Помоги проекту - поделись книгой:
К примеру, Вильгельм Кюхельбекер на следствии утверждал, что главной причиной, заставившей его принять участие в тайном обществе, была скорбь его об обнаружившейся в народе порче нравов как следствие угнетения. «Взирая на блистательные качества, которыми Бог одарил русский народ, единственный на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, которому нет подобного в Европе, по радушию, мягкосердечию, я скорбел душой, что все это задавлено, вянет и, быть может, скоро падет, не принесши никакого плода в мире».
Как писал по этому поводу историк Василий Ключевский, «это важная перемена, совершившаяся в том поколении, которое сменило екатерининских вольнодумцев; веселая космополитическая сантиментальность отцов превратилась теперь в детях в патриотическую скорбь. Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими». Дети двух-трех «непоротых поколений» желали завоевать для себя место под державным солнцем.
Вечевым колоколом для Александра в октябре 1820 года прогудела так называемая «Семеновская история», когда взбунтовался один из лучших гвардейских полков русской армии – любимый Петром Великим лейб-гвардии Семеновский полк. Возмутившись притеснениями со стороны ставленника Аракчеева полковника Григория Шварца, нижние чины роты его величества отказались идти в караул и организовали стихийный митинг на плацу. Когда всю бунтующую роту в полном составе отвели в Петропавловскую крепость, возмутился уже весь полк, потребовавший либо освобождения товарищей, либо ареста всех остальных. Генерал-губернатор Михаил Милорадович (император в это время был на конгрессе в австрийском Троппау) предпочел от греха подальше украсить петропавловские казематы всеми семеновцами. Скандал вышел первоклассный, похлеще истории с Константином – краса и гордость империи, спасители самого Петра, яко тати, рассажены в кутузку.
Александру бы сделать правильные выводы, задуматься, что в гвардии что-то не в порядке, что-то менять надо срочно, ибо, как известно, на штыках можно прийти к власти, но на них трудно усидеть. Император сделал наоборот – еще туже законтрил гайки. Полк был расформирован, офицеры во главе с самим Шварцем и нижние чины преданы суду.
Гвардия отозвалась на это распадом благонамеренного Союза благоденствия и основанием на его руинах радикальных Северного и Южного обществ, считавших себя радетелями за страдания народа.
Столичные «северяне» приняли для себя как руководство к действию проект «Конституции» Никиты Муравьева. Ее автор 16-летним пацаном убежал из дома защищать родину от Наполеона, прошел всю войну, участвовал в Битве народов под Лейпцигом в 1813 году, дослужился до офицера Генерального штаба. Муравьев предлагал ввести в России конституционную монархию, что позволит создать представительные органы в виде двухпалатного Народного вече, отменить крепостное право, наделив крестьян землей. Правда, гвардейские офицеры были настолько «страшно далеки от народа», что собирались наделить мужиков из расчета по две десятины на душу, хотя для прокорма крестьянской семье необходимо было как минимум по четыре десятины (в свое время Павел I собирался наделять их по 15 десятин).
С ними категорически был не согласен южный «ястреб» полковник Вятского полка Павел Пестель. Герой Отечественной войны, награжденный золотой шпагой за Бородино, он из масонов перекочевал в радикалы, составив собственную программу действий, именуемую «Русской Правдой». По ней в России предлагалось ввести республиканское правление во главе с Верховным собором, освободить крестьян, но без земли, ибо те не имеют ни капитала, ни просвещения для ее правильной обработки – оставить кормилицу надлежало в общинной собственности и половину в собственности помещиков. Однако делать это полковник намеревался не глупым «конституцованием», а решительным ударом. Пестель прекрасно помнил наставления старого заговорщика, графа Петра Палена (убийца Павла). Тот ему как-то сказал: «Слушайте, молодой человек! Если вы хотите что-нибудь сделать путем тайного общества, то это глупость. Потому что если вас двенадцать, то двенадцатый неизменно будет предателем! У меня есть опыт, и я знаю свет и людей». Поэтому Пестель предлагал не разводить конституционные слюни, а решать вопрос кардинально – ни много ни мало физически истребить всю царскую семью, без исключения. Во благо Отечества, само собой.
«Северные» были в шоке от такого левачества и поспешили откреститься от Пестеля с его душегубской программой. Кондратий Рылеев потом вспоминал: «Я виделся с Пестелем один раз… Заметив в нем хитрого честолюбца, я уже более не хотел с ним видеться… Пестель – человек опасный для России и для видов общества».
Однако на юге, в Киеве, он приобрел себе массу сторонников. Особенно среди поляков, которым он намекнул на возможность отделения от России. Хотя в тайных обществах, напротив, полагали, что поляки, как братские славяне, сами должны желать воссоединения с Большим Братом. Наивные романтики.
Хотя далеко не все. Скажем, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев (будущий прекрасный писатель под псевдонимом Марлинский) честно потом заявлял на следствии о своем желании поставить императором Константина: «Я с малолетства люблю великого князя Константина Павловича. Служив в его полку и надеялся у него выйти, что называется, в люди… одним словом, я надеялся при нем выбиться на путь, который труден бы мне был без знатной породы и богатства при другом государе». То есть парень банально делал себе карьеру посредством заговора.
Или капитан Нижегородского драгунского полка Александр Якубович, известный дуэлянт и буян, по выражению Николая I, «изверг во всех смыслах слова», выгнанный из лейб-гвардии Уланского полка за поединки на Кавказ, участвовавший там в многочисленных стычках с горцами и получивший контузию головы. Позер и фигляр, прибыл в столицу, распуская о себе слухи как о «решительном человеке», готовом на цареубийство из-за «нанесенной ему обиды» Александром I. Естественно, что молодежь восторженно принимала «кавказского героя», видя в нем записного предводителя.
В нужный момент вся его «решительность» испарилась, сменившись на открытый саботаж восстания, и декабристы вполне серьезно подозревали его в предательстве.
В любом случае и «северные», и «южные» полагали, что миром решить ничего не получится. В любом случае реализация их планов требовала решительных действий «янычаров» – выступления одного или нескольких гвардейских полков. То есть вооруженного мятежа. Как это и положено было делать последние сто лет.
Причем о деятельности инсургентов докладывали императору. Сначала проворовавшийся квартирмейстер Вятского полка капитан Аркадий Майборода, затем вольноопределяющийся унтер-офицер Нежинского конно-егерского полка Иван Шервуд, наконец, подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Ростовцев спешили с донесениями к государю о деятельности заговорщиков. Но тот игнорировал – ему уже было все равно. Вроде бы даже он со словами «Не мне их судить» бросил в огонь поданный ему список с фамилиями заговорщиков. Фатализм Александра достиг своего апогея.
Осколки мины
В ноябре 1825 года уставший от жизни император путешествовал по югу России и в Крыму подхватил тиф. Совершенно разбитым его привезли в Таганрог, где Александр почувствовал себя еще хуже. 25 ноября в Петербург прибыл валящийся от усталости гонец с известием о том, что государь умирает (тот уже шесть дней как скончался). Другой забрызганный грязью фельдъегерь в это время въезжал в Варшаву к Константину. Еще через два дня новый гонец прискакал со скорбным известием.
В столице началась настоящая кутерьма, смерти всего лишь 48-летнего далеко не старого царя никто не ожидал. Тем более никто не ожидал, что с его смертью рванет заложенная Александром под престол мина в виде манифеста об отречении Константина. Двор строил комбинации, исходя исключительно из условий будущего царствования Константина I, уже мысленно распределяя портфели и заключая союзы, против кого «дружить».
Равновесие власти зависело лишь от нескольких человек, причем сам Николай Павлович в этот момент был далеко не ключевой фигурой в императорской колоде карт. Вперед выдвигались более влиятельные силы: столичный генерал-губернатор, граф Михаил Милорадович, командующий Гвардейским корпусом генерал от кавалерии Александр Воинов, командующий пехотой Гвардейского корпуса генерал-лейтенант Карл Бистром, цесаревич Константин, заговорщики…
О дальнейшем во многом можно только догадываться. Особо интересна позиция Милорадовича. Боевой генерал, похоже, решил сыграть в «делателя королей», чтобы корону новый император получил именно из его рук. Причем его устраивал в данной ситуации именно Константин, с которым они в свое время служили, последние 10 лет живущий в Варшаве и не имевший опоры в Петербурге. Этой опорой как раз таки и собирался стать сам граф, выполняя при нем роль Аракчеева при покойном Александре. Возможно, кратковременный фаворитизм при Екатерине сыграл свою роль. При Николае у Милорадовича шансов не было, максимум – генерал-губернатор. Как он очень мудро заметил, «у кого 60 тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить». В николаевском кармане не было практически ничего – в гвардии его не любили, а обожавшие его саперы за малочисленностью были не в счет.
Интересно, что нелюбовь к нему гвардии главным образом объяснялась «скупостью и злопамятностью» великого князя, пристрастием «к фрунту». Под «скупостью» следует понимать то, что Николай, который практически никогда не употреблял спиртного, не участвовал в шумных традиционных оргиях и не разделял алкогольные буйства своих подчиненных. К тому же личного дохода он не имел (и отец, и старший брат не баловали Николая и Михаила материальными поблажками), из собственного кармана вынимать деревни и золотые табакерки он был просто не в состоянии. «Злопамятство» же его следует рассматривать лишь в русле общей требовательности к дисциплине тех лет, которую так настойчиво желал восстановить Николай. Причем отнюдь не палочными методами – современники подчеркивают, что как раз он частенько освобождал от наказания, а не усугублял его. А уж пристрастие к «фрунту» более следует приписать не ему, а почившему в бозе самодержцу.
Однако в гвардии смотрели иначе. В Польше у Константина для армии жизнь была куда привольнее – солдаты служили не 25, а 8 лет, кормили их лучше, жалованье было выше. Офицеры чувствовали себя гораздо вольготнее из-за меньшего количества учений, чем в России, и различных льгот по службе. К тому же в Польше не было злого демона армии – председателя департамента военных дел графа Алексея Аракчеева, которого люто ненавидела вся страна из-за введения палочной дисциплины и военных поселений (о его выдающейся роли в развитии отечественной артиллерии, за счет которой и был сокрушен Наполеон, не вспоминали). В гвардии опасались, что при Николае Аракчеев сохранит свои позиции. Совершенно напрасно, у великого князя с ним отношения никогда не складывались. Так же странно было ожидать от националиста Николая, что, как писал декабрист подполковник Гавриил Батенков, «множество пруссаков вступят в русскую службу и наводнят Россию, которая и без того уже кажется как бы завоеванной».
Все это говорит лишь о том, что Николая просто не знали, поэтому и приписывали ему всякие несуществующие ужасы.
Попытки великого князя в разговоре с Милорадовичем и Воиновым, в котором он изложил им то, что знает о манифесте, ни к чему не привели. Граф на это даже бровью не повел. Как пишет Трубецкой: «Граф Милорадович отвечал наотрез, что великий князь Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру… что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе, что отречение Константина тоже не явное и осталось не обнародованным; что Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни волю свою и согласие на него Константина; что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемо впоследствии будет возмущение. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии».
Великий князь метнулся в Госсовет, предложил Голицыну зачитать манифест членам Совета (сам не имел права являться на заседание – не был его членом). Зачитали – и что? Милорадович (девиз на графском гербе гласил: «Прямота моя меня поддерживает») важно похаживал, выразительно похлопывая себя по карману и настаивая на том, что вообще нет надобности вскрывать пакет с манифестом. Как он вполне прозрачно выразился, «советую господам членам Государственного совета прежде всего тоже присягнуть (Константину. –
Иными словами, Николаю дали понять, что «задушить, как отца задушили» теперь могут и его самого. Рассчитывать в столице у него было уже практически не на кого. Никто не спешил заверить великого князя в своей поддержке. Именно этим и вызван первоначально показавшийся «странным» ход Николая срочно присягнуть старшему брату, не дожидаясь его письма из Варшавы. При этом рядом многозначительно скрипел сапогами князь Павел Голенищев-Кутузов, участник убийства его отца. Великий князь, оставшись в изоляции, в настоящий момент просто спасал себя. При этом «мамаша» чуть ли не за грудки его схватила: «Что вы сделали? Разве вы не знаете, что есть акт, назначающий вас наследником?» Знал, конечно, но что не имеющему реальной силы Николаю было делать в ситуации, когда все были против него?
Кстати, мало кто обращал внимание на реальную роль Марии Федоровны в политических раскладах двора. Обычно ей отводят функцию «производителя наследников» и строгой, но заботливой наседки в своем семействе. Отнюдь. Еще Екатерина напутствовала Александра в качестве, как она полагала, наследника в том, чтобы тот держал подальше «этих виртембержцев». То есть «мамашу» и ее многочисленную родню, приехавшую в Россию. Трудолюбивый в алькове императрицы Павел в последние годы там не появлялся, предпочитая «мамаше» ее фрейлин Екатерину Нелидову и Анну Лопухину-Гагарину. Более того, обоснованно подозревал ее в заговоре и собирался упрятать в монастырь, женившись на Анне. Она также была не прочь избавиться от экстравагантного супруга с далеко идущими намерениями. Многие помнят, что в роковую ночь 11 марта 1801 года Мария Федоровна в течение 4 часов отказывалась присягнуть Александру, прямо заявив: «Ich will regieren! – Я хочу править!» Немка Екатерина смогла стать полновластной императрицей, почему бы немке Марии не стать ею же? Однако братьев Орловых при Марии не оказалось, были лишь братья Зубовы, желавшие Александра. Тогда она смирилась, но не отказалась от активной роли при сыновьях. Поэтому и постоянно стремилась поучаствовать в великих делах.
Она прекрасно поняла маневр Николая, стремившегося выиграть время – в беседе с младшим Михаилом Мария Федоровна заметила: «Если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь». Большая кровь была еще впереди.
Интересно, что гвардия под давлением генералов присягнула Константину с молниеносной быстротой, словно кто-то очень хотел лишить кого-то вообще возможности для маневра, выбирая между двумя претендентами. По закону, она не могла присягать ранее правительственных учреждений, но «карман Милорадовича» в данный момент был главнее законов.
Члены Госсовета потребовали Николая, дабы тот подтвердил факт своей присяги (далеко не все были за Константина). Под стальным взглядом Милорадовича великий князь явился и вынужден был заявить: «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю, для спокойствия государства, немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану».
Кто-то из лизоблюдов тут же начал истекать елеем: «Какой подвиг, отказаться от престола!» На что еле сдерживавшийся от всех переживаний Николай резко оборвал: «Никакого тут подвига нет. В моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой пред старшим братом. Никакая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в этом деле».
В данной ситуации интересна и позиция «разбудивших Герцена». Со смертью Александра в тайных обществах возник настоящий переполох. Первоначальный план предусматривал вооруженное выступление против Александра и его порядков, но не против Константина, с которым связывались определенные надежды. Как раз таки именно женитьба на польке ставилась славянофильски настроенным заговорщикам благом, ибо оторванный от дворцовых кругов царь вынужден будет искать поддержки «в народе». То есть в них самих. От «народа» в его крестьянском смысле, как известно, они были «страшно далеки». С Константином связывались и внешнеполитические надежды – поддержка греков, разрыв со Священным союзом, перенос Конституции с Польши на российскую почву, импорт европейских либеральных свобод и пр. Сосланный в Михайловское Александр Пушкин восторженно писал 4 декабря 1825 года: «…как поэт радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма: бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».
«Наше все» в радостном возбуждении поставил здесь вообще все с ног на голову: Константин на престол не всходил, «бурную молодость» его лучше бы изучать в прокуратуре, о суворовских походах вообще было бы неплохо помалкивать, зная полководческие «таланты» цесаревича, Барклай не немец, а шотландец, свой «ум» наследник показал только с негативной стороны и пр.
Следует заметить, что длительное пребывание Константина вне России сыграло на его имидж. Сменилось поколение, помнившее его явную уголовщину, грубость и тупое солдафонство до Наполеоновских войн (все это приписали Николаю). Утверждали, что в Польше «его нрав изменился к лучшему». Помнили, что он «суворовец», хотя никто не знал, как отзывался о нем сам генералиссимус. Забыли о шпицрутенах и розгах для дворянства. Цесаревич обрел почти романтический ореол «обиженного» властью претендента на трон. Любимца бабушки (хотя любимцем как раз был Александр). Опять же вспомнился раскол в семье на «екатерининских» и «павловских» детей.
Хотя были и трезвые головы. Мудрая графиня Мария Нессельроде (урожденная Гурьева) писала: «Все эти люди, которые желают его, станут проливать горькие слезы». Командир гвардейской бригады генерал-майор Сергей Шипов (член Союза благоденствия) вообще называл Константина «злым варваром». Появление же в Зимнем дворце какой-то пани Грудзинской вообще воспринималась как катастрофа среди вынужденных делать ей реверансы дам-Рюриковичей.
Литератор Фаддей Булгарин на вопрос «А что, если император (имелся в виду Константин. –
В любом случае в принятии трона Константином значительная часть заговорщиков соглашалась, что их активные действия теперь теряют смысл и надо законсервировать или даже распустить тайные общества и ждать лучших времен (назывались сроки от 3 до 10 лет «консервации»). Пока же набирать новых членов, «действуя сколь можно осторожнее, стараясь года в два или три занять значительнейшие места в гвардейских полках». Предполагалось, что Константина можно будет просто убедить в необходимости введения конституции в империи.
Фактически 27 ноября в империи произошел инспирированный высшим генералитетом государственный переворот, при котором воля покойного императора была просто спущена в клозет, а новым царем стал тот, кто более всего устраивал гвардейцев. По мнению Трубецкого, Милорадович «был тогда единственным действующим лицом и распорядителем всего с самого начала и до конца, сохранив присутствие духа, хладнокровную и твердую деятельность. Он был единственным виновником присяги законному наследнику и устранения духовной покойного государя». Иными словами, Милорадович уже посчитал себя князем Пожарским, дарующим корону тому, кого считал наиболее выгодным для себя.
Госсовет и Сенат присягнул, но борьба за власть двух придворных группировок на этом не заканчивалась, она лишь начиналась. Военные жаждали Константина, высшие круги – Николая. Как писал Трубецкой, «надеялись, что при нем двор возвысится, что придворная служба получит опять прежний почет и выйдет из того ничтожества, в котором была при покойном государе и в которое еще бы более погрузилась при Константине».
Теперь все зависело от позиции самого цесаревича.
Коронный гетман
Николай был уже отнюдь не мальчишкой – 29 лет, возраст вполне «престольный». Даже учитывая то, что к управлению его никто не готовил, скорее, наоборот. Но в критической ситуации он знал, что делать. Понятно, что он лукавил насчет «никакая сила не заставит», имея за спиной бывших и, возможно, будущих цареубийц.
В Варшаву в тот же день улетел фельдъегерь с письмом великого князя, умоляющего брата лично прибыть в столицу и подтвердить свое отречение (один из посланных был известен в столице как карточный шулер, что вызвало волну анекдотов в свете). Иначе не поверят.
Начал более спокойно взвешивать свои силы. В гвардии можно было рассчитывать только на своих малочисленных друзей – командующего гвардейской кирасирской дивизией (Кавалергардский и Конный полки) генерал-адъютант Александр Бенкендорф, командующий лейб-гвардии Конным полком генерал-адъютант Алексей Орлов, командир лейб-гвардии Гусарского полка и 2-й бригады легкой кавалерии генерал от кавалерии Василий Левашов. Однако гусары стояли в Павловске, егеря – в Новгороде. Но время их подтянуть еще было. Иными словами, почти вся пехота была за Милорадовича (сиречь за Константина), почти вся кавалерия – за Николая. Не будем забывать все же лейб-гвардии Саперного батальона полковника Александра Геруа, лично преданного великому князю. Однако в царстве Польском стояла самая боеспособная армия, преданная именно цесаревичу.
Константин же задумался, также взвешивая баланс сил. Точных данных об этом нет, но можно не сомневаться, что со своей стороны Милорадович и К° отправили ему своих гонцов с уверением, что «путь свободен». Гвардия фактически за шиворот тащила цесаревича на трон предков. Соблазн был велик. Настолько велик, что он вообще отказался принимать гонцов от Николая.
Отметим, курьер о болезни Александра прибыл в Варшаву 19-го, а в Петербург – только 25-го. В этот же день в Варшаве уже узнали о смерти, в столице – лишь через два дня. Времени у цесаревича было вагон. Естественно, к нему тут же заспешили сановники и генералы с неуместными на фоне умирающего царя поздравлениями и пожеланиями. Советник наместника граф Николай Новосильцев (был в свое время в ближнем кругу соратников Александра I, но впоследствии удален) начал уже называть его «ваше величество», чем вызвал взрыв ярости и без того нервного цесаревича. «Что они, мать-перемать (Константин не стеснялся использовать в беседах гвардейские выражения), вербовать, что ли, вздумали в цари!» И тут же показательно расплакался при собравшихся, поставив их в известность о том, что государь скончался: «Наш ангел отлетел, я потерял в нем друга, благодетеля, а Россия – отца своего… Кто нас поведет теперь к победам, где наш вождь? Россия осиротела, Россия пропала!»
Его адъютант, капитан 1-го ранга Павел Колзаков, осмелился заметить в смысле «король умер, да здравствует король», что Россия не может пропасть, пока существует императорская власть. При этом неосторожно назвав Константина «вашим величеством».
Цесаревич окончательно рассвирепел, вновь продемонстрировав, что он сын своего отца и что зря декабристы полагали, что «нравы его исправились». Он чуть было не вытряхнул каперанга из мундира, встряхнув, как тряпичную куклу: «Да замолчите ли вы! Как вы осмелились выговорить эти слова, кто дал вам предрешать дела, до вас не касающиеся? Вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь и в кандалы сажают? Извольте идти сейчас под арест и отдайте вашу шпагу!»
Гостившему же в это время в Варшаве брату Михаилу он поведал, что «моя воля отречься от престола более, нежели когда-либо, непреложна!» И тут же отослал его в столицу подальше от завязывавшегося узла с уверением Николаю и матери в своей решимости отречься.
Мудрил цесаревич, играл свою роль в Варшаве так же, как и Николай свою в Петербурге. Как раз в этот момент он и просчитывал все варианты. Ясно, что полки Литовского корпуса, гвардии и армии, расквартированные в Варшаве, будут за него. Ясно, что Милорадович постарается сделать все, от него зависящее в столице. Но дальше что? Если Николай будет настаивать на манифесте с его отречением, а Константин его дезавуирует, как сам он будет выглядеть в глазах двора? Допустим, переморгает, а далее? Поднимать войска и начинать гражданскую войну? Младший брат тоже не промах и найдет себе сторонников в войсках. Пока Литовский корпус приступит к решительным действиям, самого Константина в Петербурге объявят узурпатором, в боевую готовность будут приведены все вооруженные силы метрополии (против Наполеона действовало полмиллиона штыков и сабель). Да и еще большой вопрос, как поведут себя его сторонники, когда дело дойдет до свалки за трон. Он, конечно, не «маркиз де Пугачев», но взбираться на залитый отеческой кровью престол через труп брата тоже в глазах Европы дело совершенно недопустимое. Да и в самом Петербурге – ведь задушат же, подлецы, как задушили отца!
И вот тут возникает такая интересная ситуация. Подставляться самому цесаревичу в битве за трон глупо и недальновидно. Зато выставить на эту битву кого другого, а потом самому воспользоваться ее плодами – вполне дипломатично. То, что Константин знал о заговоре тайных обществ, это даже не обсуждается. О нем знал и начальник Главного штаба генерал-адъютант барон Иван Дибич, чуть ли не ежедневно докладывавший Александру об инсургентах, и Милорадович, неоднократно намекавший на его существование Николаю. Знал цесаревич и то, что заговорщики планировали усадить на престол именно его самого. Знал и то, что в ходе переворота в их рядах были как минимум двое (Якубович и Каховский), готовые убить самого царя.
Вопрос: а не провоцировал ли сам Константин действия «молодой гвардии», с тем чтобы после убийства Николая сыграть роль Бориса Годунова, вынужденного принять трон под давлением обстоятельств? Не толкал ли он своими действиями заговорщиков к тому, чтобы перейти к решительным акциям, взорвав «мину под престолом» и унеся ее осколками всех врагов Константина?
По крайней мере, его поступки вполне вписываются в эту версию. Как вспоминал глава декабристов князь Трубецкой, который, собственно, и ориентировался на колебания цесаревича: «На письма, отправленные с Опочининым (полковник лейб-гвардии Конного полка, посланный Николаем с письмом к Константину. –
При этом как-то странно подсуетился министр финансов Егор Канкрин, начав чеканить монету с профилем цесаревича и надписью «Император Константин I». До всякой коронации. Монеты потом стали одной из главных нумизматических редкостей.
Для начала Константин привел к присяге Николаю «варшавские» полки, которые умоляли его взять власть в свои руки. Хороший ход – знал ведь, что в Петербурге присягнули именно ему, так что по-любому предстоит переприсяга, а это уже повод сконцентрировать большие вооруженные силы в одних руках и в одном месте. Затем он категорически отказался ехать в столицу подтверждать свое отречение. Казалось бы, а что тут такого? Понятно, что образовался вакуум власти, ситуация напряженная, а появившись в Петербурге, он тут же бы снял все вопросы и разрубил все узлы своей доброй волей. Ни за что. К чему бы это? Сам боялся брата и верных ему войск? Или хитрил ученик республиканца Лагарпа, подстегивая заговорщиков к выступлению при переприсяге?
Понятно ведь, что, выступив «при Константине», они взбунтовались бы против законно избранного императора и стали бы государственными преступниками. Выступив же «за Константина», они были бы всего лишь сторонниками одного из претендентов на престол.
Вольно или невольно, но заговорщики повели себя именно так, как можно было бы вести, будь они в сговоре с цесаревичем. Братья Бестужевы ходили по казармам и нагло врали солдатам о том, что «мы присягнули цесаревичу, а в Сенате было завещание покойного государя, в котором бог знает что было написано, и нам его не объявляли». Дошло до того, что стали убеждать служивых, что Константин уже в оковах и надеется только на верных ему гвардейцев.
Рылеев предлагал распустить слух о якобы хранящемся в Сенате духовном завещании Александра, в котором срок службы нижним чинам уменьшался до 10 лет. Неграмотные крестьяне понятия не имели о хитросплетениях политики и конституциях, но о сроке службы понимали хорошо и сочувственно кивали, мотая на гвардейский ус.
На квартире у Кондратия Рылеева беседы следовали в том духе, что, как только будет назначена переприсяга, немедленно поднимать восстание, выдвигая в будущее правительство либеральных и популярных личностей – Михаила Сперанского, адмирала Николая Мордвинова (глава Вольного экономического общества), генерала Алексея Ермолова (командующий Отдельным Кавказским корпусом).
Впрочем, и среди них не было единства – на трон предлагали попеременно вдову Александра I Елизавету Алексеевну и семилетнего Александра Николаевича (будущего Александра II).
Милорадович в беседе с принцем Евгением Вюртембергским делано закатывал глаза и «признавался»: «Боюсь за успех дела: гвардия очень привержена Константину». Тот возмутился, о чем, мол, речь, тот же отрекся от престола? На что генерал, как девица, пожеманничал: «Совершенно верно, ей бы не следовало тут вмешиваться, но она испокон веку привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями». То есть генерал-губернатор заранее щупал почву, мало сомневаясь в том, что без гвардии тут не обойдется.
Близкий к нему генерал Главного штаба Алексей Потапов, не стесняясь, писал Константину: «Государь! Я был свидетелем, с каким усердием все сословия – воины и граждане – исполнили свой священный долг. Ручаюсь жизнию, сколь ни болезненна потеря покойного императора, но нет ни единого из ваших подданных, который бы по внутреннему своему убеждению не радовался искренне, что провидение вверило судьбу России вашему величеству… Когда, возвратившись сюда, курьеры, коих донесения сохраняются в тайне, не оправдали нашего ожидания, то недоумения о причинах, по коим изволите медлить приездом вашим в здешнюю столицу, стали поселять во всех невольное опасение, которое с каждым днем возрастает и производит во всех классах народа различные суждения… Таковое смущение умов в столице, без сомнения, скоро перельется и в другие места империи, токи увеличатся, и отчаяние может даже возродить неблагонамеренных, более или менее для общей тишины опасных».
Карты раскрывались. Ситуация обострялась с каждым днем.
Тем временем примчавшийся из Варшавы Михаил первым делом набросился на брата: «Зачем ты все это делал, когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней и как бог поможет все это кончить?» Николай только горько усмехнулся, заметив младшему, что привезенные им письма от Константина не оказали на столичных генералов НИКАКОГО воздействия. Здесь играли в собственные игры. Как вспоминал сам Михаил, употребляя себя в записках в третьем лице: «В Петербурге покамест все оставалось по-прежнему: ибо привезенные Михаилом Павловичем письма не признавались достаточным основанием к перемене принятой системы действия. И императрица-матерь, и великий князь Николай Павлович считали необходимым дождаться сперва отзыва цесаревича на известие о принесенной ему присяге и сверх того, по получении упомянутых писем, написали ему вновь, прося, если воля его об отречении неизменна, огласить оную для предупреждения всяких беспокойств актом более торжественным, чем-нибудь вроде манифеста. На ответ нельзя было рассчитывать прежде довольно продолжительного времени».
Что же касается писем Константина, то прочитавшая их Мария Федоровна обратилась к Николаю со словами: «Ну, Николай, преклонитесь пред вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон».
Сам Николай потом писал: «Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, – или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».
Письма оставались всего лишь письмами, юридически ничего не значащими в разрешении государственного кризиса. Необходимы были более весомые доказательства отречения. Константин со своей странной позицией по-прежнему оставался ферзем на шахматной доске большой политики империи. От любого его слова в Варшаве многое, если не все, зависело в раскладе сил в Петербурге.
Поскольку надеяться было не на кого, 5 декабря Михаила вновь собрали в путь в Варшаву с очередным призывом к Константину приехать. При этом «мамаша» его напутствовала: «Когда ты увидишь Константина, скажи и повтори ему, что если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь». Николай пророчески добавил: «Она еще не пролита, но пролита будет». Мало похоже на обмен любезностями в рамках любящей семьи, мрачнее не придумаешь.
Расклад сил
Константин приехать отказался. Он рисковал в любом случае – либо его могли «задушить» сторонники брата, либо заговорщики, если возобладают не проконстантиновские планы Трубецкого, а стратегия Пестеля. Оживленный обмен фельдъегерями закончился вроде как его «окончательным» отречением в пользу Николая. Он прислал несколько «официальных» писем: в адрес Марии Федоровны, в котором напоминал, что она давно о его желании знала; к председателю Госсовета князю Петру Лопухину, упрекающее в несоблюдении его «воли»; к Николаю, с поименованием брата «величеством» и пожеланием оставить его при прежде занимаемом им месте и звании. Однако ожидаемого манифеста не прислал.
«Вскрыв письмо брата, – записал Николай, – удостоверился я с первых строк, что участь моя решена, – но что единому Богу известно, как воля Константина Павловича исполнится, ибо вопреки всем нашим убеждениям решительно отказывал в новом акте, упираясь на то, что, не признавая себя императором, отвергая присягу, ему данную, как такую, которая неправильно ему принесена была, не считает себя вправе и не хочет другого изречения непреклонной своей воли, как обнародование духовной императора Александра и приложенного к оному акта отречения своего от престола. Я предчувствовал, что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе, и долг повелевал сообразить единственно, как исполнить сие с меньшею опасностью недоразумений и ложных наветов».
Однако полагали, что и этого уже довольно. Формальных поводов к дальнейшим проволочкам у правительства теперь не было – требовалась переприсяга новому самодержцу.
Как заметил Николай Ростовцеву: «Мой друг, можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? Но престол празден, брат мой отрекается, я единственный законный наследник, Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия?» Когда его сыну, малолетнему Александру (будущему Александру II), флигель-адъютант Николая Александр Кавелин сообщил, что он теперь цесаревич, мальчик расплакался навзрыд.
Об окончательном отказе Константина еще 6 декабря стало известно в среде заговорщиков, которые традиционно, на квартире больного Рылеева провели совещание, на котором окончательно решились на выступление в день переприсяги – 14 декабря. Как за всех сделал вывод отставной гвардейский артиллерист Иван Пущин: «Если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».
Было несколько вариантов: либо вывести отказавшиеся присягать Николаю части к Пулковским высотам, а Батенкову начать переговоры с новым самодержцем о воцарении Константина, либо захватить Зимний дворец с императорской семьей, что значительно облегчит те же переговоры. В случае неудачи планировали отступить к новгородским военным поселениям, чей мятежный дух был общеизвестен и где рассчитывали набрать сторонников.
Как писал Николаю уже после ареста сам Рылеев: «Когда достоверно узнали, что государь цесаревич отказался от престола, положено было не присягать вашему императорскому величеству, офицерам подать пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Сенатскую площадь, где князь Трубецкой должен был принять начальство и действовать смотря по обстоятельствам. Причем, однако ж, решено было стрельбы не начинать, а выждать выстрелов с противной стороны. Во всяком случае, не предполагали, чтобы солдаты стали стрелять против солдат, и поэтому надеялись более. Что дело кончится без кровопролития, что другие полки пристанут к нам и что мы в состоянии будем посредством Сената предложить вашему величеству или государю цесаревичу о собрании Великого Собора, на который должны были съехаться выборные из каждой губернии, с каждого сословия по два. Они должны были решить, кому царствовать и на каких условиях. Приговору Великого Собора положено было беспрекословно повиноваться, стараясь только, чтобы народным Уставом был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции, составленный Муравьевым, должно было представить Народному Собору как проект».
Лукавил поэт. Он лично беседовал с Каховским и знал, что тот с маниакальным упорством желал «пожертвовать собой», но не абы из-за чего, а именно цареубийства ради. Бредивший идеей «нового Брута», он мечтал стать тираноубийцей. Как раз Рылеев с Бестужевым и уговаривали его «пожертвовать собою во имя идеи». Так что о «бескровности» заговорщики вовсе не думали.
Проблема была в том, что у заговорщиков не хватало «густых эполетов». Младшего офицерства было хоть отбавляй, но вот обер-офицеров и генералов – по пальцам перечесть. К тому же командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал Шипов отказался участвовать в восстании, честно предупредив, что дал слово Николаю присягнуть ему вместе со своим полком.
Из негустого списка оберов «диктатором» выбрали полковника Сергея Трубецкого, имевшего репутацию не только ветерана тайных обществ, но и отчаянного храбреца (при Бородино он 14 часов простоял под огнем французов с поразившим всех спокойствием, «как будто играл в шахматы»). Батенков закусил губу – он сам мечтал стать диктатором или как минимум войти в состав Временного правительства вместе с Ермоловым, Сперанским и Мордвиновым. Не без того, конечно, чтобы потом попросить этих нужных на первом этапе господ освободить кресла, – что-то большевистское в нем проскальзывало. Единства в рядах декабристов не было никогда, ссоры, свары и даже дуэли преследовали романтиков бунта.
По мнению диктатора, реально заговорщики могли рассчитывать на Измайловский, Егерский, лейб-гренадерский, Финляндский, Московский полки, Морской экипаж.
Колебания отмечались в Преображенском полку, у кавалергардов.
Следует отметить, что в данном случае чистая математика неуместна – речь идет лишь о части младшего офицерства полков (оберов почти нигде не было) и части рот первых батальонов этих полков, ибо вторые батальоны стояли за городом. То есть нельзя просто плюсовать количество штыков и сабель – предполагалось, что нижние чины должны бунтовать по приказу своих офицеров. Тем вроде как все равно – кто б ни поп, тот и батька. Должны – не значит обязаны, тут уж все зависело от авторитета самих заговорщиков и противодействия старших офицеров. Поэтому заранее посчитать, на сколько именно человек можно рассчитывать в этой ситуации, было бессмысленно.
Выйти на Сенатскую площадь и заставить сенаторов не присягать Николаю, тем самым склонив своей решимостью остальные гвардейские полки на свою сторону, – на это был основной расчет. Как именно, какими путями, с какими силами – никто не знал, что делать с этим дальше – тем более. Предполагали ввязаться в бой, а там будь что будет. Промедление смерти подобно. Единства в формах и методах восстания не было.
Иными словами, вранье перед солдатами, блеф перед сенаторами, поза перед гвардией, штыки перед Николаем, безвыходное положение перед Константином – бери власть не от Милорадовича, а от заговорщиков и давай конституцию.
А для пущей убедительности были заготовлены Якубович с Каховским, которых в нужный момент должны были выпустить в качестве «тираноубийц». Никто ведь не мог предположить, что один из них только болтал о своей решимости, а второй настолько «был очарован» Николаем, что не только стрелять в него, а на последующих допросах как на духу все выкладывал государю о заговорщиках.
Были и более оригинальные мысли у заговорщиков. Рылеев предлагал зажечь Петербург в случае отступления, «чтобы и праха немецкого не осталось». Каховский утверждал, что «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только».
Интересную историю рассказывал о нем его приятель, известный публицист Николай Греч: «Он был в каком-то пансионе в Москве, в 1812 году, когда вступили туда французы. Пансион разбежался, и Каховский остался где-то на квартире. В этом доме поселились французские офицеры и с мальчиком ходили на добычу. Однажды приобрели они несколько склянок разного варенья. Нужно было откупорить. За это взялся Каховский, но как-то неосторожно засунул палец в горлышко склянки и не мог его вытащить. Французы смеялись и спрашивали, как он освободит свой палец. „А вот как!“ – сказал мальчик и, размахнувшись, разбил склянку об голову одного француза. Его поколотили за эту дерзость и выгнали».
Еще один интересный факт. Подпоручик Яков Ростовцев, признавшийся великому князю в существовании заговора и будущего восстания, явился к Рылееву и сообщил ему о своем предательстве. Именно так он представлял себе понятие о чести. Николай Бестужев на это отозвался: «Ростовцев хочет ставить свечку и Богу, и сатане. Николаю он открывает заговор, перед нами умывает руки признанием…»
Со своей стороны Николай тоже не сидел без дела. 6 декабря к нему прибыл от графа Дибича полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Александр Фредерикс. В письме Дибич извещал
Вслед за этим при дворе появился сам Аракчеев и, несмотря на сложные отношения с новым императором и весьма вероятную свою отставку, поставил его в известность о доносах Александру о заговорщиках.
Секрет Полишинеля – о многочисленных обществах и заговорах только ленивый не судачил в Петербурге, а списки инсургентов у Милорадовича хранились на видном месте (у Константина они тоже были от Дибича, который не знал об отречении, но цесаревич скромно о них умалчивал).
В своих записках Николай счел должным разволноваться: «Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью – я не имел ни власти, ни права на оную; мог только действовать чрез других, из одного доверия ко мне обращавшихся, без уверенности, что совету моему последуют; и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от матушки, дабы ее не испугать, или преждевременно заговорщикам не открыть, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться – одному, совершенно одному без совета!»
Понятно, что самодержец сгущал краски. Все он прекрасно знал и без Дибича с Аракчеевым. Другое дело, что реальных сил у него действительно не было, а бороться с заговорщиками должен был именно тот, который никак не хотел самого Николая подпускать к трону, – граф Милорадович, как генерал-губернатор столицы, хотя тот показал графу письмо Дибича.
То есть версия о том, что объективно декабристы действовали в пользу Константина с Милорадовичем (против Николая) с их ведома, или как минимум при их странном попустительстве, еще раз обретает реальные формы. Тем более учитывая тот факт, что Милорадович пальцем не шевельнул в следующие четыре дня до восстания на Сенатской площади, чтобы его предотвратить. Ни одного ареста.
Николай замечает: «Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности». Это уж вряд ли – ни о какой беспечности речи не шло. Милорадович знал, что делал, у него ведь «в кармане 60 тысяч штыков». Сильно ошибался в расчетах. А вероятнее всего, просто сдали нервы, и после отказа Константина он вообще опустил руки. «Я на него надеялся, а он губит Россию!» – сказал генерал. Его надежды рушились, но был еще шанс на выступление заговорщиков, которые смогут заставить цесаревича пересмотреть свое решение.
Ростовцев предсказал Николаю, что «Государственный совет, Сенат и, может быть, гвардия будут за вас; военные поселения и отдельный Кавказский корпус решительно будут против (об двух армиях ничего не умею сказать)».
Что мог противопоставить заговорщикам? Конницу? Саперов? Часть гвардии? Как они себя поведут, когда увидят своих товарищей с примкнутыми штыками на улицах Петербурга? Кинутся их поддерживать или защищать малоизвестного им, даже еще не коронованного самодержца?
Поделиться книгой: