Помоги проекту - поделись книгой:
Будущее предоставит ему возможность применить полученный опыт на практике…
Поход Ивана IV где-то на участке Великие Луки – Полоцк перестал быть секретом для полочан. Вести о нем принесли жители местности, по которой двигались царские полки. Либо, что более вероятно, с некоторого момента за армией велось наблюдение лазутчиками и дозорщиками. По дороге к Полоцку из русского войска бежал и перекинулся на сторону неприятеля окольничий Богдан Никитич Хлызнев-Колычев, сообщивший о движении московской силы. Этот человек ненадолго предвосхитил измену князя Андрея Курбского. (Сам А. Курбский писал позднее о том, что во время полоцкого похода в Невеле царем был собственноручно убит князь Иван Шаховский[77]. Возможно, оба инцидента взаимосвязаны: то ли первый бежал, устрашенный казнью второго, то ли второй был убит по подозрению в связи с «изменным делом» первого.)
Несмотря на осведомленность полочан о движении русской армии, до короля польского вести об угрозе из-за восточного рубежа дошли слишком поздно. Его тогда не было в Литве, он присутствовал на сейме в Петркове и узнал о полоцких событиях уже после падения города.
Литовский гетман Николай Радзивилл не успел собрать достаточного войска для контрудара[78].
А что мог сделать один городской воевода Станислав Довойна? У него был небогатый выбор: или сдаться на милость Ивана IV, весьма, надо сказать, изменчивую в отношении завоеванных городов (Юрьева, например), или драться, ожидая подхода Радзивилла. Довойна избрал второй вариант, успев лишь «затвориться… со всеми людьми всего Полотцкого повета».
Иными словами, в конце января в Полоцке скопилась громадная масса людей разного звания и достатка. И тогда Иван IV делает неожиданный ход: он посылает к Довойне с грамотами, где обращается с предложением сдаться не к одному только воеводе, который, собственно, лишь и мог это сделать, а еще и к православному епископу Арсению Шишке, и к местной шляхте, и к полякам, обещая их «…пожаловать на всей воле их, какова жалованья похотят»[79]. По всей видимости, царь рассчитывал посеять сомнения среди защитников города. Предполагалось, вероятно, что в городе имеются его доброжелатели. Это событие стоит запомнить и в свой срок к нему вернуться. Первоначальный результат, во всяком случае, был лишь тот, что «язык», отважившийся отвезти послания царя к своим, был казнен.
30 января, с последнего стана в пяти верстах от Полоцка, «царь ездил смотрити города…»[80]. Время тактических маневров закончилось. Литовская сторона не успела воспользоваться тем преимуществом, которое дало ей промедление русских войск на марше. Далее исход дела могло решить лишь прямое вооруженное столкновение.
Ultimo ratio regis…
Итак, несмотря на трудности в организации «путного шествия», заторы и «мотчание», огромная армия была в краткий срок собрана и быстро переброшена под самые городские стены Полоцка. Нет шахматной партии без ошибок или сомнительных ходов, но в итоге побеждает тот, кто делает меньшее их количество. На 30 января 1563 г. можно было констатировать: Иван IV и московские воеводы в дебюте сделали меньше оплошностей, нежели их противник, и добились существенно предпочтительной позиции.
Миттельшпиль полоцкой партии начался с расстановки полков вокруг города. Она заняла весь день 31 января. Перемещения полков выдают колебания русского командования, выбиравшего направление главного удара.
Первоначально, видимо, предполагалось нанести его из Задвинья, штурмуя город с юга, по льду Двины. За реку была послана большая часть сил: передовой полк отправили стоять на Виленской дороге «против Якиманские слободы» (т. е. в районе нынешнего парка 50-летия советской власти и несколько западнее); полк правой руки – «на Черсвятцкой дороге… против острова и Кривцовские слободы» (т. е. от нынешнего парка 50-летия Советской власти примерно до реки Бельчицы). Государев полк поначалу также был отправлен в Задвинье. Весь день он стоял «у Егорья Страстотерпца на поле», но к вечеру переправился через Двину и встал у Борисоглебского монастыря (восточнее полка правой руки). Таким образом, к вечеру 31 января на южном берегу Двины стояло 50 процентов всех войск. Ертоул встал в Заполотье, близ устья Полоты и, значит, против западной стены замка. Полк левой руки расположился на Себежской дороге (т. е. северо-восточнее ертоула, пересекая современную Октябрьскую улицу). Большой полк был поставлен «у Спаса на Шорошкове» – при Спасо-Ефросиньевом монастыре, очевидно, на правом берегу Полоты.
А.И. Филюшкин, А.В. Кузьмин и В.В. Пенской выразили мнение, согласно которому сосредоточение сил в Задвинье было вызвано опасением нападения извне, подхода подкреплений гарнизону и попытки деблокады; да и берег Двины тут был высоким и даже не имел дополнительных укреплений, поскольку гарнизону можно было не опасаться нападения с этой стороны[81]. Эта точка зрения не выдерживает критики: во-первых, появление деблокирующих сил противника в реальности вызвало отправку сковывающего отряда на дальние подступы, следовательно, русское командование не собиралось ждать подхода неприятеля под самый город и планировало парировать его действия на дальней дистанции; так при чем тут расположение полков осадного кольца? Во-вторых, потому-то атака по льду и представлялась выгодной, что город со стороны реки был защищен слабее.
3 февраля в расположении войск была сделана важная перемена: «учалася река портитися», и поэтому сильнейший государев полк перешел за реку и встал «у Егорья Великого». На место государева полка был отправлен более слабый полк левой руки. Сторожевой полк, примерно такой же численности, встал между большим полком и ертоулом – следовательно, сменил на этом месте ушедший в Задвинье полк левой руки. Мотивировка всех этих передвижений очевидна: атаковать Полоцк из Задвинья по хрупкому льду или, тем более, во время ледохода – полное безумие. В результате перегруппировки сил основная часть русских войск была сконцентрирована против городских стен Великого посада (большой полк с севера и государев полк с востока).
Таким образом, направление основного удара переместилось.
Наряд с 31 января стоял «меж Георгия Святого и Волова озера»[82].
Но где этот храм «Егорья Страстотерпца», или «Георгия Святого»? Лебедевская летопись и разряд Сапунова однозначно говорят о сосредоточении государева полка и наряда около этой церкви, но точное местонахождение ее неизвестно.
Л.В. Алексеев в своей работе «Полоцкая земля IX–XIII вв.» высказывал предположение, что это был храм, посвященный отцу святой Ефросинии князю Георгию (т. е. был построен в XII в.), стоял он «вблизи ограды монастыря, ближе к городу», вероятно, у костела Святого Ксаверия, где в середине XIX в. виднелись кладки, сложенные из домонгольских плинф. Дополнительным доказательством своего утверждения Л.В. Алексеев считал путаницу в известии Стрыйковского, утверждавшего, что ставка Ивана IV в 1563 г. была у Святого Спаса (Спасо-Ефросиньев монастырь), – отсюда Алексеевым делается вывод о близком расположении двух построек, которое якобы и ввело хрониста в заблуждение.
На 2-й конференции по истории и археологии Полоцкой земли в 1992 г. исследователь высказал уже несколько иное соображение: Егорий Страстотерпец – церковь, построенная Георгием в 1120–1150-х гг. и обнаруженная в ходе раскопок М.К. Каргером к востоку от церкви Святого Спаса. В этом же храме была и полулегендарная гробница полоцких епископов. Подобное суждение уже высказывалось ранее и было определено П.А. Раппопортом как маловероятное[83].
И в том и в другом случае неясно, почему надобно искать Георгиевскую церковь в XII в., если о ней прямо свидетельствуют документы XVI в. Полоцкая ревизия 1552 г. охватила, в частности, земельные владения церквей и монастырей города и его окрестностей. В документах ревизии указаны две церкви Святого Юрия, или, точнее, церковь и монастырь. Церковь Святого Юрия «в Голубичах» не подходит по своему расположению. Зато отлично подходит «манастыр Светого Юрья в поли за местом», продолжавший существовать и в 1580-х гг., о чем свидетельствует известная опись полоцких церквей, составленная при Стефане Батории в 1580 г.[84] Ни о древности, ни о каком-либо выдающемся значении монастыря данные земельных описаний не говорят. Отнюдь! Согласно документам ревизии 1552 г., за монастырем числилось 8 человек, живших на монастырской земле и плативших подати в монастырскую казну. Кроме того, в Великом посаде на земле монастыря жил 1 мещанин. Монастырю также принадлежали «борти церковные». Все это было пожаловано панами Зиновьевичами Корсаками. Это крупнейшие светские землевладельцы Полоцка и его округи, представители младшей ветви рода Корсаков, выделившейся в конце XV в.[85] Для сравнения: крупнейшие полоцкие монастыри и церкви – Святая София, Борисоглебский монастырь, Спасо-Ефросиньев монастырь, Островский монастырь Святого Иоанна Предтечи – располагали землями с десятками и сотнями плательщиков. В числе земель, составлявших их владения, имелись пожалования святой Ефросинии (княгини «Агрефины»), великих князей полоцких Михаила, Семена, Андрея Ольгердовича. У Борисоглебского монастыря пожалования тех же Корсаков перемежаются с землями, приобретенными на собственные, монастырские средства. Таким образом, Юрьевский (Георгиевский) монастырь едва ли мог похвастаться хотя бы вековой историей, скорее всего, был невелик по размеру и не имел ни малейшего отношения к величественным постройкам домонгольского времени. Не мог он находиться и на правом берегу Полоты, поскольку о выходе московских войск, шествовавших с северо-востока по Невельской дороге, «к Егорью Страстотерпцу, Христову мученику» в Лебедевской летописи и воинских разрядах четко сказано до описания переправы части армии на правый берег Полоты. Материалы ревизии 1552 г. указывают на то, что монастырь находился «в поли за местом», а не за рекой, т. е. к востоку-северо-востоку от стен Великого посада, построенных почти перпендикулярно Двине[86]. Наконец, ответ подсказывает сама логика расположения русских полков, осадивших Полоцк: против восточной стены Великого посада был поставлен сторожевой полк, и если, как утверждает Л.В. Алексеев, Георгиевская церковь стояла недалеко от Святого Спаса, то при перегруппировке сил 3 февраля его место остается незанятым. Таким образом, на самом ответственном участке в русских порядках образовалась бы громадная брешь, совершенно свободное пространство. Едва ли это было возможно, и остается предположить, что монастырь Святого Юрия, или Георгиевский, располагался на левом берегу Полоты, южнее Спасо-Ефросиньева монастыря и, возможно, южнее Волова озера.
Что же касается путаницы со ставкой Ивана Грозного, то на самом деле показания Лебедевской летописи и Хроники Стрыйковского[87] вполне могут быть согласованы друг с другом. В летописи действительно сказано: «…царь и великий князь пошел за Двину реку и стал у Георгия Великого», но это может указывать не только и не столько даже на перемещения Ивана IV лично, а скорее на движение государева полка. Царская ставка, таким образом, вполне могла быть и в Спасо-Ефросиньеве монастыре.
Еще 31 января стрельцам с нарядом из состава государева полка велено было «закопатися у Двины реки в березех и на острову». Ныне этого острова уже не существует. Но на картах конца XVI столетия[88] остров показан как раз напротив замка, ближе к южному берегу Двины. В наше время на месте Ивановского острова – лишь выступ берега с небольшой канавой и болотцем у основания. Березы, кстати говоря, растут там и до сих пор, но насколько они являются потомками деревьев времен Ивана Грозного, сказать трудно. С острова легко можно было осыпать замок ядрами и пищальными зарядами – расстояние до противоположного берега вполне это позволяло…
2 февраля в войсках был проведен смотр, и приказано было «делать туры». Под термином «туры» могут скрываться укрепления самых разных типов: просто насыпные, из плетеных корзин, передвижные деревянные башни, наконец, в данном случае, – ни то, ни другое, ни третье. Виленский «летучий листок» дает сведения, по которым можно хотя бы примерно представить себе вид грозненских «туров» – это были деревянные каркасы, очевидно, передвижные, или на катках, заполненные мешками с землей. Строили их в лесу, «в двух милях от города», и каждые десять человек должны были сделать одну «туру» – вероятно, некое звено общей цепи возводимых укреплений. Кроме того, еще во время похода «розмысл и фрязи» (наемный военный инженер и иные военные специалисты-итальянцы) приготовили щиты, «с которыми итти перед туры, и туры за ними ставити»[89]. 4 февраля туры начали ставить вокруг стен и придвинули к городским укреплениям наряд.
На протяжении всего времени полоцкой осады от 30 января вплоть до падения города русским командованием были четко организованы разведка и охранение. 30 января застава была выслана за Двину, к Бельчицкому монастырю. Несколько дней, до полного смыкания кольца осады, застава в Задвинье оставалась, ежедневно сменяясь. Затем заставы начали отправлять дальше, по Виленской дороге до «Глубоцкой волости», не доходя до Глубокого 10–15 верст (около 60–65 км от Полоцка), а также по Луцкой дороге (5 верст от Полоцка). Известие в Хронике Стрыйковского подтверждает наличие московских застав в районе Глубокого. Помимо передовых застав, 4 февраля высланы были отряды для охраны кошей и осадного «наряда»[90], подтягивавшихся еще целую неделю по Великолуцкой дороге.
Виленский воевода и великий гетман литовский Н. Радзивилл мало что мог противопоставить московской армии. Переписка между ним и королем Сигизмундом Августом свидетельствует о полном бессилии последнего помочь чем-либо Литве. В письмах последней декады января (т. е. отправленных в тот момент, когда московская армия была уже на марше от Великих Лук) король сообщает Радзивиллу о «немалых силах неприятельских и большой опасности», далее о тщетных попытках хотя бы собрать деньги для найма солдат. В свой срок, получая эти письма, Радзивилл вполне мог воспринять их как изощренное издевательство. 31 января, в день начала осады Полоцка, Сигизмунд Август пишет великому гетману литовскому, что отправил на подмогу воеводичей Русского и Поморского и пана Ляского, но лишь первый двинулся с сотней конных (!), а два последних остались на месте. Польский хронист Лукаш Гурницкий сообщает о пребывании в Вильно немногочисленного королевского двора, который мог скорее устрашить московского государя именами старших воевод, чем действительно обеспечить защиту литовской столицы. Стрыйковский прямо назвал численность корпуса, с которым Н. Радзивилл и польный гетман Г. Ходкевич выступили против московских войск из Минска: 2 тысячи литовских солдат и 400 поляков. Более этого Радзивилл собрать не мог из-за поспешности и отсутствия времени для ожидания отрядов из отдаленных поветов. Учитывая сложную социально-политическую обстановку в Великом княжестве Литовском (конфедерация 1562 г. за унию с Польшей) и неожиданность русского наступления, указанную цифру можно принять как вполне вероятную. Русские разряды и один из «летучих листков» (виленский, марта 1563 г.) сообщают о 40-тысячном литовском войске при 20–26 орудиях[91]. Скорее всего, эти сведения – результат слухов, распущенных Радзивиллом, с целью вызвать панику в московском стане и оттянуть часть сил осаждающих на себя. На большее гетман не решался. Его корпус переправился через Березину и Черницу и оперировал на расстоянии 8 миль от Полоцка, не ближе.
Замысел Радзивилла удался, но лишь отчасти.
13 февраля казанские татары «привели из загонов дву литвинов: Марка Иванова да Федка Сафонова»[92], кои и явились дезинформаторами. По их словам, ертоул вместе с «Варколапом» (Баркулабом. –
Стрыйковский сообщает, что литовцам удалось разгромить несколько московских разъездов, о чем разряды умалчивают[94]. Вероятно, разъезды были разбиты Радзивиллом и Ходкевичем на подходе к Полоцку, а появление крупных сил русских заставило их отступить: дальнейшее продвижение вое вод Ивана IV в этом направлении грозило отрезать небольшой литовский корпус от Вильно и оставить тем самым столицу Великого княжества без прикрытия. Но и князь Вяземский отличился, взяв под Бобыничами литовских «языков»[95].
В целом же действия литовских военачальников, направленные на деблокаду Полоцка извне, не увенчались успехом. Городской гарнизон в течение всей осады был предоставлен самому себе.
Осадные орудия подошли к Полоцку лишь 7 февраля. Но артиллерийская перестрелка началась уже в первый день осады. Иван IV, переправлявшийся с государевым полком в Задвинье, был обстрелян с крепостной стены. В ответ заговорили русские пушки с Ивановского острова. Лебедевская летопись сообщает, что со стороны осаждающих был убит лишь один человек, а «…стрелцы из наряду с острогу пушкарей збили и литовских людей многих побили в остроге»[96]. Эта стычка имела частный характер и не сыграла особой роли. Вся артиллерия, пришедшая вместе с московскими полками, кроме наряда на Ивановском острове, молчала до 5 февраля. 4–5 февраля под городскими стенами ставились укрепления и устанавливались пушки.
Первое серьезное столкновение произошло лишь 5 февраля. Не были поставлены еще все укрепления, но стрельцы под командой головы Ивана Голохвастова подожгли «башню над Двиною» и кинулись на приступ. Им удалось занять башню и войти «в острог». Но их отозвали назад, так как «туры еще во многих местех не поставлены около города…»[97]. Это место в русской летописи вызывает сомнение: очевидно, все-таки стрельцы не столько отошли, подчиняясь приказу, сколько были выбиты из занятой ими башни. Во всяком случае, иностранные источники говорят о целом ряде неудачных штурмов, предшествовавших падению города. Того же мнения придерживался и Г.В. Форстен. В этот день московские войска потеряли при постановке укреплений и в бою за «башню над Двиной» более 30 человек, в том числе и казачьего атамана К. Подчеркова[98]. Так что, по всей видимости, 5 февраля гарнизон города отбил попытку частного штурма, направленного на южный, приречный угол укреплений Великого посада.
Полоцк, по отзывам иностранных источников, в то время славился своими укреплениями и представлял собою крепкий орешек для осаждающих. Правда, добрая репутация обороноспособности города несколько устарела. По мнению современных историков, «…городская и замковая артиллерия… была слабой, устаревшей, малокалиберной и серьезных неприятностей осаждавшим доставить не могла. Полочане в общей сложности могли выставить 23 орудия разного качества и калибра, 4 мортиры и 87 гаковниц… Чтобы отразить штурм многотысячной армии, этого было недостаточно. Деревянная крепость над Западной Двиной могла выдержать долгую осаду не очень многочисленного войска без крупнокалиберной артиллерии… но беспрерывный штурм многочисленного воинства с тяжелой осадной артиллерией не оставлял городу никаких шансов»[99]. И все же взятие Полоцка делом простым не являлось: цитадель городскую, Верхний замок, обороняла сама природа, поскольку крепость стояла на холме и была с двух сторон защищена реками. Таким образом, город не был легкой добычей. Особенно когда на фланге русских войск появился легкий неприятельский корпус, направленный в поддержку осажденным…
Относительно гарнизона крепости имеются противоречивые свидетельства источников. По одним данным, польско-литовский гарнизон во главе со Станиславом Довойной насчитывал до 2 тысяч бойцов, настроенных отстаивать город до последней крайности, ему оказывала поддержку часть горожан. По другим – в городе было около 6 тысяч бойцов гарнизона и местных служилых людей (в том числе порядка 1,5 тысячи поляков, настроенных драться до последней крайности), а также мощный артиллерийский арсенал. Московское командование признавало мощь городских стен, не говоря уже о замковых: «Острог крепок… ров вкруз острога от Полоты и до Двины реки делан крепок и глубок…»[100] Поэтому первая неудача вполне объяснима.
Московский наряд обстреливал защитников Полоцка до вечера 5 февраля. Вечером же орудия замолчали, и канонада прервалась почти на трое суток, вплоть до 8 февраля. Под Полоцком еще не слышали залпов «артиллерии главного удара» («большой» наряд), но поединок с «середним и лехким» нарядом в первый же день вызвал предложение начать переговоры. Полоцк был богатым и хорошо укрепленным городом – да, но отнюдь не военной твердыней, стенам которой изначально предначертана судьба быть растерзанными ядрами неприятельских пушек. Долгий период мира не способствовал поддержанию боевого духа в его жителях.
К тому же у русского царя в самом городе была партия доброжелателей – Иван IV с самого начала не напрасно и не в пустоту обращался с предложениями мирной сдачи.
Косвенно это подтверждается аналогией, проведенной М. Стрыйковским между падением Полоцка и присоединением Пскова к Москве: в обоих случаях горожане поддались на ласку и уговоры. Общий тон известий Штадена, Одерборна и Пискаревского летописца указывает на недостаточность сопротивления, оказанного городом. Одерборн прямо говорит, что одной из существенных причин сдачи Полоцка была боязнь, «как бы не возникло внутренних смут»[101]. Ход переговоров 5–8 февраля дает этому дополнительное подтверждение. Переговоры велись со стороны осажденных Лукой Халабурдой и Василием Грибуном, московского же царя представляли Иван Черемисинов и Василий Розладин (затем один Черемисинов).
Отношение русской стороны к переговорам понятно: они были на руку Ивану IV. Глава гарнизона Станислав Довой на сделал серьезную ошибку, не выговорив с первого же дня условия, чтобы московские войска не двигали к городским стенам своих укреплений, пока переговоры продолжаются. На это указал в своей хронике-мемуарах Л. Гурницкий. В результате промаха полоцкого воеводы в ночь с 5 на 6 февраля «туры» были поставлены у самых стен[102]. Но московское командование надеялось, очевидно, все-таки договориться о мирной сдаче города: 6 февраля по-прежнему идут переговоры, хотя русские воеводы уже получили возможность нанести решающий удар.
Одерборн сообщает о содержании переговоров в эти дни следующее: царь «…посылал парламентеров к воротам, и они угрожали… враждебными действиями… в случае же сдачи он обещал, что все останется нетронутым…»[103]. 7 февраля, устав ждать, царь меняет более сговорчивого Черемисинова на Михаила Безнина, потребовавшего от полоцких переговорщиков скорого принятия решения в ультимативной форме[104]. Вечером 7 февраля под город прибыл «большой» наряд, и медлить далее не было никакого смысла. Срыв переговоров 8 февраля окончательно убеждает командование московской армии в необходимости вновь прибегнуть к силе оружия[105].
А вот позиция защитников города неясна и кажется непоследовательной. Конечно, Довойна пытался, ведя переговоры, потянуть время и дождаться помощи от Н. Радзивилла, избавив город от приступов и артиллерийского обстрела. Но представляется крайне странным один факт: 8 февраля в Безнина во время переговоров стреляли, это и стало причиной срыва переговоров. В самом деле, если необходимо было тянуть время сколько возможно, то стрельба по царскому переговорщику, напротив, не что иное, как наилучший способ уничтожить саму возможность продолжения диалога. Снять это противоречие можно, кажется, лишь одним путем: предположить борьбу группировок в самом городе – за и против продолжения противоборства с Иваном IV. Сами полоцкие переговорщики открыто говорят об этом: «…люди многие, а мысльми своими шатаются; иные люди бити челом хотят, а иные не хотят…»[106] Конечно, можно расценивать эти слова как очередную уловку послов, стремившихся продлить перемирие, но равно веским будет и другое предположение – в Полоцке, с его древней традицией вечевой свободы и участия посада в делах управления городом[107], подобная критическая ситуация вполне могла породить разногласия. И тогда партия противников мирной сдачи попыталась наперекор партии ее сторонников сорвать переговоры самым радикальным методом.
«Вычислить» две эти группировки точно не представляется возможным, но гипотетически расстановку сил восстановить нетрудно.
Ни за что мириться с Иваном IV не стало бы католическое духовенство, едва ли – кальвинистское (впрочем, и то и другое было немногочисленным, из всех храмов города католикам принадлежал лишь один бернардинский костел), никогда – польский гарнизон и вряд ли – полоцкая шляхта, а также верхушка посада. О полоцкой шляхте Стрыйковский писал однозначно как о людях, вместе с поляками оборонявших город до последней крайности. Посадские же богачи рисковали в случае падения Полоцка потерять все свое состояние. Так, всерьез опасаясь наступления Ивана IV, жители ливонских городов просто-напросто отправляли свое имущество в Пруссию. Московский государь мог рассчитывать на союзников в среде солидного по численности православного духовенства (более двух десятков церквей и монастырей, епископия) – особенно если учесть торжественную встречу, устроенную им Ивану IV «в полотцких воротех» после сдачи города. Очевидно, менее состоятельные посадские люди, рискуя, как им казалось, немногим, и не стремясь подставлять головы под русские ядра, поддерживали переговоры. Впоследствии то ли С. Довойной из Полоцка были высланы «чернь и простой люд», то ли, согласно Лебедевской летописи, они и сами не пожелали уйти в замок, а ушли в расположение русских войск[108], но так или иначе посадские низы и «сельские люди», в том числе несколько тысяч взрослых мужчин, не стали надежной боевой силой для полоцкого воеводы.
Еще один урок для будущего полководца. Через много лет, защищая Псков, князь Иван Шуйский будет знать наверняка: пока население города твердо в своем желании отстоять его, можно выдержать самую суровую осаду. Если же подобной твердости нет, если грозит «внутренняя смута», дело плохо. Очень важной с этой точки зрения будет позиция городского духовенства. Оно может и поддержать, и погубить воеводу…
Новые ценные сведения.
В дальнейших событиях решающую роль сыграли русские осадные пушки «большого» наряда. Один немец из Полоцка, очевидец осады, через 12 лет рассказывал императорскому послу в Москве X. Кобенцелю, что город был взят в три дня «…при таком пушечном громе, что, казалось, небо и вся земля обрушились на него». Пушки сокрушили городские, а затем и замковые стены, конечно, не в три дня: с перерывами артиллерия делала свое дело почти неделю: 8–14 февраля. Согласно упоминавшемуся уже виленскому «летучему листку», «открыл он (т. е. Иван IV. –
Еще два отличных урока для человека, который способен учиться на чужих ошибках. Во-первых, врага нельзя безнаказанно подпускать на близкое расстояние к стенам и башням. Обязательно следует вести жестокую контрбатарейную борьбу. Во-вторых, даже самые мощные укрепления могут не выдержать массированного удара осадной артиллерии. Это значит, что за каменными крепостными стенами следует сооружать временные оборонительные сооружения – когда от первой линии обороны не останется камня на камне, вторую еще можно будет удержать. Довойна не позаботился об этом…
Минет почти два десятилетия, и князь Шуйский покажет, чему научил его неудачливый полоцкий воевода.
Между другими ротмистрами – Хелмским, Верхлинским, Варшевским – и Довойной начался разлад. Ротмистры, а также участвовавший в обороне Полоцка виленский воеводич Ян Глебович настаивали на обороне посадских стен, но Довойна велел оставить стены и сжечь посад[110]. В результате начался страшный пожар, погубивший 3 тысячи дворов.
Прямо посреди пламени начался жестокий бой между русскими стрельцами и детьми боярскими, с одной стороны, и поляками – с другой. Эту схватку можно расценивать как вторую попытку частного штурма. Князья Д.Ф. Овчинин и знаменитый впоследствии Д.И. Хворостинин, придя на помощь бившимся за посад отрядам, отогнали поляков, «потоптали и в город вбили». На пожарище московские воинские люди завладели брошенным имуществом. Поляки полностью очистили посад, но отстояли замок. Тогда же к русским полкам вышло, по разным источникам, от 11 до 24 тысяч посадских людей и крестьян полоцкого повета. Они показали осаждающим большие запасы продовольствия, спрятанного в «лесных ямах»[111].
Так закончился 9 февраля миттельшпиль полоцкой партии – вновь с ощутимым перевесом на стороне московских войск. Осажденные укрылись в замке и могли уповать теперь лишь на крепость его стен и на возможную помощь извне.
Решающие события эндшпиля заняли всего неделю. 9–10 февраля «большой» наряд был поставлен «на пожженом месте», а также в Заполотье и Задвинье против замковых стен. 11 февраля туры и пушки были придвинуты ближе к укреплениям замка. На протяжении нескольких дней орудия сутками били без перерыва. Ядра разбивали одну замковую стену, а потом еще и били в противоположную. Защитники терпели от них жестокий урон. Полочане «…токмо крыяшеся в домох своих, в погребах и в ямах от пушечного и пищалного стреляния».
Русской артиллерией использовались огненные ядра и, возможно, зажигательные смеси. В результате на территории замка вспыхнул пожар, запылало несколько десятков домов. Гарнизон вынужден был одновременно оборонять стены и тушить огонь. В ночь с 14 на 15 февраля усилиями московских пушкарей и стрельцов, посланных к стенам, укрепления были также подожжены. К тому времени ядрами было выбито 40 городень из 204, составлявших периметр Полоцкого замка[112].
Таким образом, в этой кампании артиллеристы Ивана IV показали немалое искусство. Сигизмунд Герберштейн, побывавший в Московском государстве в 1516–1517 гг. и в 1526 г., отмечал совершенное неумение русских использовать артиллерию. А уже Манштейн в широко известных своих «Исторических, политических и культурных записках о России с 1727 по 1744 гг.» напишет, что артиллерия очень немногих европейских стран могла бы сравниться с русской и еще менее того – превзойти ее; это была, по его мнению, единственная отрасль военного искусства, в которой Россия могла обеспечить себя отлично подготовленными командирами[113]. Так вот, опыт применения полевых и осадных орудий московские пушкари всерьез начали набирать именно в середине XVI в. Залпы русских пушек в ту пору весьма часто решали участь городов. Первостепенную роль артиллерия сыграла при осаде Казани, под Нарвой, Дерптом, Феллином. У стен Полоцка наряд Ивана IV уже располагал кадрами, отлично знавшими свое дело.
Защитникам Полоцка нельзя отказать в мужестве: Стрыйковский писал, что они тревожили осаждавших частыми вылазками. Русскими источниками, действительно, зафиксирована вылазка, имевшая место то ли в ночь с 9 на 10 февраля, то ли с 10 на 11[114]. В ней приняли участие «Довойнов двор весь» (800 человек конницы) «да пешие люди многие». Но в бою за контрвалационные укрепления с отрядом боярина И.В. Шереметева они потерпели поражение и с потерями отошли в замок. Сам Шереметев получил контузию пушечным ядром. За дерзость вылазки осажденным пришлось расплатиться пленниками – «языками».
Современные исследователи выдвинули гипотезу, согласно которой вылазка ганизона имела целью «попытку порыва из года на Виленский тракт», то ли, возможно, была своего рода «жестом отчаяния»[115]. Очень сомнительно. Вывести остатки порвавшегося, допустим, отряда из нескольких сотен конников на Виленский тракт значит подставить боеспособный остаток гарнизона под сокрушительный удар значительно более многочисленной конницы Ивана IV. А «жест отчаяния» – это для девочек или для современных впечатлительных мальчиков, но только не для мужчин. Скорее уж можно предположить «жест чести»: благородный воин борется с неприятелем и наносит ему своими действиями урон, даже если его положение безнадежно, даже если он не видит возможности победить. Ведь он не трус, ведь он преданный слуга своему государю.
Таким образом, к утру 15 февраля положение защитников замка стало катастрофическим. Радзивилл оказать помощи им не мог, укрепления были разбиты, силы таяли изо дня в день, в то время как настоящего урона московским войскам нанести не удавалось. За всю осаду армия Ивана IV потеряла, по русским данным, всего 86 человек[116]. Да и в самом городе, как видно, было достаточно сторонников сдачи. За несколько часов до рассвета московские полки начали подготовку к штурму, который должен был стать для Полоцка последним.
И тогда из города вышел епископ Арсений Шишка «со кресты и с собором», было сдано городское знамя, а воевода полоцкий запросил начать переговоры о сдаче. Иван IV потребовал прибытия в свой стан самого Довойны, и тому пришлось согласиться. Далее сведения источников противоречат друг другу: согласно официальной московской Лебедевской летописи, переговоры шли до вечера и закончились сдачей города на том условии, что царь обещает «показать милость» и «казней не учинить». Далее летопись в самом деле не отмечает никаких казней. Гарнизон и горожане были выведены из города, а затем разведены по двум станам. Виленский «летучий листок» дополняет летописное известие: солдатам оставили их оружие, а горожанам – нет; те и другие находились «под сильной стражей» и 5 дней не получали никакой провизии; все они были переписаны, и желающим, в особенности из числа наемных немецких артиллеристов, было предложено поступить на московскую службу – некоторые изъявили согласие[117].
Хроника Стрыйковского дает совершенно иное описание происходивших событий. Уже после сдачи замка Довойной поляки и полоцкая шляхта во главе с ротмистром Верхлинским обороняли брешь в замковой стене. В результате переговоров между последними защитниками Полоцка и московским командованием было достигнуто соглашение: поляки и шляхтичи беспрепятственно выходят из замка с имуществом, им предоставляется возможность уйти «целыми и невредимыми» (что и было впоследствии исполнено). Но затем город был ограблен, монахов-бернардинов порубили татары, а евреев утопили в Двине. Официальная московская Лебедевская летопись ничего не говорит ни об обороне пролома, ни о дополнительных переговорах, ни о казнях евреев и бернардинов. Впрочем, о бое за брешь нет упоминаний более ни в одном другом источнике. Поэтому невозможно с точностью определить, имел ли он место в действительности, или это лишь публицистическое преувеличение Стрыйковского. О «массовых казнях», о гибели евреев и бернардинов стоит поговорить особо. Поляки, еще несколько дней остававшиеся в городе, должны были знать про эти казни, если они происходили на самом деле. Вопрос состоит в том, верить ли Стрыйковскому, располагавшему в качестве источников рассказами очевидцев, или не верить, ссылаясь на его тенденциозность.
Известие (о казнях) повторено в Хронике Бельских, следовавшей в описании полоцких событий 1563 г. за Стрыйковским. То же можно сказать и о соответствующих известиях «Кройники литовской и жемойтской» и отчасти – Мазуринского летописца[118]. Алессандро Гваньини по этому поводу писал: «…всех жидов, которые не захотели принять св. крещение, [Иван IV] велел утопить в славянской реке Двине»[119]. О бернардинах – ничего. Сообщение Гваньини повторено Одерборном, который мог быть знаком с латиноязычным изданием его сочинения 1578 г. В Псковском летописном своде 1567 г. также упомянуто только о казни евреев[120]. Эту же версию, только в облегченном виде, поддерживает и крайне интересное известие Джованни Тедальди, 78-летнего флорентийского торговца. Его рассказ передан папским посланником Антонио Поссевино, общавшимся с Тедальди в 1581 г. Тедальди неоднократно бывал в Московском государстве, жил там целыми годами, беседовал лично с Иваном IV, что заставляет высоко оценить достоверность его сообщения: «[Тедальди] решительно отвергает, что этот государь (Иван IV. –
Сведения из других источников противоречит этой версии. Это, во-первых, сообщение Румянцевской летописи, составленной ненамного позднее полоцких событий, о том, что Иван IV «простой народ побил»[124]. Во-вторых, известие Левенклавия, настаивавшего на зверской жестокости царя:
«…пленников… связав железными цепями (!) и угнав в Московию, других же до 40 тысяч убив, сам город сжег». Трактат Левенклавия (Levenclavius, Löwenklau, 1533–1593) De moscovitarum bellis cornmentarius был издан в 1571 г. в качестве приложения к известному труду С. Герберштейна о Московском государстве. Самое беглое знакомство с трактатом убеждает в ярко выраженной тенденциозности автора: Левенклавий крайне враждебен по отношению к Ивану IV. Левенклавий считал, что московский государь распространял за рубежом «семена раздора», делая все, чтобы захватить большую часть польской Ливонии, «…но не мог договориться ни с народом, ни со знатными людьми земель, на которые он претендовал». В трактате личность Ивана IV нередко выставляется в самом мрачном свете, куда чернее и кровавее, чем у самых суровых его судей. Едва ли есть основания полностью доверять сведениям трактата. К тому же из летописных известий, из «Записок о Московской войне» Рейнгольда Гейденштейна и других польских источников неоспоримо следует, что Иван IV города не сжигал, а, напротив, занимался в нем строительством. По приказу русского монарха были возведены новые укрепления. Пожар являлся результатом действий самого полоцкого воеводы и артобстрела перед предполагавшимся штурмом замка. Это свидетельствует либо о неточности, либо о плохой осведомленности Левенклавия[125].
«Жестокая версия» с «массовыми казнями» присутствует в многочисленных летучих листках, распространявшихся противниками русского влияния в Ливонии. Их сильной стороной была образность, их слабой стороной была точность. Текст одного из подобных изданий приведен Г.В. Форстеном в его работе «Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях» («Правдивое и ужасающее известие…» – 1563 г., отпечатано в Аугсбурге М. Франком), по поводу казней там говорится: «[Иван IV] город целиком и полностью сжег до основания и двадцать тысяч человек предал мучительной смерти на крючьях и виселицах»[126]. Стиль и тон, в котором выдержан летучий листок, призывы обратиться к Господу Богу перед лицом «бича Божьего», «язычников», указывают на очевидный пропагандистский характер издания. По поводу пожара в Полоцке обнаруживается та же неточность, что и у Левенклавия. И наконец, наиболее неправдоподобно изложен этот вариант у Г. Штадена: «Великий князь вызвал из города все рыцарство и воинских людей. Их таким образом разъединили, а потом убили и бросили в Двину. С евреями, которые там были, случилось то же самое, хотя они и предлагали великому князю много тысяч флоринов выкупа». Это известие опровергается и польскими, и русскими источниками, едиными в том, что польский гарнизон отпущен был на свободу[127].
Итак, большинство сообщений последней версии о «массовых казнях» представляются сомнительными. Но они наталкивают на соображение о многочисленных жертвах, не связанных с казнями. Вернемся к сообщению Хроники Стрыйковского. В ней сказано, что монахов-бернардинов порубили татары, хотя такого скорее можно было ожидать от озлобленных православных. Что за дело татарам до католических монахов? Видимо, никаких массовых, организованных самим царем преследований бернардинов не было, но после занятия города войска совсем не обязательно должны были сохранять порядок. Обстановка неправославных храмов могла оказаться предметом грабежа, в первую очередь производившегося татарами, для которых христианский храм не был святыней даже в самой малой степени, и, следовательно, не возникало мысли о последующем небесном воздаянии за его разгром. Тогда могли зарезать и кого-нибудь из католического духовенства. Во взятом городе отряды победителей не церемонятся с местным населением, особенно с рядовыми людьми, которые не представляют ценности для выкупных операций. Так, в 1535 г. литовские войска, взяв русскую крепость Стародуб, устроили там страшную резню. В конце 1570-х – начале 1580-х гг. победоносная армия Стефана Батория, захватывавшая одну русскую крепость за другой, творила такие свирепства, что Варфоломеевская ночь бледнеет перед ними. По сравнению со всем этим поведение русских войск в Полоцке можно назвать весьма милосердным…
На этом следует остановиться подробнее. Очень уж важна тема, очень уж много вокруг нее кривотолков на уровне исторической публицистики. Конечно, любые жестокости, производимые победителями над мирным населением во взятом городе, у человека, имеющего понятие о нравственности, ничего не могут вызывать, кроме отвращения. Нельзя оправдывать их. Они всегда и неизменно свидетельствуют либо о неумении, либо – еще того горше! – о нежелании командования останавливать подчиненных на пороге грабежа и убийств. Но надо понимать меру этих жестокостей. Иногда падение города сопровождается уму непостижимым кровопролитием. В подобном случае XX в. говорит о «военном преступлении». Стародубская резня, например, военное преступление польско-литовского командования в чистом виде. И даже можно назвать главного виновника – гетмана Яна Тарновского, бессовестного злодея. Случалось ли русской армии творить подобные бесчинства в XVI столетии? Да, к сожалению, такое происходило. И в этой книге еще зайдет разговор о подобных мрачных страницах нашей военной истории. Но уровень насилия и жес токостей в завоеванном Полоцке 1563 г. не позволяет говорить о каком-то из ряда вон выходящем душегубстве. Не случилось ничего превосходящего обычный уровень насилия во взятом населенном пункте в длинной череде московско-литовских войн. И потери мирного населения от оружия победителей были, по всей видимости, невелики.
В связи с этим возникает одна неприятная коллизия. В 2004 г. вышла книга А.Л. Хорошкевич «Россия в системе международных отношений середины XVI века». Анна Леонидовна – весьма известный и опытный исследователь, однако ярко выраженная либеральная общественная позиция в данном случае сослужила ей дурную службу. В ряде случаев эта позиция заметно снижала научный уровень монографии. Так, на странице 327 А.Л. Хорошкевич сообщает, что, по подсчетам современных ученых, население Полоцка составляло около 10 тысяч человек. А на странице 329 (!) безо всякого комментария некритически приводит в пересказе белорусского историка Г. Сагановича данные одного из пропагандистских «летучих листков» о «резне горожан», особенно «женщин, девушек и детей», жертвами которой стали 20 тысяч человек. Далее А.Л. Хорошкевич так же некритично приводит данные итальянских и немецких источников об уничтожении 50 и даже 60 тысяч полочан русскими ратниками. Уважаемая исследовательница не обращает внимания на чудовищное несоответствие цифровых данных, пусть они и приводятся на соседних страницах. Она даже не задумывается об уровне достоверности источников, с которыми работает. Это оставляет тяжелое впечатление.
Возвращаясь от жестокостей в завоеванном городе к казням, произведенным по приказу Ивана IV, следует подчеркнуть:
Гораздо печальнее на судьбах горожан сказалось другое: многих из них подвергли ограблению и депортации из родных мест в центральные районы Московского государства.
Московские войска захватили в Полоцке богатую добычу. В этом сходятся все источники. Виленский «летучий листок», в частности, сообщает: «Взят был… большой город Полоцк с большими сокровищами в деньгах, серебре, золоте и товарах». Приписка к Псковскому летописному своду 1567 г. не менее красноречива: «А имения их (т. е. С. Довойны и А. Шишки. –
Виленский воеводич Ян Глебович, Арсений Шишка, Станислав Довойна и его жена, а также полоцкая шляхта отправились днем ранее в Москву под охраной[130].
А вот судьба всего остального населения Полоцка не совсем ясна: согласно Александро-Невской летописи, «…мещан и з женами их, и з детми послал царь и великий князь в свою отчину к Москве и повеле же их дорогою беречи, а корм им давати доволен». Румянцевская летопись также свидетельствует о том, что в полон были уведены «простые люди с женами и детьми»; приписка к списку Оболенского Никоновской летописи сообщает только о пленении «воевод литовских». Стрыйковский подтверждает версию Лебедевской летописи: по его мнению, в московские земли были уведены как шляхта, так и «простые мещане». То же сообщает и Л. Гурницкий[131]. Но Одерборн и виленский «летучий листок» дают несколько иную версию. Автор «летучего листка» сообщает, что литовцы были отогнаны в Москву, а русские остались «на месте под стражею». Одерборн же считает, что увели и литовцев, и русских[132]. Откуда это странное национальное деление, что оно означает? Автор виленского «летучего листка» писал, пользуясь рассказами немецких наемников из состава гарнизона Полоцка, вернувшихся вместе с поляками. Поляки ушли на день раньше, чем полочан отправили в московские пределы[133], и для них «русские», т. е. горожане нешляхетского происхождения, до самого конца были под стражей. А вот «литовцы», т. е. шляхта, убыли как раз перед отходом гарнизона. Иными словами, в данном случае «национальное» деление попросту равняется делению социальному, на шляхту и простолюдинов. Количество депортированных точно неизвестно. Немецкие «летучие листки» свидетельствуют, что из Полоцка было выслано до 60 тысяч человек. Но, по оценкам современных исследователей, все население Полоцка в XV–XVI вв. колебалось в пределах 11,5–50 тысяч человек, притом, по мнению большинства исследователей, нижний предел более правдоподобен, так что названная цифра выглядит фантастической[134].
Дальнейшая история депортированных печальна: им пришлось зимой, в феврале, идти пешком до Великих Лук, откуда их, очевидно, распределили по городам[135]. Жертвы при этом, как видно, были немалыми. Немец-опричник Г. Штаден сообщает о последующем истреблении всех пленных полочан в связи с неудачами в войне, но это неверно: сам же Штаден затем сообщает об обмене С. Довойны на князя В. Темкина, который действительно имел место в 1567 г. Возвратился на родину и Ян Глебович, паче чаяния ставший помощником Ивана IV в его попытках склонить на свою сторону литовских магнатов[136]. После переговоров 1566 г. полоцкая шляхта была частично обменена на русских пленников, а частично отдана за выкуп. Арсений Шишка также сохранил жизнь – он был отправлен вместе с видным полоцким шляхтичем Лукой Корсаком в Спасо-Каменный монастырь на Кубенское озеро[137]. Бесспорно, часть полочан была возвращена царем на родные земли, хотя едва ли они испытывали по отношению к государю московскому теплые чувства. Кое-кто записался в московскую службу и вошел в состав городовых гарнизонов на восточных рубежах Московского государства[138]. Вообще говоря, депортация населения с целью закрепить и обезопасить от смут только что завоеванную территорию была излюбленным приемом московских государей[139]. Но тысячам полочан эта мера сломала жизнь, лишила собственного жилища, отдалила от родных мест… Вот в чем заключалась большая трагедия древнего русского города.
В Полоцке был оставлен русский гарнизон во главе с князьями П.И. Шуйским, П.С. Серебряным и В.С. Серебряным с наказом отстроить старые укрепления и возвести новые. 27 февраля царь с основными силами армий «из Полотцка пошел к Москве»[140]. Очевидно, отбыл в столицу вместе с монархом и князь Иван Шуйский, разлучившись с отцом. Петру Ивановичу оставалось жить меньше года…
Напоследок сын мог наблюдать за отцом, уверенно игравшим роль опытного военного руководителя при осаде города и участвовавшим в организации переговоров с полочанами[141]. Государь оказал ему почесть: первым в сдавшийся Полоцк въехал именно Петр Иванович «с товарыщи». «Дело чести» семейства Шуйских разрешилось наилучшим образом: город, который не поддавался полководцам из более ранних поколений, открыл ворота перед князем Петром… Для людей Московского царства это была важная и многозначительная тонкость: отряд, вступающий во вражескую твердыню, возглавлял второй воевода большого полка, а не первый (И.Д. Бельский). А потом Иван IV поставил его во главе русского гарнизона захваченной крепости и назначил полоцким наместником. Очевидно, царь высоко оценил тактическую работу П.И. Шуйского во время осады Полоцка. Сын не только мог учиться военному искусству отца. Он еще и получил основание гордиться родителем. Петр Иванович был вождем полков и по крови, и по воинскому умению. Сила древних воителей-Рюриковичей сохранялась в нем и перешла к сыну.
Завершился очередной акт жестокой военной борьбы за Полоцкую землю между двумя могущественнейшими державами Восточной Европы. Главной проигравшей стороной в этой схватке был город и его жители. Защитники Полоцка спалили посад, победители ограбили и угнали население. Так богатая, цветущая область со славной и древней столицей попала как бы между молотом и наковальней и начала принимать на себя многочисленные удары обеих сторон. Полоцкая земля была тем полем на доске многовековой партии борьбы Москвы и Литвы, которое неоднократно переходило из рук в руки и являлось желанной целью обоих противников. В результате Ливонская война стала началом заката древнего богатого Полоцка. Под гром московских, польских и литовских пушек город шел к упадку.
Взятие Полоцка стало крупнейшим событием Ливонской войны и вызвало столь сильный международный резонанс, как никакое иное столкновение в тяжком четвертьвековом противоборстве. В Вильно, Праге, Нюрнберге, Любеке, Аугсбурге и других городах Германии вышло не менее десятка информационных и пропагандистских «летучих листков», посвященных полоцкой эпопее. В Империи с вниманием и тревогой следили за успехами Ивана IV на западных рубежах Московского государства. Противники влияния Москвы в этом регионе сравнивали в своих изданиях царя с «бичом Божьим» и пугали читателей легендой о серебряном гробе, якобы заранее заготовленном Иваном IV для польского короля. Напротив, сторонники добрых отношений с Москвой убеждали войти в союз с могучим государем, который сумел привести под Полоцк огромное войско. Датский король Фредерик II официально поздравил Ивана IV со взятием Полоцка[142].
Польша и Литва были до крайности обеспокоены военной катастрофой под Полоцком. Сейм в Петркове был прекращен известиями о грозе на восточной границе. Сигизмунд Август немедля сообщил Н. Радзивиллу о своем намерении со всей возможной поспешностью прибыть в Великое княжество Литовское для организации обороны. Король запретил гетману искать боя с московскими отрядами, повелев оттянуть силы для защиты Вильно. Одерборн писал, что в то время «…польский король был сражен страшной скорбью…»[143].
Падение Полоцка можно оценивать и как фактор, немало приблизивший Люблинскую унию 1569 г. Из-под Полоцка несколько тысяч татар было отправлено царем для операций на Виленской дороге. В «летучих листках» их численность страшно преувеличена – по Литве бродило татарское полчище, численность которого в несколько раз превосходила все татарские отряды грозненской армии, вместе взятые…[144]
Не имея сил противостоять натиску русской армии, литовцы послали своего представителя Павла Бережковского в московский лагерь под Полоцком для переговоров. Он явился уже к 21 февраля. И царь согласился заключить перемирие, «…войну уняти велел и от Полотцка в дальние места поход отложил»[145]. Но – до поры до времени.
Середина – конец 1560-х гг. были временем ожесточенного противоборства на Белорусском театре военных действий, чрезвычайно тяжелого и для Московского государства, и для Литвы. Сознавая непрочность перемирия, Сигизмунд Август вынужден был пойти на уступки литовско-белорусской православной шляхте, уравняв ее жалованной грамотой от 7 июня 1563 г. в правах со шляхтой католической. Это произошло непосредственно под впечатлением от падения Полоцка… И этого никогда бы не случилось, если бы польский монарх не понимал, что у него нет иного средства сплотить все наличные силы для «предстоящей войны» против Ивана IV[146]. Объединение военных сил подталкивало к политическому объединению.
Известный российский историк Р.Г. Скрынников отмечает: «Овладение Полоцком было моментом высшего успеха России в Ливонской войне, а затем начался спад, ознаменовавшийся военными неудачами и бесплодными переговорами»[147]. В середине 1570-х гг. московским войскам вновь удастся одержать в Ливонии ряд внушительных побед – они напрямую связаны с именем князя И.П. Шуйского. Но достигнуть столь же блестящего успеха, как под Полоцком, тогда не получилось. Без малого столетию суждено было пройти после «полоцкого взятия», прежде чем русскому оружию дались столь же значительные достижения в наступательных операциях. Полоцк стал предельным рубежом для расширения русских границ, почти непрерывного со времен Ивана III.
Не менее важным оказалось овладение Полоцком и с точки зрения официальной идеологии: возвращение «вотчины», права на которую были заявлены еще при деде Ивана IV[148], акт восстановления православия и укрепление международного авторитета России. Весть о полоцком взятии облетела все Московское государство: князь М.Т. Черкасский и Ф.А. Басманов были отправлены из-под Полоцка гонцами к митрополиту Макарию, царице Марии, царевичам Ивану и Федору, брату Ивана IV Юрию Васильевичу и жене Андрея Старицкого Ефросинии. К новгородскому архиепископу Пимену, наместнику князю Ф. Куракину, дьякам и купцам, а также в Юрьев и Псков поехал М.А. Безнин. Князю П.И. Шуйскому велено было отправить гонцов с известием о «полоцком взятии» в Феллин, Раковор, Ругодив и «во все немецкие городы». Царь указал «пети молебны з звоном, и по монастырем и по церквей звонити»[149]. Сообщения о взятии Полоцка вошли во множество летописей, в том числе и краткие летописцы[150].
Казалось бы, остановись государь Московский на этом, закрепи он полученное за собою, не предаваясь мечтам о большем, и не случилось бы в будущем позора последних лет Ливонской войны – Вендена, Торопца и Великих Лук… Но его манила мысль овладеть всею Ливонией, а заодно и «литовской Русью». В отдаленной перспективе это могло бы сбыться. Однако в 1560–1570-х гг. достаточно скромный экономический и демографический потенциал России делал эти масштабные задачи невыполнимыми. И упрямое стремление во что бы то ни стало наступать в Ливонии привело к печальным результатам. Огромные силы оказались брошены в этот гигантский костер и сгорели в нем безвозвратно, не принеся стране никаких приобретений.
Впрочем, быть может, в продолжении бесконечной вой ны на литовско-ливонском фронте виноват не столько неуместный «гигантизм» планов Ивана IV, сколько социальная структура старомосковского общества. Основную боевую силу московской армии составляли мелкие и средние служилые землевладельцы. Их земельный «оклад», как правило, отнюдь не реализовывался в действительных «дачах»[151], а постоянная военная служба оставляла очень немного времени для занятий хозяйством. В результате война становилась если не основным, то очень серьезным источником дохода. Источником, хотелось бы подчеркнуть, насущно необходимым. Звучит парадоксально, однако средний служилый класс Московского государства был заинтересован в ведении постоянных войн, что совпадало с устремлениями центральной власти. Громадная полуиррегулярная военная машина кормила себя войной и постоянно усиливалась, дабы побеждать в войнах. Постоянное усиление требовало потока средств, добываемых… опять-таки в войнах. И лишь крайнее разорение помещичьих хозяйств к концу 1570-х – началу 1580-х гг. привело главную силу русского войска, дворянское ополчение, в упадок. Помещики уже не стремились на войну, скрывались от воинских смотров «в нетях».
До 1563 г., до взятия Полоцка, эскалация военных усилий была возможна при напряжении всех сил страны, так как компенсировалась военными успехами. Признаки серьезного неблагополучия на театре военных действий в Ливонии и Белоруссии – Невель (1562), Ула (1564) – мощно повлияли на решение царя ввести чрезвычайную организацию военного времени – опричнину (1565). Одной из главных задач опричнины стало превращение страны в единый военный лагерь, переход от «напряжения всех сил» к временному сверхнапряжению[152]. И автор этих строк склонен считать, что внешнеполитический, военный фактор сыграл не менее, а возможно, и более серьезную роль в переходе к тому причудливому эксперименту, каким являлась опричнина, нежели вся совокупность внутренних факторов… Но в результате «сверхнапряжение» обернулось перенапряжением материальных и человеческих ресурсов России, вызвало острый социальный и экономический кризис, а поставленных задач не решило. Итог: страшные поражения 1571 и 1579–1580 гг. Русские военные гении – князья М.И. Воротынский, Д.И. Хворостинин и И.П. Шуйский – невероятными усилиями спасли тогда Россию от военной катастрофы. Милостив к нам Бог: в ту пору страна могла потерять намного больше. Для русской истории период, последовавший как раз после взятия Полоцка, – переломный, и полоцкие события можно безоговорочно признать его нижним временным пределом.
Глава 5. Южный фронт
В середине 1560-х гг. князя Ивана, уже понюхавшего пороха, начинают «разряжать» на второстепенные воеводские службы.
Так, осенью на юге появилась большая рать крымцев. Под Болховом против них проводилась оборонительная операция, вооруженные силы России крупными массами стягивались к степным рубежам. И князя И.П. Шуйского вместе с Ф. Карповым отправили во главе небольшого отряда к Серпухову, на поддержку тамошним воеводам – его родичу князю И.А. Шуйскому и князю А.И. Прозоровскому[153]. Не очень понятна роль Ивана Петровича в боевых действиях под Болховом: то ли он сменил серпуховских воевод, которые отправились полковыми воеводами отражать татар, то ли влился в их отряд и под их началом отправился к Болхову.
Весной 1566 г. И.П. Шуйский оказывается среди знатных людей, давших перед царем поручительство за боярина И.П. Федорова-Челяднина, что он не уйдет на службу к удельному князю или иностранному государю[154]. Летом того же года молодой князь Иван участвует в Земском соборе как государев дворянин «первой статьи»[155]. Он выходит из юного возраста и начинает принимать участие в жизни Государева двора наравне с выходцами из иных аристократических родов. Но это еще не служба – это действие в составе больших групп, где Иван Петрович не имеет сколько-нибудь заметного веса.
А в конце 1568 или начале 1569 г. он уже назначается на воеводство в Донков, одну из небольших крепостей на юге России. Первым воеводой Донкова князь И.П. Шуйский пробудет долго: как минимум, до конца лета 1569-го, а может быть, и до весенних месяцев 1570-го. Вторым воеводой у него был князь И.М. Канбаров, а затем Ф.В. Шереметев[156]. Не ранее осени 1569 г. из Москвы пришла смена: воевода князь И.И. Тростенский и голова В.П. Измайлов[157].
Должность, можно сказать, знаковая. Приглядевшись к тому, куда именно отправили Ивана Петровича, можно многое понять в его судьбе.
Донков – страшное место.
Крепость у верховьев Дона, к северо-востоку от Ельца. Сама эта местность, южная Рязанщина, в XVI столетии являлась самой разоряемой на всей Московской Руси. Сюда ногайцы и крымские татары наведывались с устрашающей регулярностью. За несколько десятилетий до назначения И.П. Шуйского в этих местах был богатый город с пристанью, от которой начиналось судоходство по Дону. Так вот, он запустел от татарского разорения. На долгое время Россия утратила тут свой опорный пункт. Лишь незадолго до отправки Ивана Петровича на воеводство здесь поставили новую крепость[158]. Можно сказать, Шуйский въехал в форт, еще благоухающий свежесрубленной древесиной…
Шуйский оказался на переднем крае русской обороны. Это отнюдь не синекура для богатого и влиятельного аристократа. Служба в Донкове обещала большие испытания, славу военачальника, первым сталкивающегося с опасным врагом, и множество прекрасных возможностей сложить голову.
Иван Петрович должен был уничтожать малые шайки татар и тщательно следить за действиями каждой «сторожи» – дозорного отряда, углубляющегося далеко в степь. От донковского воеводы требовалось, получив известие о нападении татар, – не важно, от загнавшего коня ратника «сторожи» или же просто увидев дымный столб далеко на юге, – немедленно отправить гонца «государевым большим воеводам», стоящим на Оке. После этого он обязан был «затвориться» со всем населением, стрельцами, казаками и дворянами. А «государевы большие воеводы» каждый год, невзирая на погоду, состояние государственных финансов и ход боевых действий на других границах, выходили на Оку с великими полками московскими, как тогда говорили, «в силе тяжкой». Они могли успеть к Шуйскому на помощь, а могли и не успеть. И тогда он оказывался один на один с целой ордой, явившейся за «живым товаром» для рабских рынков. Притом глава русской оборонительной армии мог решить, что контрудар в южном направлении – слишком рискованный ход, и надежнее будет пожертвовать маленьким Донковом ради удержания стратегически важного Окского рубежа…
В некоторых случаях из небольших гарнизонов «украинных», т. е. пограничных, крепостей «по крымским вестям» составлялась небольшая самостоятельная рать на три полка. Она могла, собравшись воедино, отразить набег, если только на русские земли шел не сам хан со всеми силами. Когда командование считало необходимым собрать «украинных воевод», то сходились вместе гарнизоны Донкова, Мценска, Дедилова, Новосиля и Орла. В ту пору на юге России мог оказаться небольшой корпус опричных сил, и тогда «украинная рать» объединялась с ним. В боевом расписании 7078 (1569/1570) г. первенствующим воеводой для подобной сборной трехполковой армии назначен командир донковского гарнизона князь И.П. Шуйский[159].
В августе – сентябре 1569 г. разразилась гроза на южных рубежах Московского государства. Под Рыльском и в районе Путивля русские дозорные отряды наткнулись на крупные силы татар и вступили с ними в бой. «Сторожи» понесли потери. Но Москва узнала о готовящемся нападении и принялась собирать большую оборонительную армию, а заодно и концентрировать отряды «украинных воевод». Разведчики князя И.П. Шуйского обнаружили 30-тысячное войско крымцев[160]. 12 сентября орда в 6 или 7 тысяч татар совершила нападение на посад Новосиля и «стояли» там день, но острог то ли не взяли, то ли просто не решились на приступ. Там неприятель потерял семь человек пленниками. Эти «языки» сказали «в роспросе», что готовится большое вторжение[161].
Новых масштабных боевых действий не произошло, лишь на рязанские места несколько позже был совершен набег. Через год, осенью, тревога на степном юге возобновилась, и государь вышел «для прямого дела» с основными силами русской армии. Слава богу, опять на юге обошлось незначительными стычками. Однако тревога не утихала, ждали неприятеля «в силе тяжкой».
Все понимали: куда отправляется сын прославленного отца и отпрыск вельможного рода, до какой степени опасной является его новая должность… и все-таки его послали туда. Отношение к службе военно-политической элиты того времени разительно отличалось от воззрений на служебной долг нашей современной элиты. Отправился бы сын министра или олигарха в должности, скажем, комбата или комполка воевать в Чечню, когда там шли ожесточенные бои? Вот уж вряд ли. А тогда это было нормальным делом. Россия очень долго вела с осколками Золотой Орды смертельно опасную дуэль. Это было противоборство беспощадное и немилосердное. Но не вести его означало отказаться от собственной государственности, от независимости, да от свободы, по большому счету.
Угон татарами полона принимал чудовищные масштабы, пока не была налажена качественная оборона русского юга, о которую воинственные пришельцы обламывали зубы. В случае прорыва этой обороны на рабовладельческие рынки доставлялись тысячи и десятки тысяч русских рабов для продажи по всему Средиземноморью – в Константинополь, в Египет, даже в сердцевину Африки. На протяжении нескольких веков наши предки были «русской слоновой костью» для тамошних воротил-работорговцев. Россия с оборонительными задачами справлялась наилучшим образом, хотя на это ежегодно уходили колоссальные людские и финансовые ресурсы. Неплохо построили оборону своих южных областей и поляки. А вот Великое княжество Литовское оказалось неспособно как следует защитить себя. И татарские отряды прорывались из Крыма аж до Северной Белоруссии… Очень хорошо, что при Иване IV была уничтожена независимость Казанского, а затем и Астраханского ханств, иначе бог весть как долго нашему народу пришлось бы расплачиваться за экономическое процветание восточных соседей «русской слоновой костью». Еще того лучше, что при Екатерине II наконец-то было раздавлено осиное гнездо Крымского ханства. Страна не могла нормально развиваться, имея под боком постоянные источники военной опасности. В современной популярной литературе многовато разговоров о «процветающем сельском хозяйстве», «высокой оригинальной культуре» Крымского ханства и т. п. Вот только слова «рассадник массового рабовладения» почему-то забывают добавить…
Поделиться книгой: