского атеизма настолько низкое, что церкви не о чем беспокоиться: «Очень много говорят, что Бога нет. Если Бога нет, то незачем об этом так много агитировать и ломиться в открытую дверь. Такая пропаганда не оставляет впечатления у верующих»303.

Доклады из регионов показывают, что обычные люди по-разному интерпретировали новую антирелигиозную кампанию. Летом 1954 г. Совет по делам РПЦ был завален письмами с вопросами о том, не является ли кампания в прессе прелюдией к массовому закрытию церквей и арестам. Слухи о неминуемом закрытии церквей вызывали массовый протест, и советские граждане спешили крестить своих детей304. Усиление антирелигиозной пропаганды в прессе, как докладывал Совет по делам РПЦ, в действительности вызвало внезапный рост потребности в религиозных требах, особенно крещении. В октябре 1954 г. Совет по делам РПЦ и Совет по делам религиозных культов направили в Центральный комитет совместное письмо, где указывали на контрпродуктивные результаты кампании. В этом письме Карпов и Полянский писали следующее: «Этими ошибками и извращениями приведены в движение не тысячи, а миллионы населения нашего Советского Союза, которые из этих ошибок делают провокационные выводы. Делают такие выводы и отдельные церковные руководители в странах народной демократии. Поставлены в затруднительное положение те руководящие представители религиозных центров в СССР, которые ежедневно принимают почти все приезжающие в страну иностранные делегации, и те церковные лица, которые выезжают за границу»305. Тем самым Карпов и Полянский стремились показать, что антирелигиозная кампания подрывает социальную и политическую стабильность и грозит разрушить позитивный образ Советского Союза за рубежом. Согласившись наконец, что кампания 1954 г. потерпела фиаско, партия отступила.

Постановление ЦК КПСС «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения» от 10 ноября 1954 г. было посвящено итогам летней антирелигиозной кампании и представляло собой попытку исправить нанесенный ею вред. В отличие от июльского постановления, которое было предназначено для внутреннего пользования, ноябрьское постановление было опубликовано в «Правде» и широко распространялось. Также, в отличие от июльского постановления, которое готовила небольшая группа пропагандистов из партийного аппарата, ноябрьское постановление было результатом консультаций как с Советом по делам РПЦ, так и с Советом по делам религиозных культов, и в нем были заметны и повышение осведомленности о советском религиозном ландшафте, и изменение партийного понимания религии306. Основной смысл ноябрьского постановления состоял в том, что в современных исторических условиях по отношению к религии необходимо применять скорее идеологические, чем политические механизмы. Как разъяснялось в постановлении, хорошо известно, что до революции церковь оправдывала эксплуатацию народных масс и служила самодержавному режиму, а после революции поддерживала внутреннюю контрреволюцию и международный империализм. Тем не менее партийные кадры должны были понять, что, поскольку теперь социальные корни религии подорваны, борьба против религии превратилась в «идеологическую борьбу научного, материалистического мировоззрения против антинаучного, религиозного мировоззрения»307. Религия стала скорее идеологической, чем политической проблемой.

В постановлении разъяснялось, что некоторые религиозные культы не утратили политической окраски. Например, на западных границах СССР, где вероисповедание соответствовало национальной принадлежности и мобилизовывало националистическое сопротивление, религия по-прежнему обладала политическим влиянием. Кроме того, сектанты, особенно те из них, которые считались членами «зарубежных» сект (таких, как Свидетели Иеговы или адвентисты Седьмого дня), оказались под растущим подозрением – не только из‐за их упорного отказа признать советскую власть, но также из‐за нелегальных связей с зарубежными единоверцами308. Но те религиозные организации, которые действуют легально, как разъяснялось в постановлении, занимают патриотические позиции. Поэтому было бы неправильно рассматривать духовенство и верующих как внутренних врагов, а не как граждан, чьи права и чувства заслуживают уважения. Религия теперь являлась не политическим противником, которого следует подавлять, а скорее чуждой идеологией, которую следует искоренять путем просвещения. Борьба велась с верой, но не с верующими.

Вскоре после обнародования ноябрьского постановления Центральный комитет КПСС получил обратную реакцию309. Как и в случае с июльским постановлением, реакция населения была разнообразной и порой удивительной. Хотя партийное руководство первоначально опасалось, что переход к более либеральной линии приведет к оживлению религиозной активности, местные уполномоченные Совета по делам РПЦ сообщали, что, как только верующие перестали опасаться скорого закрытия церквей, посещаемость церкви сократилась. По их сообщениям, ноябрьское постановление «внесло в среду верующих успокоение за судьбу своей церкви, что нашло[?] свое выражение в некотором снижении количества участников торжественных богослужений в такой особо чтимый праздник, как Рождество, в отдельных местностях Советского Союза». В Риге (Латвия) «даже постоянные любители торжественных богослужений в эти рождественские праздники поленились присутствовать на всех таких богослужениях, которые они обычно раньше не пропускали»310. В Краснодарском крае священники предсказывали, что численность прихожан будет расти, поскольку верующих «больше не будут притеснять», но их ожидания «оказались неоправданными». В целом отношение населения к более либеральной партийной линии было положительным, и верующие выражали «удовлетворение», что Центральный комитет «предупредил всех, что конституционные права советских граждан никому не дозволено нарушать»311.

Во время партийных собраний на местах люди спрашивали, разрешено ли тем коммунистам, которые проживают вместе с верующими членами семьи, держать дома иконы, почему так много советских офицеров посещают церковь, почему коммунистов, соблюдающих религиозные обряды, не исключили из партии, означает ли новое постановление, что всем молодым людям теперь разрешено венчаться в церкви, почему в Советском Союзе до сих пор действуют семинарии и почему государство не может просто закрыть все церкви и покончить с этим312. В то же время в докладах с мест отмечалось, что некоторые местные чиновники, как представляется, «неверно понимают постановление». Один рабочий выразил это мнение, говоря о праве на участие в религиозных обрядах: «В последнее время в газетах стали много писать, осуждая тех, что пошел в кумовья или крестил в церкви ребенка. Кому какое дело до этого? Лишь бы на производстве честно работать. Это дело совести каждого, о чем записано в нашей Конституции. Людям надо разъяснять их неправильное мировоззрение, но нельзя за это преследовать». Других критиковали за то, что они впадают в противоположную крайность и понимают постановление «как свободу отправления религиозных верований членами и кандидатами в члены партии». Колхозника из Липецка по фамилии Маленков привела в ярость мысль о том, что необходимо уважать права духовенства: «И чего мы нянчимся с попами? Собрать бы их всех да и прибрать к рукам. И уж если этого сделать нельзя, то ведь можно дать указание патриарху, чтобы он выпустил всем попам такой приказ, после которого они прекратили бы свою работу. А то получается, что у нас одновременно существуют две идеологии»313. В целом кампания 1954 г. несла в себе двойственный смысл и порождала замешательство. Существование «двух идеологий одновременно» допускало широкий спектр мнений относительно места и значения религии в жизни советского общества.

После антирелигиозной кампании 1954 г. с ее противоречивыми результатами партия отступила с религиозного фронта. Но вторичное вторжение советского государства в сферу религии проливает свет не столько на вопросы, на которые оно ответило, сколько на вопросы, которые оно поставило. Перефразируя слова латвийского священника, можно было бы спросить: почему партия ломится в открытую дверь? Иными словами, почему – учитывая политическую лояльность большинства религиозных организаций и приверженность партии марксизму-ленинизму – после смерти Сталина религия снова оказалась проблемой? Чтобы дать ответ на этот вопрос, полезно вернуться к Бонч-Бруевичу. Выступая на собрании в Академии наук вскоре после выхода ноябрьского постановления ЦК КПСС, Бонч-Бруевич осудил отступление партии от атеизма. Он вспомнил, что во время своей недавней поездки в Ленинград «поразился громадным количеством ремонтируемых церквей», но когда пришел в областной комитет партии спросить, что за «богомольный город» они строят, местные функционеры отвечали ему уклончиво. «Оказывается, – продолжал Бонч-Бруевич – что, очевидно патриарх, через своих людей, вхожих в ГИОПС [Государственную инспекцию по охране памятников старины], получил разрешение реставрировать эти церкви в качестве особенных ценностей». Особенно обидным для Бонч-Бруевича было то, что он добивался у той же самой инспекции реставрации Казанского собора, где располагался Государственный музей истории религии и атеизма, но получил «категорический» отказ. Бонч-Бруевич считал противоестественной такую ситуацию, когда церкви восстанавливаются, а атеистический музей остается заброшенным. Этот факт так потряс Бонч-Бруевича, что он грозился написать Хрущеву и Маленкову и рассказать им «о тех безобразиях, которые творит эта организация, которую с точки зрения моей, старого большевика, нужно немедленно распустить, потому что там сидит чорт знает кто! Я полагаю, что они кресты носят и под жилетками крестятся, а мы должны им подчиняться»314.

В конечном итоге кампания 1954 г. по большей части свелась к публикациям в прессе, которые оказали лишь ограниченное влияние на религиозную жизнь советского общества. Несмотря на воинствующую риторику, в реальности было закрыто лишь несколько церквей. Если в 1953 г. в стране было 13 508 православных церквей, 60 монастырей и 12 089 священнослужителей, то в 1954 г. эти показатели снизились лишь незначительно: 13 422 церкви, 59 монастырей и 11 912 священнослужителей. Статистические данные не изменялись существенным образом вплоть до 1961 г.315 Учитывая тот факт, что антирелигиозное постановление ЦК не распространялось открыто и имело относительно небольшое воздействие на религиозную жизнь, его важнейшей целью было послать сигнал партии, правительству и служителям церкви о смене партийной линии по религиозному вопросу.

Две идеологии одновременно

Новая партийная линия в отношении религии породила множество разнообразных трактовок будущего религии в СССР. Начало десталинизации в 1956 г. еще более запутало ситуацию, поскольку ни у религиозных деятелей, ни у государственных чиновников не было четкого представления о том, как новые политические тенденции повлияют на курс в отношении религии и атеизма. С началом десталинизации существенно возросло число православных священников, поскольку те, кто находился в заключении или в местах ссылки, теперь были амнистированы или реабилитированы. Отменив свой прежний запрет, Совет по делам РПЦ теперь позволил местным уполномоченным регистрировать священнослужителей, имевших тюремный срок, так что к концу 1950‐х гг. бывшие заключенные составляли 30% священнослужителей в Латвии и Литве, 45% – в Белоруссии и 80% – в Украине316. Также было разрешено публиковать религиозную литературу бóльшими тиражами, и в 1956 г. впервые в советской истории была опубликована Библия на русском языке; тираж издания составлял 28 000 экземпляров317. Религиозный вопрос оставался и фактором внешней политики, поскольку Хрущев пытался установить более широкие контакты с зарубежными странами. Срежиссированные демонстрации жизнеспособности религии в СССР обеспечивали Советскому Союзу важный политический капитал за границей, и партия позаботилась о том, чтобы иностранным туристам показывали церкви, где они могли воочию наблюдать религиозную свободу в СССР318. Во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов 1957 г. в Москве советские молодые люди даже вели дебаты с верующими гостями из Англии о сравнительных достоинствах социалистической и христианской нравственности319.

В 1955–1957 гг. советская политическая элита столкнулась и с более неотложными политическими проблемами, от проведения курса десталинизации до борьбы за власть внутри самой элиты. Поэтому в период с 1955 по 1958 г. религиозный вопрос отошел на задний план, а религиозная жизнь вернулась на круги своя. Советы по делам РПЦ и по делам религиозных культов продолжали собирать данные о религиозной жизни, вести учет действующих церквей и духовенства, финансовых средств духовенства и церкви, посещаемости воскресных служб, проявлений народной религиозности и соблюдения обрядов, особенно крещений, венчаний и отпеваний, которые считались главным источником доходов церкви и лучшим показателем жизнеспособности религии. Доходы православной церкви, в основном складывавшиеся из сборов за совершение треб и доходов от продажи свечей, продолжали расти. Так, в Украине церковные доходы возросли со 130 миллионов рублей в 1955 г. до 145 миллионов в 1956 г.320 В целом Совет по делам РПЦ объяснял улучшение финансового положения церкви не только более либеральной атмосферой, но также повышением уровня жизни, отмечая: «Размеры доходов церкви и духовенства свидетельствуют о том, что забота верующих об интересах церкви не ослабевает, а возрастает, и что теперь отдельно взятая религиозная община может уже расходовать больше средств на благоустройство своих молитвенных зданий»321.

Увеличение доходов церкви было по большей части связано с ростом количества религиозных треб. Ленинградский уполномоченный Совета по делам РПЦ Ф. В. Федосеев докладывал, что в первом квартале 1957 г. по сравнению с первым кварталом 1956 г. количество крещений возросло с 2697 до 3769, венчаний – с 70 до 111, отпеваний – с 1955 до 1958, а доходы церкви соответственно возросли с 85 768 до 94 894 рублей322. Продолжала расти и посещаемость воскресных служб. В больших городах в дни главных церковных праздников, особенно Рождества и Пасхи, церкви были переполнены. Московские чиновники отмечали, что, когда религиозные праздники приходятся на выходные или официальные праздничные дни, церкви заполняются до отказа, а в некоторые из них приходит не менее четырех тысяч человек323. В целом завершение антирелигиозной кампании 1954 г. в сочетании с заметным экономическим ростом в середине 1950‐х гг. принесло больше пользы религии, чем атеизму324.

Верующие трактовали десталинизацию как признак того, что политическая либерализация распространяется и на позицию советского государства в отношении религии. Уполномоченный Совета по делам РПЦ в Москве Алексей Трушин докладывал, что после ХХ съезда партии возросло количество обращений верующих с просьбами открыть церкви325. Он также сообщал, что авторы петиций связывают свои просьбы открыть церковь или зарегистрировать религиозную общину с современными политическими тенденциями, упоминая в своих обращениях новый партийный лозунг соблюдения социалистической законности, встречу председателя Совета министров Николая Булганина с патриархом Алексием, а также освещение в прессе визитов в СССР делегаций зарубежных церквей326. Как писал один из авторов такой петиции, «мы раньше не хлопотали об открытии нашей церкви, потому что думали, что все это будет напрасно. Теперь, когда мы узнали из заявлений Булганина и Хрущева, сделанных в Индии, что у нас полная свобода вероисповеданий, мы взялись за это дело»327.

Неопределенность положения религии в Советском Союзе даже побуждала некоторых верующих выдвинуть идею «третьего пути», который состоял бы в привлечении религии на службу делу коммунизма. Борис Рославлев, называвший себя «голосом общества верующих из интеллигенции», отправил в Совет по делам РПЦ пространную записку о роли религии в современных условиях, которую Совет по делам РПЦ, в свою очередь, переслал в ЦК КПСС. В своей записке Рославлев акцентировал внимание на той положительной роли, которую религия, особенно религиозная нравственность, может играть в период, когда советское общество находится «в движении к коммунизму». Он отмечал, что «верующая интеллигенция» тянется к религии, потому что видит в ней «улучшение человеческой нравственности». Иногда, писал Рославлев, «хочется побыть самим с собой, лицом к лицу со своей совестью только. И видя перед собой в мыслях образ того, каким должен быть человек. Образ этот – Христос. От людского суда, говорят можно отвеется, от образа этого нет»328. Рославлев спрашивал, может ли коммунистическая нравственность влиять на отдельных людей так же глубоко, как перспектива Страшного суда, и задавался вопросом, можно ли считать, что советские люди уже достигли той степени моральной чистоты, которая сделала бы их достойными гражданами коммунистического общества. Он считал, что для построения идеального коммунистического общества советское государство нуждается в Русской православной церкви (которая, как отмечал Рославлев, представляет большинство советских граждан). «Коммунизм требует всеобщего развития, всеобщей чистоты духовной, высокого поднятия нравственности, душевнейшего отношения друг к другу, – писал Рославлев. – И церковь, подлинная церковь, может в нашем этом преддверии к коммунизму, как и в духовном укреплении правового, справедливого, при социализме помочь, очень помочь». Коммунистическая мораль, доказывал Рославлев, не подходит для решения этой задачи:

Нам скажут – у нас есть коммунистическая мораль – вот что надо вкладывать в людскую массу. Верно. Но это требует и огромного всеобщего образования, требует не одного десятка лет большой работы. Мы можем планировать это, что и делает наше правительство, но сказать, что безусловно полностью осуществим… Нельзя сказать. Есть много неизжитых условий, в силу которых некоторые останутся вне этого благого и великого плана; вне образования. К душе или совести, если говорить о широкой народной массе, подойти легче. Улучшить нравственность таким методом и с помощью такого образа, как Христос, можно скорее успешнее. Тем более, если мы видим (несомненно видим), религию не так-то легко выхолостить329.

Отмечая многочисленные недостатки как советских реалий, так и коммунистической морали, Рославлев указывал неспособность коммунистической идеологии преодолеть религию, и высказывал мнение, что религия продолжает существовать в СССР не только потому, что это ей дозволено, но и в силу того, что коммунистический проект не смог обеспечить людям ни материального благополучия, ни духовной пищи. Разумеется, для Коммунистической партии предложенное Рославлевым решение – поставить религию на службу делу коммунизма – не было выходом, поскольку при Хрущеве религию трактовали как чуждую идеологию, угрожающую расшатать строящееся здание коммунизма. По мере того как кристаллизовалась идеологическая платформа партии, попытки примирить религию с коммунистической идеологией – неважно, исходили ли они от рядовых граждан, правительственных чиновников, духовенства или интеллигенции – все реже приветствовались.

Наконец, десталинизация также поставила в сложное положение те учреждения, которые были обязаны поддерживать «нормальные» отношения с религиозными организациями, – Совет по делам РПЦ и Совет по делам религиозных культов, поскольку те две модели, по которым строилась их работа, – сталинская модель, где на первый план выдвигались задачи управления, и хрущевская, где подчеркивались идеологические задачи, – зачастую противоречили друг другу. На протяжении 1956 и 1957 гг. Совет по делам РПЦ раздирали внутренние разногласия относительно его миссии, что заставило его обратиться за руководящими указаниями к партийным органам330. В записке, направленной в ЦК КПСС и адресованной Поспелову, И. Иванов, глава отдела инспекции Совета по делам РПЦ, просил прояснить партийную линию в отношении религии в свете решений ХХ съезда партии. Поскольку изначальная задача Совета состояла в том, чтобы поддерживать стабильность и контролировать дела религии, Иванов доказывал, что игнорирование петиций верующих с просьбами открыть церкви, нарушающее их конституционное право «отправления религиозных культов», подрывает выполнение задачи Совета – обеспечивать «отдушину» для недовольства331. В другом письме помощник Иванова В. Спиридонов предупреждал, что в целях «успешного выполнения решений Двадцатого съезда партии и быстрого продвижения к коммунизму, для преодолений усилий умирающего капитализма разжечь вновь пожар мировой войны» Совет «не должен превращаться в штаб политической войны с религией, и не делал ничего такого, что нарушало бы нормальные отношения между церковью и государством, что могло бы повредить благожелательной для нас политической линии церкви». Первостепенной целью Совета, доказывал Спиридонов, является поддержка церкви в ее «активной борьбе за мир и в поддержке мероприятий партии и правительства внутри страны. В этом главное, а не в том, чтобы изобретать какие-то стратегические и тактические действия в войне с религией»332. Партия, заключал Спиридонов, должна вместе с церковью работать над достижением общих международных и внутренних целей и может бороться с религией «только словом»333.

Однако в условиях хрущевской идеологической мобилизации было бессмысленно делать упор на задачи управления и поддержания стабильности, как это предлагал Совет по делам РПЦ. К 1957 г. партия становится все более нетерпеливой. Многое зависело также от расстановки сил внутри советской политической элиты и от того, будет ли перевес на стороне партийного аппарата или правительственных учреждений334. Когда в 1957 г. Хрущев в конце концов одержал победу над своими политическими соперниками, так называемой «антипартийной группой», чаша весов в борьбе за власть склонилась в пользу партии. Взяв на себя выработку политического курса в отношении религии, партийное руководство ожидало от Совета по делам РПЦ и Совета по делам религиозных культов не столько «нормализации» религиозной жизни, сколько ограничения влияния религии на советское общество. Вскоре после этого в прессе стали вновь появляться статьи антирелигиозного содержания335.

Таким образом, в 1958 г. сошлись воедино несколько факторов, мобилизовавших партию на новое наступление на религиозном фронте: обеспокоенность религиозным возрождением, более активная позиция православной церкви и мирян и, наконец, изменение баланса сил внутри советской политической элиты от государственных структур в пользу партийных336. Когда о новых тенденциях религиозной жизни становится известно представителям партийного руководства – Суслову, Фурцевой, Поспелову, Леониду Ильичеву, а также таким комсомольским энтузиастам, как Шелепин, Аджубей, Сергей Павлов и Владимир Семичастный, – это было воспринято ими как недопустимое отступление от коммунистической идеологии. Вскоре стало ясно, что определять политику советской власти в отношении религии будет именно партия, а не правительственные органы. Антирелигиозная кампания, готовившаяся за закрытыми дверями, наконец началась, и маскировать ее больше не считали нужным337.

Большая опасность: антирелигиозная кампания 1958–1964 гг

Искрой, от которой вспыхнуло пламя новой антирелигиозной кампании, стало письмо, поступившее 15 апреля 1958 г. в адрес Суслова, блюстителя партийной ортодоксии, от В. Шаповниковой, специального корреспондента «Литературной газеты»338. В этом письме Шаповникова описывала шок, который она испытала, впервые столкнувшись с религией во время недавней командировки в сельскую местность, куда она отправилась, чтобы написать о баптистских молитвенных собраниях. То, чему она стала свидетельницей, а также последующие отклики читателей на ее статью раскрыли ей глаза на тот факт, что «за проповедником стоит большая сила»; она предупреждала Суслова, что «мы очень слабо вооружены против этой силы». Шаповникова указывала, что городская интеллигенция очень мало знает о месте религии в современной жизни. «Мы не можем даже в точности сказать, сколь велика опасность, стоящая перед нами, – писала она. – Убеждена, опасность большая…»339 Серьезной проблемой было отсутствие эффективно действующего атеистического аппарата, способного противостоять мощной зримой угрозе; Шаповникова отмечала, что организации, обязанные вести атеистическую работу – Государственный музей истории религии и атеизма, а также общество «Знание», – явно не отдают себе отчета в возможных последствиях своей недостаточной активности.

Письмо Шаповниковой было воспринято партийным руководством как сигнал тревоги. Суслов распорядился изучить ситуацию с религией, и в апреле 1958 г. Центральный комитет партии организовал конференцию, в которой участвовали представители учреждений, занимавшихся вопросами религии и атеизма. Результатом работы конференции стал доклад о недостатках в атеистической работе, адресованный отделу агитации и пропаганды Центрального комитета КПСС, и вскоре после этого правительственные и партийные органы начали издавать постановления, направленные на ограничение влияния религии на жизнь советского общества340. Точнее говоря, в конце 1958 г. появились два секретных постановления, возвестившие начало новой кампании. В первом из них, постановлении Центрального комитета КПСС от 4 октября 1958 г., говорилось о недостатках атеистической работы, тогда как в соответствии со вторым – постановлением Совета министров от 16 октября 1958 г. – на церкви и монастыри возлагалось еще больше тяжелых налогов, в том числе повышался налог на такие важные источники церковных доходов, как свечи341. Духовенство стало подвергаться преследованиям за те виды деятельности, которые и прежде были запрещены, но к ним относились с молчаливой снисходительностью: например, за совершение религиозных обрядов на дому, благотворительную деятельность, религиозное обучение, а также за приобретение недвижимости и транспортных средств для использования в религиозных целях. Православной церкви было отдано распоряжение закрыть больше церквей и монастырей, а чиновников Совета по делам РПЦ инструктировали препятствовать верующим в подаче просьб о регистрации и открытии церквей и отвечать на такие просьбы отказом342. «Социалистическая законность» – лозунг, который первоначально побуждал некоторых граждан обращаться к власти с просьбами о защите законных прав церкви и верующих, а также с призывами соблюдать принцип свободы совести, – теперь стала интерпретироваться как орудие подавления религиозной деятельности. Как пишет историк Татьяна Чумаченко, «все, что было разрешено специальными законодательными актами, резолюциями и инструкциями правительства в 1940–1950‐е гг., теперь было объявлено нарушением советских законов»343.

Хрущевская антирелигиозная кампания была связана с другими проблемами, которые занимали в это время партию, в том числе с проблемами молодежи, образования, нравственности и быта. Меры по борьбе с религией были направлены на то, чтобы ограничить влияние религии на детей и молодежь, особенно потому, что из‐за убыли населения в результате войны новое поколение стало составлять большую часть взрослого населения страны344. Совет по делам РПЦ отмечал, что судьба религии в Советском Союзе зависит от ее способности воспроизводить себя в следующем поколении. Как отмечалось в докладе о росте посещаемости церквей, «посещаемость церкви растет не только за счет пожилых, но и, в значительной степени, за счет молодых. Рост числа венчаний и крещений доказывает это, поскольку только молодые женятся и крестят детей»345. Было очевидно, что религия не исчезнет, пока новое поколение остается под ее влиянием. Комсомольская пресса начала широкую дискуссию по проблемам атеизма, публиковала письма читателей с вопросами о том, могут ли комсомольцы ходить в церковь, и поднимала вопросы атеизма в контексте более общей проблемы «нового здорового быта»346. Церкви было велено ограничить число абитуриентов, поступающих в семинарии, и поднять минимальный возраст абитуриентов с восемнадцати до тридцати лет. Иногда комсомольские и партийные активисты физически перекрывали доступ в церковь для бабушек, которые пытались провести с собой внуков.

Советские чиновники считали, что религиозность молодежи связана с проблемами в других сферах, особенно в сфере образования и семейной жизни. Они критиковали школы за невнимание к атеистическому воспитанию и побуждали учителей бдительнее следить за жизнью семей своих учеников и оказывать большее влияние на мировоззрение своих подопечных347. Совет по делам РПЦ сообщал, что учителя часто не желают вмешиваться в вопросы религиозной веры, объясняя отсутствие атеистической работы в школе тем, что, мол, научное содержание советского образования органически приведет учеников к атеистическим убеждениям. Совет указывал, что пренебрежение школы вопросами религии и атеизма оставляет место для опасного влияния семьи. Как объяснял один семиклассник на школьном собрании, посвященном вопросам религии,

учителя в школе учат нас, чтобы мы слушались родителей. Дома родители учат нас, чтобы мы уважали и слушали учителей. Учителя, перед Пасхой или после Пасхи, один раз в году говорят нам, чтобы мы не ходили в церковь, а наши матери и отцы каждый день заставляют Богу молиться и в церковь ходить. Учителя говорят, кто пойдет в церковь, отметки снизят, а родители говорят, не пойдешь в церковь из дому выгонят. Кого же нам слушаться? Необходимо, чтобы все взрослые люди, и учителя и наши родители, договорились между собой348.

В условиях нарастающей антирелигиозной кампании соперничество семьи и школы за влияние за детей становилось еще более очевидным.

Наконец, важным новшеством антирелигиозной кампании было внимание партии к народной религиозности и обычаям, которые теперь были включены в более широкое определение религии349. Во времена Ленина и Сталина, когда религия определялась преимущественно в политических терминах, нейтрализация религиозных организаций и духовенства требовала прямого действия. Искоренение народной религиозности, напротив, рассматривалось как длительный процесс, который будет развиваться органически под влиянием распространения образования, просвещения и модернизации. При Хрущеве партия начала фокусировать внимание на тех практиках, которые до того времени не были первостепенной мишенью антирелигиозной политики: паломничествах, почитании местных святых, религиозных праздниках и святых местах. Стирание различий между организованной религией и народной религиозностью выразилось в том, что и то и другое стали характеризовать как форму суеверий350. Как указывает антрополог Сергей Штырков, произошло «резкое расширение сферы применения термина „религия“. Многое из того, что до этого воспринималось скорее в терминах местной и/или этнической традиции или обычая, стало „религиозным“ и, следовательно, подлежащим искоренению»351. Народная религиозность и местные традиции оказались мишенью атеистической работы.

Пресса, как и прежде, играла важную роль в процессе переосмысления религии, практикуясь в том, что Штырков называл «обличительной этнографией»352. Так, в газете «Социалистическая Осетия» журналист Снегирев опубликовал разоблачительную статью о местных членах партии, которые, как и другие жители города, не появлялись на работе в течение трехдневного отмечания местного праздника. Вместо «борьбы с этим злом», писал Снегирев, коммунисты сами оказались «в плену отживших традиций». В другом селе «тремя-четырьмя стариками» было организовано шествие на кладбище и ритуальное жертвоприношение, чтобы «вызвать дождь». Эти пожилые люди смогли «дурманить головы» целому городу, включая впечатлительных детей, тогда как партийные чиновники, председатели колхозов и учителя «равнодушно взирали» на происходящее. Также Снегирев поделился историей о том, как «мракобес и авантюрист» Закаря Хосонов организовал у себя на дому «мастерскую по изготовлению талисманов». Хосонов объявил, что талисманы, на которых начертаны «непонятные самому Хосонову, какие-то таинственные знаки», приносят удачу и любовь, защищают от болезней и гарантируют рождение мальчиков. Когда «простаки» повалили толпой покупать талисманы, двор Хосонова заполнился разнообразной живностью, которую деревенские жители отдавали ему в качестве оплаты; «рекой текут сюда и трудовые рубли». В числе жертв махинаций Хосонова оказался даже бригадир колхоза. Такие разоблачительные очерки были призваны убедить читателя, что на современной стадии исторического развития «суеверия» недопустимы, особенно для советских чиновников и членов партии353.

Партия считала церковь движущей силой подобных проявлений народной религиозности, но фактически кампания по борьбе с суевериями велась на том поле, где интересы государства совпадали с интересами церкви354. 10 сентября 1958 г., перед тем как информация о начале новой антирелигиозной кампании стала достоянием общественности и еще до того, как партия и правительство приняли секретные постановления, Карпова направили в Одессу для встречи с патриархом Алексием355. Карпову было дано поручение деликатного свойства: проинформировать патриарха о начинающейся кампании и заручиться его содействием, но в то же время заверить, что государство по-прежнему будет поддерживать «нормальные» отношения с церковью. Тем не менее когда Карпов проинформировал патриарха о намерении партийного руководства закрыть Киево-Печерскую лавру, патриарх пригрозил уйти в отставку – а такой ход событий был бы совершенно неприемлем для Совета по делам РПЦ, который всегда следил за реакцией зарубежной общественности на положение религии в СССР. Карпов был вынужден разрядить напряженную обстановку и заверить патриарха, что у того «нет оснований… сомневаться в искренности отношений [государства] к нему», а затем перевел разговор на тему, по которой они могли достичь компромисса: о мерах по искоренению суеверий. Карпов попросил патриарха заняться проблемой так называемых «кликуш» – этот термин использовался в отношении верующих женщин, которые считались одержимыми демонами; кликуши были постоянным явлением в жизни православной церкви356. Докладывая об этой встрече, Карпов отметил, что хотя патриарх оценил ситуацию вокруг Киево-Печерской лавры как «сложную», он сказал Карпову, что церковь считает кликушество формой суеверия, и отозвался о кликушах как о «шарлатанках», «жулье» и «беснующихся больных людях». Поскольку церковь считала суеверие грехом и «плодом невежества», патриарх заверил Карпова, что он уже дал указания священникам, чтобы те не совершали молебствий у любых «так называемых „святых“ деревьев, колодцев, родников, ключей», и что он даст также указания относительно кликушества.

28 ноября 1958 г. Президиум ЦК КПСС принял постановление «О мерах по прекращению паломничества к так называемым „святым местам“»357. В ходе антирелигиозной кампании власти захватывали такие святые места и либо закрывали их, либо приспосабливали для иных целей. Святые колодцы заливали цементом, оправдывая их закрытие тем, что они были антисанитарными и являлись рассадниками малярии и венерических болезней358. Иногда святые места превращали в пионерские лагеря359. В других случаях они становились свинофермами. Новая антирелигиозная кампания была также направлена на разоблачение самозваных религиозных лидеров («самочинцев»), в частности местных жительниц, которые в отсутствие религиозных учреждений часто выступали как хранительницы религиозных знаний, или же незарегистрированных органами власти священников и мулл, которые осуществляли богослужения и требы и иногда переходили из деревни в деревню, чтобы избежать наказания. Даже накануне периода наиболее антагонистических отношений между советским государством и церковью обе стороны могли прийти к соглашению относительно некоторых дефиниций и задач, например относительно антагонизма отсталости и просвещения. легитимной и нелегитимной власти. Антирелигиозная кампания, таким образом, была еще и дисциплинарным проектом: чтобы контролировать религию, было пересмотрено понятие религии, с тем чтобы включить в него такие элементы, которые не были институциональными и коренились в индивидуальной вере. В этом смысле заинтересованность церкви в том, чтобы провести более четкую границу между верой и суеверием, совпадала с повесткой хрущевской кампании, в рамках которой борьба с суеверием была частью более масштабного проекта строительства современного, рационального советского общества.

В январе 1960 г., вскоре после того, как Центральный комитет КПСС издал постановление «О мерах по ликвидации нарушений духовенством советского законодательства о культах», Карпов написал письмо Хрущеву. В этом письме он доказывал необходимость сохранения «нормальных» отношений с церковью, особенно поскольку Советский Союз «еще не може[т] отказаться от известного использования церковных организаций за границей в наших государственных политических интересах…»360 Тем не менее на фоне агрессивной антирелигиозной политики того времени позиция Карпова становилась все более шаткой. Вскоре после отправки этого письма Хрущеву Карпов был смещен со своего поста, а большая часть «старой гвардии» Совета по делам РПЦ подверглась чистке; тем самым был послан недвусмысленный сигнал, что миссия Совета заключается не в нормализации церковно-государственных отношений, а в том, чтобы служить орудием партии в антирелигиозной кампании.

Письмо Карпова и реакция на него партийного руководства подчеркнули увеличивавшийся разрыв между «старой гвардией», по-сталински ставившей акцент на задачах управления, и новым поколением, акцентировавшим задачи хрущевской идеологической мобилизации. Показателем этого разрыва стало назначение Владимира Куроедова на место Карпова. Куроедов, которому предстояло занимать пост председателя Совета по делам РПЦ (а затем – Совета по делам религий) в следующие двадцать пять лет, сделал карьеру партийного аппаратчика, в том числе возглавлял отдел пропаганды ЦК Коммунистической партии Литовской ССР, был секретарем Свердловского и Горьковского областных комитетов партии и главным редактором областной газеты «Горьковская коммуна». Перед тем как возглавить Совет по делам РПЦ, он работал в партийном аппарате Москвы. В 1960 г. Фурцева, которая в тот период курировала дела религий в Центральном комитете КПСС, пригласила к себе Куроедова и сообщила, что его кандидатура рассматривается как возможная замена Карпову361. У Куроедова не было ни знаний, ни опыта в религиозных делах; как он вспоминал впоследствии, руководство делами религий было для него «совсем незнакомое дело и должность» и он не испытывал «восторга» в отношении перспектив этой работы. Тем не менее на следующий день Куроедова вызвали на заседание Постоянной комиссии по идеологическим вопросам при Президиуме ЦК КПСС, где Суслов сообщил ему, что назначение утверждено, и проинструктировал, что церковь получила слишком много свобод и «распустилась» и что «надо наводить порядок». Настроение было воинственное, и идеологический истеблишмент, судя по всему, был уверен, что СССР стоит на пороге «окончательного искоренения религии»362.

При Куроедове функции Совета по делам РПЦ изменились, поскольку теперь Совету было рекомендовано использовать все доступные административные и идеологические меры, чтобы ограничить влияние религии на советское общество363. В 1961 г. были изданы секретные инструкции, где подчеркивалось расширение сферы ответственности местных уполномоченных Совета. Как и прежде, они должны были сообщать в центр об отношении духовенства к политической жизни и текущим событиям, вести учет местных верующих, фиксировать, сколько средств церковь перечисляет в советский Фонд мира, учрежденный в 1961 г. в ходе кампании по борьбе за мир, и какой доход получает церковь от продажи свеч, крестиков и венчиков, а также собирать информацию о собственности религиозных учреждений и о составе приходских советов, зарегистрированных и незарегистрированных религиозных общин. Но уполномоченным Совета по делам РПЦ также предписывались дополнительные обязанности. Теперь они должны были заниматься организацией атеистической работы, внедрять в жизнь новые социалистические ритуалы и помогать священникам, порвавшим с религией, найти новую работу. 16 марта 1961 г. Совет министров СССР издал постановление «Об усилении контроля за выполнением законодательства о культах», согласно которому местные должностные лица наделялись полномочиями по вмешательству в дела религиозных общин. В этом им должны были помогать недавно созданные комиссии содействия по наблюдению за выполнением законодательства о культах – группы добровольцев, помогавшие следить за тем, например, как используется собственность религиозных организаций или кто соблюдает религиозные обряды.

Наконец – и, возможно, это была наиболее последовательная стратегия антирелигиозной кампании – партия использовала Совет по делам РПЦ, чтобы оказать давление на церковь и вынудить ее одобрить внутренние реформы, ограничившие экономические возможности и социальную автономию духовенства. Священнослужителям было запрещено участвовать в принятии приходскими советами любых административных или финансовых решений; они стали служащими по найму у прихожан, зависимыми от воли приходских советов. В частности, эти реформы были направлены против религиозных обрядов, соблюдение которых партия стремилась предотвратить, предусматривая различные препятствия. С точки зрения партии священники, став наемными служащими, утратят материальную заинтересованность в совершении религиозных обрядов, поскольку их заработок будет оставаться неизменным независимо от того, сколько детей они окрестят364. Советские граждане теперь были обязаны при совершении религиозного обряда предъявлять паспорт, их личные данные записывались и могли быть переданы по инстанциям – местным властям, в школы, по месту работы, результатом чего могло стать исключение из партии или комсомола, понижение в должности или увольнение. С помощью этих мер партия надеялась удержать религию внутри церковных стен, а советских людей – вне сферы влияния церкви.

Антирелигиозная кампания такого масштаба должна была принести результаты, но не обязательно такие, на которые рассчитывала партия. В течение хрущевской эпохи было закрыто пять из восьми духовных семинарий, существовавших в Советском Союзе, а количество действующих монастырей, достигшее в 1945 г. ста, сократилось к 1959 г. до шестидесяти трех, а к середине 1960‐х – до восемнадцати365. Число действующих церквей и часовен сократилось с почти 30 000 в 1960 г. до приблизительно семи-восьми тысяч в середине 1960‐х. Чтобы оценить эти данные, надо сказать, что к 1964 г. в стране насчитывалось чуть больше половины действующих церквей от их количества в 1947 г.366

Статистические данные по стране создают более сложную картину, позволяя проследить влияние антирелигиозной кампании на религиозную жизнь в отдельных регионах. Так, в Красноярском крае директивы центра привели к неожиданным результатам367. Как и в других регионах, кампания 1954 г. оказала лишь небольшое воздействие на православную церковь, и за ней последовал период религиозного возрождения в 1955–1957 гг.368 После начала новой антирелигиозной кампании в 1958 г. девять из шестнадцати церковных приходов были закрыты, а на экономическую деятельность церкви были наложены дальнейшие ограничения369. Тем не менее, несмотря на усилия по ограничению религиозной жизни и подавлению экономической деятельности церкви, общая сумма доходов православной церкви в Красноярском крае возросла с 327 583 рублей в 1960 г. до 383 997 рублей в 1965 г.370 Религиозная жизнь советского общества все больше перемещалась в города, поскольку верующие из тех районов, которые теперь стали «бесцерковными», для удовлетворения своих религиозных потребностей были вынуждены приезжать в город371. Более того, в результате закрытия церквей религиозная жизнь перемещалась в подполье и тем самым уходила из-под государственного контроля. Поэтому в целом, несмотря на статистику, свидетельствующую о сокращении количества открытых церквей, партия была вынуждена признать динамизм, гибкость и жизнестойкость религии и не могла дальше сохранять иллюзию, что с помощью административных ограничений можно добиться неизбежного отмирания религии.

Об этом тревожном состоянии дел в 1964 г. сообщил Центральному комитету КПСС 1‐й заместитель начальника 2‐го Главного управления КГБ Федор Щербак в секретной справке «о фактах администрирования в отношении верующих со стороны местных органов на территории РСФСР»372. Местные органы власти, как докладывал Щербак, закрывали церкви, молельные дома и мечети, увольняли верующих с работы и исключали студентов из вузов за соблюдение религиозных обрядов373. Большинство этих антирелигиозных мер, подчеркивал он, были незаконны и приводили к нежелательным последствиям: росту религиозного «фанатизма», а также к увеличению количества незарегистрированных религиозных общин и уходу их в подполье, где власть не могла следить за их деятельностью. Так, в Брянске местные чиновники закрыли несколько баптистских молельных домов, не принимая во внимание протесты части верующих. Это поставило верующих в полулегальное положение (они были вынуждены проводить службы в частных домах) и в конечном итоге привело к созданию религиозного сообщества, которое стало и более стойким, и более рассредоточенным – и потому с трудом поддающимся регулированию. Если ранее баптистская конгрегация насчитывала двести членов, одного пресвитера и трех пасторов, то теперь, как сообщал Щербак, хотя молельные дома закрыты, численность пасторов достигла двадцати четырех, а верующих – трехсот человек374.

Далее Щербак продолжил приводить многочисленные примеры контрпродуктивных антирелигиозных мероприятий. В одном случае брянская милиция и группы добровольцев разогнали собрание баптистов, выгнали верующих из молельного дома, конфисковали Библию, арестовали и оштрафовали некоторых из них и добились увольнения одной из женщин с работы. В результате, как отмечал Щербак, сектанты организовали для нее сбор материальной помощи и использовали этот факт как пример несправедливого обращения с верующими со стороны государства375. В Башкирской АССР местного муллу вызвали в районный совет и потребовали прекратить службы в мечети, предложив в том случае, если он согласится, повысить размер пенсии, которую он получал за погибшего на фронте сына, с 28 до 35 рублей. В Калинине и Тамбове местные чиновники сопровождали закрытие церквей атеистическими кампаниями, когда специально собранные группы пропагандистов ходили по домам колхозников и членов приходской «двадцатки» и требовали, чтобы те вышли из религиозных общин, угрожая, что в противном случае их подсобные участки урежут, а их самих лишат пенсии или уволят с работы. В Томске местные власти конфисковали у члена собрания свидетелей Иеговы путевку в отпуск, выданную профсоюзом за отличную работу, а затем продолжили вести с ним атеистическую работу, состоявшую, как с иронией было сказано в докладе, в том, что местный коммунист пришел к нему на квартиру «в нетрезвом состоянии» и пытался с помощью различных неуместных методов его «воспитывать»376.

Подобные «грубые извращения» в религиозной работе, заключал Щербак, приводят к различным нежелательным явлениям: недовольству населения работой местных властей, а также оживлению и росту религиозного «фанатизма» у тех групп верующих, за которыми ранее эффективно следило государство. Поскольку религиозные сообщества увеличивают свою численность и уходят в подполье, КГБ становится все труднее контролировать их и вести «профилактическую работу». Кроме того, религиозные общины становятся более активными. Большие группы верующих приезжают в Москву, чтобы подавать жалобы в центральные органы власти, а некоторые даже пытаются проникнуть в иностранные консульства или вступить в контакт с иностранцами, чтобы передать тенденциозную информацию о положении церкви в СССР. В Алтайском крае баптисты после того, как их конгрегация была распущена, неустанно обращаются с петициями в местные органы власти и угрожают пойти в зарубежные консульства, если их жалобы останутся без ответа. В июле 1964 г. группа баптистов из Татарской, Чувашской и Марийской АССР прибыла в Москву и потребовала, чтобы их приняли в Президиуме Верховного Совета СССР, ЦК КПСС и Совете по делам религиозных культов377. Щербак доказывал, что в целом репрессивная антирелигиозная политика привела к тому, что религия стала привлекать к себе больше внимания в политической сфере, особенно за рубежом, но при этом не способствовала достижению целей атеистической работы.

Размышляя о ходе антирелигиозной кампании в 1966 г., Иван Бражник – заместитель председателя Совета по делам религий, образованного в 1965 г. за счет слияния Совета по делам РПЦ и Совета по делам религиозных культов, чтобы сосредоточить управление жизнью всех религиозных объединений в руках одного учреждения, – отметил, что «незаконное, поспешное закрытие церквей» при Хрущеве привело лишь к росту религиозности. Бражник сообщил своим слушателям, что в недавнем докладе Совета по делам религий Центральному комитету КПСС были представлены тревожные статистические данные: в Днепропетровской области, где в период с 1961 по 1966 г. было закрыто 129 церквей (83,5% от общего числа), «в оставшихся 20 храмах совершили в прошлом году на 17% больше обрядов, чем их было в 150 церквах»378. В то же время в Вологодской области, где не было закрыто ни одной церкви, количество крещений, церковных браков и отпеваний снизилось. В Молдавской ССР в период с 1961 г. было закрыто более половины церквей, но, «несмотря на это, точнее, вопреки этому, может быть, еще точнее, благодаря этому, в республике не снижается, а повышается уровень религиозности населения». В Молдавской ССР 31% умерших в 1963 г. были похоронены с соблюдением религиозных обрядов, тогда как в 1965 г. соответствующий показатель превысил 40%. Доходы Русской православной церкви в Молдавской ССР в 1962 г. составили 1 миллион рублей, а к 1964 г. достигли 1,8 миллиона рублей. Чтобы проиллюстрировать этот тезис, Бражник рассказал, что в Тираспольской области, где закрыты все церкви, были крещены 1000 новорожденных379. «Я прошу не устанавливать такую прямую закономерность. Мы понимаем, что такое наличие церквей и как оно содействует обрядности, – заключал Бражник. – Но пусть молдавские и днепропетровские товарищи объяснят и те цифры, которые приводятся о закрытии церквей»380.

Исходя из таких результатов, и КГБ, и СДР рекомендовали партии смягчить административную политику по отношению к религии. Разумеется, это не означало, что советская политическая элита усомнилась в важности атеизма как цели, но она утратила уверенность, что к атеистическому обществу можно прийти с помощью административных методов.

Заключение

В 1848 г. Маркс и Энгельс начали свой «Манифест Коммунистической партии» знаменитой фразой: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»381. В хрущевскую эпоху призрак бродил в самом царстве коммунизма – призрак религии. В начале хрущевской антирелигиозной кампании партийное руководство было уверено в возможности победить религию и построить атеистическое общество. Эта уверенность основывалась на вере в то, что у истории есть своя логика, что эта логика заключается в движении к коммунизму и что поэтому религия неизбежно должна отмереть. Этот оптимизм отражен в отчете, составленном в 1961 г. В. Г. Фуровым, новым заместителем председателя Совета по делам РПЦ, о его беседе с патриархом Алексием. Патриарх, как писал Фуров, «на многое смотрит с позиций человека из прошлого века, на наш взгляд уместным будет разъяснить ему и некоторые общие проблемы развития нашего советского общества: страна строит коммунизм, развивается наука, растет культура людей… И разве не ясно, какова перспектива церкви, скажем, лет через 20–30, когда люди, в силу законов развития общества и в результате воспитания, будут атеистами»382. К концу хрущевской эпохи подобная наивность была уже редкостью.

Существование религии в Советском Союзе всегда представляло собой проблему для тех, кто считал СССР маяком всемирного коммунизма, но в контексте хрущевского утопического стремления построить коммунизм за несколько десятилетий религия превратилась в постыдное пятно, которое следовало вывести. В то же самое время, хотя в публичной сфере постоянно звучали оптимистические заявления о прогрессе и строительстве коммунизма, советское общество всегда осознавало противоречия и недостатки реальной советской жизни383. Действительно, обещания Хрущева – что советская экономика «закопает» Соединенные Штаты к 1970 г. или что нынешнее поколение советской молодежи будет жить при коммунизме – требовали не меньшей веры, чем вера в трансцендентного Бога, который обратил девушку в каменный столб за богохульство. Поэтому за закрытыми дверями уверенность в прогрессивном движении советского общества к коммунизму была более сдержанной и религия во все большей степени рассматривалась как показатель дистанции между современным советским обществом и приходом коммунизма.

Амбициозной целью антирелигиозной кампании хрущевской эпохи было изгнание религии из советской жизни. Ради достижения этой цели партия мобилизовала значительные ресурсы и с помощью определенных мер добилась успеха в реализации атеистической миссии. К 1964 г. половина религиозных объектов в стране была закрыта, а автономия религиозных учреждений – жестко ограничена. Партии также удавалось во все большей степени вытеснять религию в частную жизнь с помощью слежки, вмешательства в религиозные обряды, разрушения религиозных объектов и борьбы с народными религиозными практиками. Партия сделала соблюдение религиозных обрядов более труднодоступным, а последствия их соблюдения – более существенными. Наконец, в публичной сфере советского общества постоянно звучала антирелигиозная и атеистическая пропаганда, тогда как религиозные организации практически не имели права голоса в общественной жизни и доступа к средствам массовой информации. В той мере, в какой религия присутствовала в публичном пространстве – в советских газетах, на радио, в кинофильмах, – она представала как объект страха, снисходительного отношения или насмешки.

В то же время, хотя антирелигиозная кампания, бесспорно, оказала разрушительное воздействие на жизнь религиозных учреждений и сообществ, пропагандисты атеизма сознавали свое поражение. Несмотря на все административные ограничения, марксистско-ленинские предсказания относительно исчезновения религии не оправдывались – религия оставалась фактом советской жизни, и это наглядно подтверждал постоянный рост церковных доходов и количества религиозных обрядов. Разнообразная реакция населения на антирелигиозную кампанию также показала: далеко не всем очевидно, что религии не должно быть места в коммунистическом обществе. Как было сказано в одном партийном докладе, «все чаще можно услышать: „Мы верим в Бога, Ленина и Хрущева“, [и] нередки случаи, когда в доме верующего можно встретить лежащие рядом молитвенник и Программу Коммунистической партии»384. В то время как официальная идеология убеждала, что религия и коммунизм органически несовместимы, многие – в том числе даже некоторые члены партии – не видели тут противоречия и не понимали стержневой идеи атеистического проекта. Некоторые пропагандисты атеизма по-прежнему с энтузиазмом сообщали об отдельных примерах успеха, но большинство жаловалось, что против религии они смогли достичь немногого.

Вторая битва советского государства с религией при Хрущеве вынудила партию пересмотреть и представления о религии, и подход к атеистической работе. Религия теперь считалась не политическим врагом, а идеологическим оппонентом, верующие превратились в патриотичных советских граждан – правда, нуждающихся в спасении от их собственных суеверий и отсталости. Поскольку религия стала идеологической проблемой, мировоззрением, в основе которого лежит ложное представление о мироустройстве, советский атеизм должен был отречься от своего воинствующего прошлого и стать «научным».

Глава 3

Космическое просвещение: советский атеизм как наука

– Небо! – сказал Остап. – Небо теперь в запустении. Не та эпоха. Не тот отрезок времени. Ангелам теперь хочется на землю. На земле хорошо, там коммунальные услуги, там есть планетарий, можно посмотреть звезды в сопровождении антирелигиозной лекции.

И. Ильф, Е. Петров. Золотой теленок

6 мая 1962 г., во время широко освещавшейся в прессе поездки на Всемирную выставку в Сиэтле, советский космонавт Герман Титов – второй человек, побывавший в космосе после космонавта номер один, Юрия Гагарина, – попал в заголовки газет разных стран, сказав, что за семнадцать оборотов вокруг Земли не видел «ни Бога, ни ангелов». Эти слова прозвучали в ответ на вопрос корреспондента о том, изменило ли путешествие в космос его мировоззрение. Ответ Титова указывает на радикальный гуманизм, неотделимый от советского сциентизма: «Перед нашим первым орбитальным полетом, совершенным Юрием Гагариным, никакой бог не помогал построить нашу ракету, – объявил Титов. – Ракету сделали наши люди. Я не верю в бога. Я верю в человека, его силу, его возможности и его разум»385. Заявление Титова вызвало мощную реакцию американской общественности. Газеты были наводнены письмами от читателей. Религиозные деятели, в том числе известный телепроповедник Билли Грэм, высказывали возмущение нападками Титова на Бога. А астронавт Джон Гленн ответил прямо, что Бог, в которого он верит, «не так мал, чтобы я надеялся встретиться с ним [в космосе]»386.

Может показаться странным, что космонавты и астронавты делали публичные заявления на тему, которая обычно остается прерогативой богословов. Но космическая гонка никогда не была только научным или технологическим соревнованием387. В политическом контексте холодной войны космические путешественники были необходимы обеим сторонам для демонстрации политического, экономического и технического превосходства, и их свидетельства о небесах несли существенную идеологическую нагрузку388. Космонавты и астронавты играли центральные роли в драме холодной войны, и окутывавшая их мифология имела немало общего389. И астронавтам, и космонавтам отводилась роль патриотичных, смелых и при этом каждому близких – обычных парней и в то же время супергероев390. Между ними было лишь одно ключевое различие: астронавты были богобоязненными, космонавты – безбожниками.

Джон Ф. Кеннеди и Хрущев, лидеры двух сверхдержав, противостоявших друг другу в холодной войне, уже с 12 апреля 1961 г., когда Гагарин стал первым человеком в космосе, обменивались взглядами на философский смысл космических путешествий. Когда в космос полетел Титов, Хрущев рассказал американским журналистам, что поручил ему на всякий случай проверить, есть ли на самом деле Бог и рай, о которых так много говорят священники. «В конце концов, Гагарин был там всего полтора часа, – шутил Хрущев. – Так что он мог и не заметить рая». Напротив, Титов летал целый день и подтвердил, что «там ничего нет»391. В свою очередь, Кеннеди на президентском молитвенном завтраке – церемонии, введенной Дуайтом Эйзенхауэром в годы холодной войны для духовной мобилизации американского общества, – сказал собравшимся, что религия является «сутью наших разногласий с теми, кто сделался нашим противником»392.

Резонанс, вызванный заявлением Титова на Всемирной выставке в Сиэтле, как и вообще высказывания космических путешественников на религиозные темы, был важным, но весьма своеобразным продуктом войны двух культур, достигшей апогея в 1950–1960‐е гг.: войны между наукой и религией, соперничеством благочестивого Запада и безбожного коммунизма. Фактически сама Всемирная выставка в Сиэтле была плодом этого противоборства: изначально она была задумана как способ повысить общественный престиж науки, поскольку, по выражению редактора журнала Astounding Science-Fiction Джона У. Кэмпбелла, «американский народ был до смерти напуган достижениями науки» – атомной бомбой, спутником и перспективой советского вторжения в американское воздушное пространство393. Но хотя выставка была задумана как ответ на вызов, брошенный советскими научно-техническими достижениями, она сама вскоре стала площадкой идеологических баталий, когда религиозные группы в противовес триумфу науки воздвигли павильон Христианского свидетельства напротив башни «Космическая игла» и по соседству с павильоном Науки.

Советское правительство извлекало свою пользу из достижений космических первопроходцев, чтобы провозгласить правоту научно-материалистического мировоззрения и доказать, что атеизм устраняет те препятствия на пути технических достижений, которые до сих пор существуют в капиталистическом мире. Соединенные Штаты, в противовес попыткам Советского Союза связать освоение космоса с атеизмом, подчеркивали религиозную веру астронавтов – этот процесс достиг кульминации в Рождество 1968 г., когда с американского космического корабля, совершающего облет Луны, транслировалось на Землю чтение Книги Бытия астронавтом Джимом Ловеллом. По мере эскалации противостояния коммунистического и капиталистического мира обе стороны искали способ показать, как влияет на человеческую жизнь «научное освоение той сферы, которая когда-то была заповедником тайн и вотчиной религии»394. Их расхождения по этим вопросам считались важнейшим индикатором противоположности двух мировоззрений и двух образов жизни и тем самым служили обоснованием претензий каждой стороны на моральную и политическую легитимность.

В то же время, несмотря на политические и идеологические различия, обе стороны, каждая по-своему и с разной мотивацией, были привержены концепции секуляризации, согласно которой сам ход исторического прогресса – индустриализация, бюрократизация, становление государства всеобщего благосостояния, покорение природы с помощью науки и техники – постепенно лишит религию ее значения не только в политической сфере и общественной жизни, но также в убеждениях и быту человека. Наука, в рамках этой концепции, не только лишает религию ее претензий на истину; она делает возможными чудеса, такие как космические путешествия. Чудеса науки, таким образом, позволяли поднять экзистенциальные вопросы о месте человечества во вселенной, и ничто не могло выразить этого более ярко, чем истории людей, достигших в своих путешествиях границ технических возможностей и философского воображения.

Дебаты о философском смысле космических путешествий и влиянии научно-технической революции на человечество были яркой чертой общественной жизни как в социалистическом мире, так и в его капиталистическом зазеркалье395. Действительно, аргумент, что научные и технические достижения изгнали сверхъестественное из повседневной жизни – в том числе из космоса, в который, по словам социолога Питера Бергера, «возможно проникнуть систематически, рационально, как в мысли, так и в действии», – был общим ответом той и другой стороны на замечательные достижения космической эры. Как отметил Бергер, научное завоевание небес сдернуло «священную завесу», оставив «небо без ангелов», куда «может проникнуть астроном, а затем – космонавт»396. Поэтому в 1960‐е гг., когда космонавты и астронавты покоряли космос, дебаты о смысле религии были определяющей чертой и советской, и американской общественной жизни, хотя на Западе обсуждался «религиозный кризис», а в СССР – победа коммунистической идеологии над религией397.

Помимо геополитического контекста холодной войны, советский культ науки и покорения космоса играл важную роль во внутренней политике хрущевской эпохи и был нацелен на преодоление идеологического сумбура, возникшего после смерти Сталина. Хрущевская десакрализация Сталина усугубила политический кризис тем, что потрясла идейные основания советского коммунистического проекта. С помощью культа науки, космических полетов и космонавтов партия пыталась в какой-то мере заполнить образовавшуюся пустоту на святом месте – иногда в буквальном смысле, например когда ракета-носитель «Восток» заняла на Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) именно то место у павильона «Космос» (только что получившего это название), где прежде стояла статуя Сталина398. О том, что целью космического энтузиазма было не столько просвещение масс, сколько их воодушевление и мобилизация, свидетельствует тот факт, что на выставках космической техники детали советской космической технологии намеренно скрывались, чтобы сохранить преимущество над противником в холодной войне.

Для советской коммунистической идеологии космонавты были воплощением утопии – ожившими героями произведений социалистического реализма. Социалистический реализм никогда не был так близок к социалистической реальности, как в космическую эру399. Более того, отношения между космонавтами и коммунистической идеологией были основаны на взаимности, и доказательством этого служит тот факт, что Гагарин посвятил свой исторический полет в 1961 г. приближающемуся XXII съезду партии. В контексте перехода советского общества от социализма к коммунизму космонавты представали прототипами нового советского человека, гражданами коммунистического будущего, которое, как обещал Хрущев, было уже близко. В мире марксистско-ленинской утопии космонавты сомкнули дистанцию между научным и философским, реальным и идеальным. Бесстрашие и позитивная, жизнеутверждающая позиция делали их олицетворением безграничных возможностей человека, которые, в соответствии с марксистско-ленинским учением, станут доступны для всех советских граждан. Их жизненный путь и путь в космос преподносились как противовес и противоядие от того страха и слабости, которые, по заявлениям пропагандистов атеизма, внушает человеку религия.

Народный энтузиазм в отношении покорения космоса и лично космонавтов наглядно свидетельствовал, что идеологические выгоды освоения космоса далеко превышают выгоды материальные. Несомненно, покорение космоса советскими людьми доказывало, что историю человечества направляют силы разума, а не сверхъестественные божественные силы. Отсюда логически следовал вывод, что, если использовать космический энтузиазм в атеистической работе, наука наконец сможет нанести религии решающий удар. В соответствии с классическим атеистическим нарративом, научные достижения – и освоение космоса как вершина возможностей науки – смогут верующих обратить в атеистов. Но это убеждение распространялось не только на естественные науки. Внедряя технократический стиль управления, партия мобилизовала себе на службу социальные науки, обратившись к таким дисциплинам, как этнография и социология, чтобы получить научные данные о советском обществе и, говоря языком того времени, «приблизить теорию к жизни». Но когда социологи исследовали религиозную жизнь общества, выяснилось, что отклик обычных советских граждан на научно-просветительскую работу не всегда соответствует классическому атеистическому нарративу, согласно которому наука побеждает религию. Эта научная истина пришла в противоречие с фактами, вскрытыми социологией, и это в конечном счете поставило перед советским атеизмом новые вопросы.

Небо – пустое!

В октябре 1962 г. – через пять лет после того, как 4 октября 1957 г. Советский Союз запустил в космос первый искусственный спутник Земли, и через полтора года после того, как 12 апреля 1961 г. Гагарин совершил первый управляемый космический полет, – новый советский атеистический журнал «Наука и религия» опубликовал большую статью, где шла речь о «первой советской космической пятилетке»400. Статья, озаглавленная «Пять лет штурма космоса», прославляла достижения Советского Союза в области космических полетов человека, до недавнего времени возможных лишь в сфере фантастики401. Статья предлагала ответ на вопрос, занимавший воображение всего мира с момента запуска спутника: как произошло, что Советский Союз осуществил то, о чем «отсталая царская Россия не могла и мечтать», а именно «о свершении таких героических подвигов в борьбе за прогресс, о соревновании с более развитыми технологически и экономически державами»?402 Почему советским космонавтам удалось осуществить давнюю мечту человечества о том, что человек «перестанет завидовать птице» и полетит, «опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума»?403 И наконец, что означал тот факт, что первым человеком, «штурмующим небо», стал «Гагарин – сталевар, сын столяра, выходец из крестьянской семьи, русский, советский, коммунист, „безбожник“?» 404

В условиях холодной войны и противостояния двух мировых систем предполагаемое безбожие Гагарина приобретало символическое значение. Редколлегия журнала заявляла, что советское лидерство в космосе напрямую связано с «научным, материалистическим, а значит, и последовательно атеистическим мировоззрением» советских людей – и потому воплощает «логику современной истории». Путь человека в космос был связан с «яростным сопротивлением религии», но человек «изгнал мифического бога из земных пределов», заставил природу подчиниться своей воле и «стал великаном, побеждающим стихию, управляющим законами природы и общества». Наконец, став хозяином Земли, человек начал покорение небес, «святая святых». Материальные объекты, «изготовленные „грешными“ руками безбожников», врываются в небесные сферы, и «человек, о ничтожности которого столетия твердили церковники, осуществляет небесные полеты, создает искусственные планеты, управляет ими, покоряет космос»405. Этот нарратив не оставлял места сомнениям; он призывал верующих отринуть свои «темные суеверия», а атеистов – бороться с религией, которая оставалась препятствием на пути к просвещенному коммунистическому обществу. Покорение небес, осуществленное советскими космонавтами, было необходимо для того, чтобы «солнце разума» засияло над теми, кто отстает от победного хода человеческого прогресса406. Как было сказано в автобиографии Гагарина под названием «Дорога в космос», «Полет человека в космос нанес сокрушительный удар церковникам. В потоках писем, идущих ко мне, я с удовлетворением читал признания, в которых верующие под впечатлением достижений науки отрекались от бога, соглашались с тем, что бога нет и все связанное с его именем – выдумка и чепуха»407.

Приписываемые Гагарину высказывания о том, что в космосе нет ни Бога, ни ангелов, зажили собственной жизнью. В свою очередь, слова Титова, действительно произнесенные им на Всемирной выставке в Сиэтле, сделали его лицом научного атеизма – роль, которую Титов вроде бы принимал и даже поддерживал408. Вскоре после того как он стал вторым человеком, побывавшим в космосе, Титов опубликовал передовицу в журнале «Наука и религия»; заглавие статьи повторяло вопрос, который он часто слышал: «Встретил ли я бога?» Вселенная открылась человеку, отмечал Титов, а не «призрачному небожителю». Он писал, что во время своего полета услышал радиопередачу из Японии на русском языке, участники которой говорили о «боге, святых и прочих хитрых вещах». Ему захотелось послать им привет, но потом он подумал: «Зачем это нужно? Еще подумают, что, правда, бог есть». Несмотря ни на что, продолжал Титов, «молитвы верующих до бога не дойдут хотя бы потому, что там, где он якобы должен находиться, даже воздуха нет. Поэтому, что молись, что не молись, – бог не услышит. Никого я в космосе не встречал и, конечно, встретить не мог»409.

В прессе, на радио и телевидении широко распространялись сюжеты, соответствовавшие этому нарративу научного просвещения, – о том, что полеты советских людей в космос разрушили грань между земным и небесным и превратили религиозную веру в атеистическую убежденность410. В газеты, журналы и на имя самих космонавтов приходило множество писем, где, наряду с выражением энтузиазма относительно советской космической миссии, говорилось о влиянии космических достижений на религиозное мировоззрение411. На страницах «Науки и религии» публиковались письма от бывших верующих – зачастую от пожилых женщин, но иногда также от «сектантов» и даже священников, – которые рассказывали о том, как космические полеты и научный прогресс в более широком смысле слова заставили их усомниться в религиозной вере. Еще до того, как Гагарин поднялся в космос, «Наука и религия» напечатала письмо рабочего из Черкасской области Ивана Довгаля, который утверждал, что запуск искусственных спутников в открытый космос является весомым аргументом против религиозной веры. Довгаль писал, что к сохраняющимся религиозным верованиям других рабочих он относился с недоверием: «И вот находятся еще такие люди, которые располагают попасть в рай на том свете, сознательно закрывая глаза на то, что советские спутники Земли, облетая наш земной шар на большой высоте, не обнаружили никакого рая, что советская космическая ракета, облетая вокруг Солнца, также не обнаружила рая»412. Подобная риторика стала гораздо чаще использоваться после полета Гагарина, когда люди, побывавшие в космосе, начали рассказывать о том, что они видели на небесах (и чего там не видели). Редакционная статья в центральной газете, «Известиях», торжествующе объявляла: «Вот задал задачу верующим Юрий Гагарин! Облетел всю небесную канцелярию и никого не встретил – ни всемогущего, ни архангела Гавриила, ни ангелов небесных. Выходит, небо-то чистое!»413

Одно из писем – от Е. Даниловой, семидесятиоднолетней жительницы Куйбышевской области – настолько точно соответствовало атеистическому нарративу, что было не только полностью напечатано в «Известиях», но и цитировалось в бесчисленных более поздних публикациях, на лекциях и даже партийных собраниях414. В этом письме простым народным слогом рассказывалось, как Данилова узнала о полете Гагарина:

12 апреля утром я сидела на маленькой скамеечке и топила печку-голландку. Слышу по радио позывные. Сердце у меня дрогнуло: неужели что-нибудь случилось?

…И вдруг слышу: человек в космосе! Боже ты мой! Бросила я топить печку, села у приемника, боюсь отойти хоть на одну минутку. И сколько я за эти минуты передумала…

Как же это – человек хочет быть выше Бога! Ведь нам попы говорили, что бог – на небеси. Да как же человек может летать там и не заденет ни за Илью-пророка, и ни за одного из божьих апостолов? Как же бог, если он всемогущий, может допустить такой подрыв своего авторитета?

…Вдруг бог накажет его за дерзость? А по радио передают: приземляется… Приземлился! Слава богу, жив-здоров! Не удержалась: перекрестилась большим крестом. Теперь я убедилась, что бог – это наука, это человек. Юрий Гагарин победил в моей душе всякую веру в небесные силы. Он сам – небожитель. И нет в небе никого сильнее его.

Слава тебе, советский человек – победитель неба!415

Николай Русанов, священник, написавший в партийный журнал «Коммунист», чтобы поведать о том, как в результате полета Гагарина он порвал с церковью, тоже описывал свое обращение к атеизму как освобождение от религиозной тьмы с помощью науки. В этом письме, датированном 1962 г., Русанов называл себя «блудным сыном»:

20 лет я был оторван от мира, не приносил никакой пользы ни себе, ни обществу, ни государству. Теперь мне, равному со всеми тружениками, особенно чувствительна перемена в моей жизни. Зашел бы я до отречения в госуниверситет – как бы на меня посмотрели? Конечно, с презрением. А теперь принимают с радостью, как «блудного сына», который вернулся после своих заблуждений в единую советскую семью. Теперь смогу приносить пользу государству и народу416.

Русанов писал, что утратил веру после того, как у него открылись глаза на «безобразие… лицемерие, мародерство, стяжательство, фарисейство, ханжество» духовенства, а также на «кричащие» противоречия между Библией и наукой:

Можно ли теперь, в век атома, в век искусственных спутников, в век освоения космоса, в век полетов к звездам, верить в то, что где-то находится бог, ангелы, черти, где-то существует «потусторонний мир». Нет! В это теперь верить нельзя. Знает об этом все духовенство и нет среди них почти верующих. Почти все, кто служил по религиозному убеждению, потеряли веру, порвали с религией, и остались в церкви в основном все, кто служит из‐за денег. Вот это их бог417.

Русанов описывал религиозную жизнь как безнравственную и лицемерную в основе своей, а религиозную веру – как изначально лживую и антисоциальную. Поэтому атеистическая работа для него превратилась в миссионерское призвание:

Народ хочет знать правду о религии, особенно сейчас, когда многим становится ясно, что религия – обман, многие перестают верить в бога. В этот период нужно усугубить антирелигиозную пропаганду, побольше нужно индивидуальных бесед с верующими, побольше доступных лекций, которые могли бы заставить задуматься верующего над своим положением, чтобы он понял вред религии, чтобы знал, как обманывает его духовенство, чтобы на факте убедился, что жизнью человека не бог руководит, а сам человек. Человек сам, без помощи божьей, строит новую счастливую жизнь. Не рая небесного должен верующий ждать, ибо такого нет и не будет, а рай земной, который через лет 15–20 будет построен и именно у нас, в Советской безбожной стране. Имя этому раю – коммунизм418.

Как и другие отступники от религии, ставшие пропагандистами атеизма, – например, профессор богословия Александр Осипов или преподаватель семинарии Евграф Дулуман, – Русанов стал читать атеистические лекции, разъезжая по всей стране, чтобы поведать историю своего обращения к атеизму.

Энтузиазм в отношении достижений науки, составлявший сердцевину таких историй обращения к атеизму, не требовал ни рационализации, ни расколдовывания мира. Действительно, эти нарративы поражают смешением научных и магических элементов. Например, история Даниловой насыщена экзальтированной лексикой, религиозная вера в ней заменяется верой в искупительный потенциал науки, а одна харизматическая фигура на небесах (Бог) вытесняется другой (Гагариным). Подобным образом и Русанов со своей верой в неминуемое пришествие коммунизма предает веру в «небесный рай» ради «земного рая» советского коммунизма. Объект преданности меняется, неизменным остается образ мысли.

Обращения к атеизму, однако, не были широко распространенными или типичными; эти истории носили скорее предписывающий, чем описывающий характер. В то же время они выполняли важную функцию, демонстрируя народным массам, как наука может привести к атеизму. Это наиболее явно выступало, когда в пропаганде использовались визуальные средства – плакаты и карикатуры, где ракеты и космонавты то и дело вторгались на небеса и выставляли на посмешище разнообразных божеств, представавших в образе херувимов, ангелов и бородатых стариков. На одной такой карикатуре, опубликованной в сатирическом журнале «Крокодил», был изображен Бог, который парит в космосе рядом с космонавтом и предлагает ему свой нимб в обмен на шлем (см. ил. 3)419.

Ил. 3. Е. Гуров. «Давай меняться: я тебе – нимб, ты мне – шлем». Карикатура. Крокодил. 1965. № 9