На лосях

Вместе отправились в следующий зал, где Лука Федосеевич стал рассказывать о животном мире Колво-Вишерского края. Кое в чем его поправил охотник, с которым трудно было не согласиться: кому как не таежнику знать повадки зверей и птиц? Как-то незаметно он подменил Ратегова в роли экскурсовода. Указывая на многочисленные чучела животных, он рассказал несколько случаев из своей жизни: о переправе через реку Пильву по бобровой плотине; о нападении росомахи на коров возле самой Чердыни; о том, как однажды рысь бросилась на него с дерева, да промахнулась.

Вскоре разговор перешел и на лосей.

— Люблю я этого зверя! — сказал охотник, показывая на чучело лосихи с лосенком. — Только достается ему: и медведь, и росомаха, и рысь не прочь /отведать лосятины. Но страшнее медведя человек!

— Это почему же? — заинтересовалась Наташа. — Ведь охота на лося запрещена.

— Браконьеры! Пока что вывести их невозможно.

Бьют… А красивый зверь! Нынче весной подобрал я лосенка. Мать-то у него кто-то хлопнул: одна требуха валялась. А вокруг сынок ходит… Видно, отбежал он в сторону, когда ее били, а возвратился — от маменьки одни ножки да рожки остались… Так уж жаль мне стало горемыку! Подобрал его, а он такой ласковый. В рукава мне мордашку сует: голодный, молока ему надо… Да что там говорить — сирота!

— А куда вы его потом спросила Наташа, заинтересованная рассказом.

— Домой принес. Ребятишки мои выпоили, вынянчили. Сейчас такой теленочек — загляденье! Нынче вот направляют меня с ним в Якшу, в заповедник едать, а заодно какую-то барышню сопровождать: тоже идет туда с прирученными лосями.

— Стоп! — воскликнул Лука Федосеевич. — А вы видели эту самую… барышню?

Через минуту все выяснилось. Наташа познакомилась со своим будущим спутником.

— Объездчик Вологжанин Семен Петрович, — назвал он себя, осторожно пожимая тоненькую руку Наташи.

… Итак, больше задерживаться в Чердыни не было нужды. Не откладывая дела в долгий ящик, устроили короткое совещание здесь же, прямо в музее. Решено было выйти из города ранним утром завтрашнего дня.

После осмотра музея Лука Федосеевич предложил прогуляться по городу. В маленькой Чердыни, как оказалось, было множество исторических мест. В здании музея была провозглашена Советская власть.

Давно, еще до революции, останавливался в нем гостивший в городе Мамин-Сибиряк. Напротив музея в годы революции квартировал отряд Красной Гвардии, присланный рабочими Лысьвы на помощь чердакам, как зовут себя жители Чердыни. На площади некогда состоялся митинг отряда Красной Армии, выступавшего на фронт против банд Миллера, двигавшихся на город с Печоры. Красноармейцы клялись умереть, но не пустить в Чердынь врага. Рядом, в сквере, стоит скромный обелиск — памятник на могиле тридцати бойцов, выполнивших эту клятву. И еще есть несколько разбросанных по городу могил героев гражданской войны, жертв колчаковских застенков. Вот одна из них: маленький земляной холмик, а под ним — пятьсот человек… А вот приземистое мрачное здание — бывшая тюрьма. В ее застенках царские жандармы держали многих большевиков-ленинцев, в том числе Ногина и Ворошилова. Да, невелика Чердынь, этот когда-то чисто купеческий город с приземистыми каменными домами, торговыми лабазами и многочисленными церквами, а крови в нем за Советскую власть было пролито много…

Город живет бойким сегодняшним днем, но над ним незримо витает дух героического прошлого: недавнего — времен гражданской войны — и очень далекого — когда Пермь Великая Чердынь была порубежным городом, который грудью отстаивал русскую землю от набегов сибирских орд.

К тем временам относятся и остатки крепости — мощный земляной вал, который отсекает от города значительный мыс земли, выходящий между двумя глубокими оврагами к крутому яру Колвы. Это Троицкая гора, место, от которого возрос современный город.

Ратегов, Наташа и объездчик перешли через полузасыпанный рое и поднялись на шестиметровую насыпь. Огляделись. Сразу за валом слегка наклонно к обрывам шла площадка, метров полтораста в поперечнике, — территория крепости. С трех сторон она была окаймлена крутыми склонами оврагов и речной долины, с четвертой — валом и рвом. Над самым обрывом к реке виднелась яма, в которой при раскопках нашли кольчугу и наконечники стрел. Где-то возле ямы стояла сторожевая башня: с этого пункта отлично была видна вся долина Колвы, яр, окаймляющий крепость, и часть боковых оврагов. За рекой уходили к горизонту ровные, как столешница, лесистые низины, над которыми в сизой дали вырисовывались контуры гор Полюдова кряжа.

— Знаете ли вы легенду о великане Полюде? — обратился директор музея к спутникам. — И как по-вашему, правдива она?

— Кто его знает… — неуверенно ответила Наташа. — Во всяком случае мне кажется, что, как и в былинах об Илье Муромце и других богатырях, в этой легенде за сказочными подвигами кроется какая-то очень глубокая правда…

— Совершенно верно! — воскликнул Ратегов. — Народ не стал бы веками хранить в своей памяти бессмысленную сказку. В былинах — его собственная многострадальная героическая история. И так же исторична былина о Полюде-богатыре, защитнике Пермской земли. Я ее считаю именно былиной, а не легендой Ведь почти доказано, что Полюд на самом деле существовал во второй половине XIII века. Это был новгородский гражданин, замечательный своей Необыкновенной силой.

В гряде гор на горизонте гигантской глыбой вставала вершина Полюда, по виду — точная копия гранитного постамента памятника Петру I в Ленинграде; для полного сходства недоставало лишь бронзового всадника на вздыбленном коне.

— По моему глубокому убеждению, — продолжал Ратегов, — со здешней сторожевой башни наблюдали не столько за ближайшими окрестностями, сколько за Полюдом и за Помяненным: там проходил рубеж Пермской земли; там, вероятно, стояли заставами дружины, которые первыми встречали вражеские орды, выползавшие из-за Каменного Пояса. Кто знает, не были ли Полюд и Пеля начальниками этих дружин? Стоит на городской башне дозорный и вдруг видит среди непроглядной ночной темени искорку — пламя костра на вершине Полюдовой горы. Сейчас же раздается набат, жители окрестных селений бегут под защиту крепостных стен. На подготовку к отражению врага времени более чем достаточно: пограничные дружины дали сигнал о нем, когда он находился от Чердыни еще за тридцать-сорок километров. Кроме того, они вступили с ордой в единоборство, а это опять-таки задержало ее движение. Понятно, почему о таких людях, как Полюд и Пеля, народ пел песни, складывал былины. Когда враг подходил к стенам крепости, его встречало организованное сопротивление. Чердынь и Полюд в те времена были, таким образом, стратегически взаимосвязаны. То же можно бы сказать и о других городках, стоявших на Колве, из которых виден был Полюд: богатыри подавали весть о неприятеле всей Перми Великой!

— Ну спасибо вам, Лука Федосеевич, — промолвил среди наступившего молчания объездчик, — никогда не думал, хоть и родился здесь, что земля наша такая интересная…

На следующее утро из города вышел маленький караван. Впереди вышагивала Наташа с закинутым за спину ружьем. Одной рукой она придерживала за поводок Жуку, на другом поводке следовал за девушкой Кучум, за ним — смирёная Верба. Шествие замыкал Семен Петрович. Объездчику приходилось всего труднее: кроме лосенка, он вел двух задорных псов, Тузика и Полкана. Малыш — так звали лосенка — и собаки представляли собой весьма игривую компанию, и хозяину приходилось то и дело распутывать поводки. Можно было бы, конечно, предоставить собакам свободу, но Семен Петрович опасался, как бы они не вступили в драку со своими деревенскими собратьями.

Шли по обочине разъезженного тракта, иногда подходившего совсем близко к высокому яру Колвы, с которого открывается обширнейший вид на заречье. Жаль, что небо было затянуто низко нависшей пеленой туч; вереница гор во главе со вздыбившимся Полюдом — одна из прекраснейших картин всего Приуралья — была скрыта за свинцовой вуалью.

— Крымкар, — указал объездчик на деревеньку, притулившуюся по-над яром.

«Крымкар… — подумала Наташа. — Удивительные в этих краях названия: Кудымкар, Сыктывкар, Крымкар… Должно быть, в них есть что-то общее».

Девушка была права. На древнепермяцком языке слово «кар» или «кор» означало «город», укрепленное селение. И эта крохотная деревушка, конечно же, является прямой наследницей некогда существовавшего здесь городка, от которого она и получила свое имя.

— Интересные были времена, — мечтательно промолвила девушка. — Лука Федосеевич так убедительно рассказывал о Полюде: послушаешь и поверишь, что такой был на самом деле. А ведь если так, то это был обыкновенный, как и мы, человек?

— Ну, не совсем уж обыкновенный, — возразил объездчик, — коли народ его в своей памяти увековечил. Впрочем, такие выдающиеся люди и сейчас есть. Я вот с детства помню своего дядю, матроса с крейсера «Варяг». Был он тогда здоровенным детиной. Я по сравнению с ним что? Крошка! Силищу и храбрость имел отменную, один на медведя хаживал с рогатиной. И вот как начнет он о бое под Чемульпо рассказывать — дух занимает! Кажется, что ни матрос, то богатырь! Да и чем не богатыри?

— А ведь и верно! — воскликнула Наташа. — Илья Муромец с товарищами заставы богатырские держали у южных степных рубежей, Полюд — здесь, а матросы «Варяга» — на Тихом океане. Все богатыри! И обо всех былины или песни сложены. Хотелось бы увидеть вашего дядюшку. Жив он?

— А что ему сделается? Живет — не тужит, персональную пенсию получает. Восемьдесят лет старику стукнуло, а он до сих пор браво выглядит. Увидеть же его ничего мудреного нет — живет-то ведь он в Покче. А вот, кажется, и сама она! Легка на помине.

Из-за увала вырастало большое село, чуть ли не на километр растянувшееся вдоль тракта и колвинских обрывов. Село… А когда-то это была столица Перми Великой, древнейший город, резиденция великопермского князя, вассала Москвы. Такую роль Покча играла до 1535 года, когда сильнейший пожар уничтожил селение, после чего первенство перешло к Чердыни.

Вдоль улиц бесконечными шпалерами вытянулись почерневшие от времени дома, рубленные из кондового леса. Виднелось несколько старинных кирпичных зданий. Во всем чувствовалось, что это не совсем обычное село. До Октября здесь безраздельно владычествовали купцы-хапуги, несказанно наживавшиеся на грабительской торговле с Печорой. На баснословных барышах, как на дрожжах, выросло на месте захудалой деревеньки крепкое купеческое село, пригород торгашеской Чердыни. Но купцы-живоглоты ушли в небытие; и в Покче, как и всюду, бьет ключом трудовая колхозная жизнь.

Лавируя между жатками, тракторами и другими машинами, которыми была заставлена улица, путешественники вышли на тихую приречную окраину и остановились возле одного из домов. Через минуту после того, как Семен Петрович исчез в воротах, на крыльцо вышел широкоплечий бородач:

— Заходите, гостюшка! — И, повернувшись к воротам, крикнул: — Чего это ты, Семен, оставил ее на улице?

Пока пережидали начавшуюся непогоду и закусывали, Яков Филиппович, Вологжанин-дядя, рассказывал о «Варяге». Сначала было старый матрос скромничал, да и не мастак был к тому же рассказывать, однако вскоре разошелся; и Наташа услышала и о тяжелой службе в царском флоте, и о бое с японской эскадрой, и о том, что имя «Варяг» дано вновь построенному советскому крейсеру.

— Возродился наш корабль — нет ему смерти! — закончил старик, улыбаясь добродушными глазами и поглаживая рукой широкую бороду.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Погода разгулялась, и, распрощавшись с ветераном-моряком, путешественники покинули Покчу. Тракт по-прежнему часто выходил на крутоярье Колвы, с которого открывалась все та же панорама заречных далей с плывущим над ними силуэтом Полюда. Но большей частью дорога вела через стройные чистенькие сосняки с белоснежным моховым ковром, изредка сменяемые тяжеловесной зеленью ельников и пихтачей. К концу дня с лесного увала открылся вид на какое-то село. И хотя путники все время руководствовались картой, все же появление селения было так внезапно и, самое главное, так живописны были домики, разбежавшиеся амфитеатрами по склонам долины, что оба поневоле замедлили шаг, а затем и остановились полюбоваться.

— Вильгорт, — произнес объездчик…

В следующем селе — Камгорте — решили заночевать. А наутро, переправившись на пароме через Кол-ву, двинулись дальше. Тракт шел по обширнейшим болотам. Всюду, насколько хватал глаз, простиралась абсолютно плоская болотистая равнина, покрытая коврами мхов, жестколистной брусникой, сизоватой голубикой, цепкими плетями клюквы, сосняком, большей частью тощим и мелким. Эта огромная низина, протянувшаяся на десятки километров, представляла собой неправильный треугольник, с запада ограниченный высоким колвинским яром, с северо-востока Осажденный Полюдовым кряжем и заканчивавшийся где-то далеко на юге за рекой Вишерой. Местность походила на гигантскую чашу с высокими краями.

Двигались не спеша. То и дело останавливались на отдых, и Наташа, пользуясь этим, бродила по болоту, собирая ягоды.

— Бруснику тут можно граблями грести, — пошутила девушка, высыпая очередной котелок ягод в ведро.

Вдоль тракта то и дело попадались карьеры, из которых когда-то брали на полотно дороги грунт. В обрывах карьеров был хорошо виден темно-желтый, как корка апельсина, песок.

— На песке — и экое болотище держится, — удивился Семен Петрович. — Обычно где песок, там сушь.

Но ничего удивительного в этом не было. Вода пропитала песок до отказа — стекать ей было некуда. Несколько десятков тысяч лет назад откуда-то с гор Полярного Урала, а может быть и с самой Новой Земли, полз на Прикамье ледник в несколько километров толщиной. Здесь, у Чердыни и южнее, ледник таял и оставлял после себя массу глины, песка, щебня, валунов. Когда огромные массы льдов начали отступать на север, стали образовываться колоссальные водные потоки. С небывалой энергией они устремились к югу, захватывая с собой все, что ледник принес на своей широкой спине: глину, песок, гравий. И вот один из таких потоков встретил на своем пути громадное озеро, располагавшееся между нынешней Чердынью и Полюдовым кряжем. Вода сразу же потеряла всю свою силу; гравий в первую очередь, а за ним и песок начали осаждаться. Глина же, пройдя через озеро вместе с водными массами, уносилась дальше. В конце концов озерная котловина была забита песком до предела и превратилась в плоскую как доска равнину.

Караван вышел на берег реки, лениво извивавшейся в низких берегах.

— Низьва, — посмотрев на карту, назвала речку Наташа.

— Соболиная река, — добавил Семен Петрович.

— Это почему же?

— Так это слово с пермяцкого языка переводится. Говорят, здесь были раньше богатые соболиные угодья.

За рекой местность становилась все суше и суше. Тракт пошел по увалам. Путешественники были у подножия Полюдова кряжа. С высоких мест иногда виден был скалистый горб самого Полюда, но теперь уже не на востоке, как в Чердыни, а на юге: караван шел как бы по кругу, в центре которого высилась эта вершина. Вскоре показалось очередное село.

— Это, вероятно, Искор? — спросила Наташа.

Объездчик утвердительно кивнул.

Пообедав за Искором, тронулись дальше. Солнце уже клонилось к западу. Вот-вот должен был показаться и районный центр Ныроб, где намечена была остановка на ночлег. В это время впереди появились два браво вышагивавших солдата. Один из них был высок и фигурой своей напоминал чуть согнутую жердь. Другой был хотя и не особенно приземист, но зато так широкоплеч, что походил на кряжистый сучковатый дуб.

— Наташа! — закричал длинный солдат и бросился навстречу каравану.

Наташа в изумлении остановилась, услышав удивительно знакомый голос, но ничего еще не понимая.

И только когда долговязая фигура приблизилась почти вплотную, девушка еле слышно произнесла:

— Сережа… — и бросилась в объятия солдата.

ЖИВАЯ ВОДА

В Ныробе есть уникальный памятник зодчества., В центре села возвышается небольшая церковь, построенная во времена Петра I пленными шведами. В хорошую погоду, особенно в косых лучах заходящего солнца, церковные купола оживают. Кажется, что их маковки выложены хрустальными плитками, на которых солнечные лучи рассыпаются серебристым сиянием. А между тем купола крыты всего-навсего… простой березовой плашкой.

В один из погожих вечеров церковью любовались двое молодых людей. Судя по одежде, это были недавно демобилизовавшиеся солдаты. А послушав их разговор, касавшийся древнерусского и готического архитектурных стилей и многих произведений зодчества в Лейпциге и Дрездене, нетрудно было прийти к выводу, что служили парни не иначе как в Германской Демократической Республике.

Кроме возраста и какой-то особой подтянутости, которая надолго остается у человека после армейской службы, они не имели ничего общего. Один из них был долговяз, узкоплеч, с темно-рыжей копной непокорных вихрастых волос и, судя по оживленной жестикуляции, человек неугомонного характера. Другой — среднего роста, косая сажень в плечах, с белокурой гладко зачесанной шевелюрой. Его фигура дышала философским спокойствием. Долговязый «чокал», что выдавало в нем природного пермяка, а плечистый говорил с украинским акцентом, часто целиком сбиваясь на родной язык.

Сергей, проходя службу под Лейпцигом, постоянно переписывался с Наташей. Летом попал он под одно из очередных сокращений наших вооруженных сил на территории Германской Демократической Республики. Наташе, конечно, немедленно была отправлена телеграмма, и через несколько дней Сергей выехал на родину. Но не один: он зазвал погостить к себе Антона Осадчего, одного из своих лучших армейских, товарищей:

— Успеешь еще за своими Карпатами насидеться, Антон. Поедем-ка к нам: Урал посмотришь. Покатаем мы тебя с Наташкой на лосях — этакого ты нигде не увидишь!

Гуцул, коренной карпатский горец, Антон очень, любил сумрачные леса своего края, веселые его поло-нины, однако еще со школьной скамьи болел жаждой-странствий. А тут еще потерял он в этом году мать, и возвращаться на родину было тяжело. Не лучше ли и впрямь податься до Урала? И Антон согласился.

Весело доехали до Перми, а на другой день добрались и до Караселки, родной деревни Сергея.

Здесь-то все и началось! Наташи дома не оказалось. Дед Архип сообщил, что сумасшедшая девка, никого не слушаясь, ускакала на своих лосях за три-девять земель, на какую-то Печору. Наташино письмо об отъезде уже не застало Сергея в Германии, как и телеграмма Сергея была получена дедом уже в отсутствие внучки. Разминулись и письма и люди…

Что делать?

— С ума сошла Наташка! — возмущался Сергей. — Одна, да через безлюдную тайгу! Печора, ты пойми, Антоша, это же север! Сгинет ни за что, ни; про что…

— Так на шо ж ты? Ходим-ка ее догонять!

— Как же! — горько усмехнулся Сергей. — Один леший знает, по каким тропам эта сумасбродная сейчас пробирается.

— Ты подожди. Урозум ий, шо я тоби кажу. Вот мои пять — можешь на друга положиться. Завтра же пойдем шукать твою печаль, хоть до самой Печоры. Сдается мне: тут я и подывлюсь на ваш Урал. Що ж наикраще?

Никто не знал, где искать Наташу. Деду было лишь известно, что она обязательно должна побывать в Ныробе. В Ныробское почтовое отделение наказала девушка слать письма «до востребования». Ребята раздобыли карту. Посмотрели: верно, по каким бы дорогам ни пробираться на верхнюю Печору, а села этого никак не миновать. Друзья порешили немедленно выехать в Ныроб.

Сергей захватил свой старенький дробовичок, Антон приобрел в Перми простенькую одностволку, и уже на третий день оба прибыли самолетом в северное село. Разыскав почту, друзья убедились, что Наташа в Ныробе еще не побывала. Решили снять комнатушку на окраине села и дожидаться Наташи. Иван Григорьевич Бушуев, у которого они остановились, оказался интересным человеком. Это был слепой старик-пенсионер, бывший лесничий. Как свои пять пальцев, — знал он все окрестные леса. И сейчас, будучи вынужден сидеть дома, рад был поболтать с любопытными постояльцами, прибывшими в Ныроб с такой необычайной целью. Часами рассказывал старик о всяческой лесной бывальщине и небывальщине. Ребята, которых подмывал охотничий азарт, повыспросили у него о местах, богатых дичью. Иван Григорьевич посоветовал идти в верховья Низьвы.

Старик был интересен не только как знаток ныробской тайги. Он был хранителем Никольского родника.

Под окнами домика, в небольшом ложке, аккуратно обнесенном изгородью, из приземистого сруба вытекал ручеек. Струя холодной, кристально чистой воды, перегороженная небольшой плотинкой, образовы-вала миниатюрный прудик. И изгородь, и сруб, и прудик — все было сделано в свое время руками старого лесничего. Как зеницу ока, берег он с виду ничем не примечательный ручеек.

— Ключ этот, — рассказал старик, — чудесной силой обладает. Вода что лед, а пей сколько душе угодно в любую жару: никогда не простынешь. Коль зубы у тебя болят, прополощи студеной водицей один-два раза — как рукой боль снимет. Поселились возле меня соседи. Была у них девочка лет десяти. Едва-едва двигалась: по телу у ней рассыпаны были какие-то нарывы, а сама, худая-худая, что иголка. Не жилец, думали, Машка на белом свете. Врачи туберкулез какой-то признавали у ней: не то желез, не то суставов… И как-то получилось, что очень уж понравилось девчонке играть возле родничка. День-деньской околачивалась она у меня под окнами, мокрая, грязная по колено. Одна играла — из-за хворости все ее сторонились. И что ж вы думаете? На другое лето Совсем другим ребенок стал: выздоровела Машутка. И по сей день здравствует, этакая здоровенная вымахала — уж никак спичкой не назовешь. И ребятишки у нее — богатыри. Вот какая у нас здесь вода!

— Да что там говорить, — продолжал слепец, — пьем мы эту воду всю жизнь, на все хозяйские нужды пользуем, даже в бане ей моемся. И за все это время никто из нас ничем не болел, даже гриппом. Когда поселился я здесь, у жены язва желудочная была. Ничего-то ей нельзя было есть: ни кислого, ни соленого. А сейчас старуха и не вспоминает про ту хворь.

— А что, дедушка, — спросил Сергей, — кроме вас самих, пользуется этой целебной водой еще кто-нибудь?

— А как же! Народ-то ведь испокон века знает о Никольском родничке! — Дедушка, а вам не известно, что за состав этой воды? Может быть, тут курорт следует открыть?

— Никому, видать, нет дела до родника. Больницы наши не интересуются, и врачи для лечения воду не применяют. И никто, по-моему, не исследовал родник. Посылал я однажды, воду эту в Москву, на анализ. Пришел ответ: вода радиоактивная, содержит железо, йод и еще что-то.

Антон по просьбе Сергея замерил расход воды в ключе. Для него, окончившего дорожно-строительное училище, это не составляло никакой трудности. Расход оказался равным двум с половиной литрам в секунду.

— На базе цей водычки вполне можно сбудовать курорт, — заключил гуцул, закончив измерения.

СХВАТКА НА БЕРЕГУ СОБОЛИНОЙ РЕКИ

Расспросив Ивана Григорьевича о том, как пробраться в верховья Соболиной речки, ребята на зорьке следующего дня вышли на охоту, оставив у лесничего записку для Наташи на случай, если она появится в Ныробе во время их отсутствия. Первый десяток километров шли по проселочной дороге. Дальше, за деревней Колчинец, начались урманы настоящей пармы.

Пройдя километров двадцать пять, охотники совершенно выбились из сил. Путь вел с увала на увал — приходилось пересекать отроги Полюдова кряжа. Шли по заросшей просеке прямо на восток. Перебрели какую-то речку, судя по карте — Вырью.

Прав оказался старый лесничий: чем дальше, тем больше встречалось дичи. То и дело с насиженных мест тяжело снимались глухари и тетерева. Охотники били влет, однако без успеха. Крупные лесные куры близко к себе не подпускали. Нет, без собаки на них охотиться было немыслимо! Другое дело рябчики. Издалека слышен их характерный посвист; Сергей очень удачно ему подражал, подманивая птиц. Спугнутые, они часто садятся в пределах видимости. Заметив, где рябок присел, можно осторожно подкрасться и аккуратно снять его с дерева.

Охота радовала, однако сильно изматывало бездорожье. Ко всему этому осложнял положение прошедший только что ливень.

Долго шли, утопая по пояс в мокрой траве, без всякой дороги. Затем натолкнулись на подобие тропы; идти стало легче, тем более, что путь пошел под уклон. Видимо, вот-вот должна была показаться речная долина. Ребята обрадовались, но вскоре эта радость уступила место беспокойству — повстречалось несколько совсем свежих медвежьих следов и лежанок. Узенькая стежка примятой травы, по которой двигались охотники, оказалась самым настоящим медвежьим «трактом», в сторону от которого отходили другие тропы. Кое-где на раскисшей от дождя почве видны были следы когтей косолапого. Напряженно всматриваясь в окружающие дебри, ребята загнали в ружейные стволы патроны с пулями.

— Заспиваем-ка, Серега, пионю, — предложил Антон.

Действительно, зверь, как правило, почуяв или услышав человека, освобождает дорогу. Лишь двигаясь тихо, можно внезапно наскочить на него.

И ребята «заспивали». В основном про пути-дороги. Одна песня сменяла другую. Тут были и «Позарастали стежки-дорожки», и «Куда ведешь, тропинка милая», и «Бежал бродяга с Сахалина»… Сначала слабенький тенорок Сергея и басовитый голос Антона звучали неуверенно. Однако привыкнув к «медвежье ей» обстановке, приободрившись и уже меньше озираясь по сторонам, ребята загорлананили от души.

Судя по уклону местности, медвежья тропа обещала вывести к речке. И верно: вскоре наши путники вышли на приречные обрывы. Возле самой воды найти место для ночлега не удалось: всюду было сыро.

— Остановимся на угоре, — предложил Сергей.

Ребята начали поспешно взбираться по крутому глинистому косогору. Вскоре они заметили, что подымаются по следам нескольких лосей, один из которых имел необычайно мощные копыта, вероятно рогач. И тут же обнаружили другие следы, перекрывавшие лосиные: Михайло Иваныч прошелся по дорожке, проторенной сохатыми. И те и другие следы казались совершенно свежими: отпечатки в вязкой глине были сухими. Что это? Погоня косолапого за лосями? Едва ли. Скорее всего, решили ребята, и лоси и медведь, почуяв человека, поспешили быстренько убраться восвояси.

Выбравшись наверх, передохнули под огромным шатром вековой ели, где было почти сухо. Здесь, над самым обрывом, и решили заночевать. Антон спустился к речке набрать воды в котелок. Сергей, присев над обрывом, начал перематывать сбившиеся портянки.