Ожидание смерти
Всё уснуло — и ветер, и в море прибой. Телу тоже, как видно, пора на покой. Я порву с этим миром, став чайкой морской, Что кричит на просторах пустынной равнины. В этом проклятом теле мой дух изнемог, Он стремится туда, где волна и песок, Где помчит меня смерти прохладный поток К тихой бухте у края пустынной равнины. Там по отмелям вытканный пеной узор, Там манящий бескрайнею далью простор, Там покой и лишь волны ведут разговор, Набегая на берег пустынной равнины. Прощальная песня
Всё тише струится по жилам кровь, и в сердце за сбоем сбой. А, значит, настал наконец мой срок отправиться на покой. И если мой срок наконец настал, несите скорей меня На вечную вахту мою, где мне уже не увидеть дня. Я прожил свой век: я пил-проливал Господней чаши вино. Несите меня на вершину холма, где мне лежать суждено, Укройте могилу сырой землёй, валун положив в ногах, Чтоб ветер один прилетал ко мне тревожить мой бедный прах. Укройте могилу сырой землёй, а после, взгрустнув чуть-чуть, Меня оплакав и помолясь, пускайтесь в обратный путь. Ступайте и, может быть, как-нибудь, выпив вина глоток, Вздохните легко, помянув добром того, кому вышел срок. Сонет
Я стучался во множество пыльных дверей, Исходил не один полуночный квартал, Стёр немало подмёток о рёбра камней, К сотням окон в надежде слепой припадал. Но, как видно, напрасно хотел я вернуть Тот чудесный напев, что под полной луной В плеске волн ненароком проник в мою грудь, Долетев из приморской таверны одной. Я решил в тот же миг его сделать своим, Кем бы ни был он — может быть, частью меня, Или даже каким-нибудь новым святым, Почитаемым всеми от судного дня, Или неким предметом, что с давних времён Неизвестно для цели какой сотворён. —— II ——
Перевел с английского А. ИбрагимовТретий помощник
Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки. Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки. Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши. Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше. Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты, Как мед лесной, золотисты, — и так нежны, шелковисты. Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку. Когда же увижу снова ее, мою сероглазку? Лишь море — передо мною, мой дом — далеко за кормою. А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою, Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки — в румянах. Любого они приветят — водились бы деньги в карманах. Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы. Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется. И вот — как отшибло память о верной твоей подруге, О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге. А ветер воет все громче в собачью эту погоду, И судно кренится круто, зачерпывая воду. Как облако дыма, пена взметается над бушпритом. Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом. Мостовая ада
Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, — Вот мой вам всем зарок, — Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок — И заживу как бог. Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки. Всю жизнь — акулы за кормой, — и по спине мурашки. Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий, Открою кабачок. Так он сказал. И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы. Окончен долгий путь. Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый — Хлебнуть винца чуть-чуть. Для Полли — ром, для Нэнни — ром. Все рады даровщине. В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий, И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине — Часок-другой вздремнуть. Так он поступил. —— III ——
Перевел с английского Ю. Таубин Грузы
Ниневийская галера из далекого Офира В палестинский порт плывет, нагружена Грузом из мартышек и павлинов, Кедров пиленых, клыков слоновых И бочонков сладкого вина. Парусник испанский плывет от перешейка, Кренится от взятого на борт добра - Груза изумрудов и топазов, Аметистов, перца и корицы, Слитков золота и серебра. Грязная британская коптилка прется по Ла-Маншу (Мартовский туман стоит стеной) С грузом из угля, свиной щетины, Балок, рельс, галантереи И копеечной посуды жестяной. МАЗИЛКА
Поэма
(песнь шестая)
Перевел с английского Б. Лейтин Сквозь ночь без ветра клипер правил бег По маслянистым волнам; высоки, Они катились мерно; склянок смех Звучал; ревели воды, как быки. Шкивóв дрожь, треск; удары жестоки; Сквозь полупортики свергался вал, Пел океан, и плакал, и вздыхал. Беззвездна ночь. И каждый, глядя вниз, Мог видеть, пронизая взором мрак, Как в тусклом блеске волны все неслись, Вздымаясь, падая, давая знак Явиться смене. Точно рока шаг, Был шаг тех мощных, молчаливых сил. Но пал туман, и саван волны скрыл. Мазилке горн туманный дан. Без слов На юте стал он, в рог трубя; и рос Призыв морской — трубы гнусавый рев. Чтоб встречный лед сигнальный отзвук нес. Рог лаял, как отставший в чаще пес, В тоске, один; немолчно лаял рог. Туман к волнам в молчаньи тяжко лег. Туман густел; и сгинул клипер вдруг, Стихией скрытый; был окутан он Покровом смерти: так наш жалкий дух Спешит во тьму, хоть ею устрашен. Тогда из волн поднялось нечто: стон. Шум безнадежно-грустный прозвучал, Как будто нá берег скатился вал. Печали полн и вновь печален, дик, Из ночи этот мощный возглас рос; Мазилка весь дрожал в тот страшный миг. Кто плыл пустынею морской? Кто нес Стон побежденных, полный горьких грез О море, отнятом у них? Чьих мук В ночь смерти поднимался скорбный звук? "Киты!" — сказал моряк. Они всю ночь Вторили рогу, грустно речь вели. Они разбиты; им страдать невмочь. Но их унизить беды не могли. Тьму полня, в ночь они свой стон несли, И слышать мог, у борта став, матрос - Вздыхало море, рога возглас рос. Ничто. Стена. Последняя черта. Здесь жизни нет, и проблеск здесь убит. Мазилка знал: ограда заперта, За нею зреет мысль, и образ скрыт. Он знал: гром грянет, пламя ослепит - Сметет ограду и, пронзивши ум, Все ясным сделает без слов, без дум. Так ночь прошла; рассвет не наступал, Лишь слабый свет вещал, что мрак сражен, Да альбатрос, как дьявол, гоготал, Туман навис свинцом, сближался он, Как стены алых молчаливых скал, Как боги, чей — на страже — грозен лик. Он отступал и снова к мачтам ник. Как острова, как бездны, мрака полн, Туман, могуч, угрюм, зловеще ал, Замкнул в колодец поле зримых волн И, зыбясь тихо, исполосовал В кровь небо там, где солнце он скрывал. Чуть брезжил день; и птицы, разлетясь, Бурлили воду, с криками кружась. Снег начал падать, мелкий и густой, И весь небесный свод из глаз исчез Под грязновато-белой пеленой. Колеблясь, падая, ряды завес Корабль в море скрыли, гладь небес, Окутав тросы, мачту опушив И самый воздух новым заменив. И воздух полнил, будто мерный стон: Рога, казалось, пели в безднах туч - Поверженных богов ли вечный сон Иль солнца смерть, чей изгнан тусклый луч, Но мерно шел в снега тот стон, могуч. "Прелюдии", — Мазилка заключил. Метель прошла, и солнца луч скользил: Сверкнет, минуя мрак одной тюрьмы, Тюрьме другой, что, шире и мрачней. Скалою темной выросла из тьмы, Чтоб дверь последнюю закрыть плотней. На мрачных скалах боги все темней, Болтают птицы, ссорясь на лету, Вдруг юго-запад канул в черноту. Раздалось: "Все наверх!" — и этот крик Мазилка понял: грозный час настал — Мыс Горн, что красоту топтать привык, Бить нáсмерть сильных и корежить сталь. Низвергся лисель, стаксель трепетал, Матрос запел пронзительно во тьму, С зюйд-веста налетел конец всему. Бос не кричит, а воет. Моряки Вопят пронзительно и часто в мрак. Их голос полн испуга и тоски. Под ветер ставь!" — "Отдай их все!" — "Вот так!" Грохочет парус, порванный в клочки. "Пропали мы!" — "Не видно ни черта!" Последний проблеск съела чернота. "Эй, брамселя долой! Бегом! Чтоб вмиг!" Бегут. Бежит Маляр. А паруса Дрожат и хлопают: их шквал настиг И рвет, по ветру ленты разбросав. Искусство, Англия — лишь голоса Иного мира, древних былей бред: Бежит, весь бледный, белый страх вослед, Споткнувшись в спешке о рым-болт, упал, Поднялся с мýкой и, почти хромой, Добрался он до вант; там проклинал, Карабкался, толкался, лез людской Поток; спешит и он; вдруг из морской Повеял тьмы, чтоб тотчас умереть, Вздох цепенящий — то шептала смерть. Матрос, что ниже лез, его толкнул: "Влезай, Мазилка, или пропусти!" Вот брюхо трюмселя. Передохнул, Схватился крепче, чтоб смелей идти. Порой срывался; чтоб упор найти, Он кожу с голени о парус рвет. Так к путенс-вантам вал морской ползет. Идут. Ругаются. Мазилке рот Один расшиб ногой; внизу другой Ударил в голень; путенс-вант полет Опасной был для каждого тропой. Удар. Проклятья. "Лезь, Маляр, не стой!" Он наверху. Вздохнул, опять вздохнул. "Отдай их!"—- "Есть!" — звенит сквозь ветра гул. В лохмотьях ли, в зюйдвестках — злобно шаг Стремят, теснясь на выбленках крутых. Чтоб ветр не бился в рваных парусах, Кружа их, точно крылья птиц больших, — Десяток смельчаков — на мачте. Вмиг Схватились с бурей. "Эй! Наверх! Влезай!" Крюйс-стеньги завоеван верхний край. "По реям!" — крикнул боцман, и упор Маляр на рее ищет; болен он, Его мутит: кругом небес простор, Внизу зигзаги птиц, их крик и стон, И он дрожит, боязнью помрачен. Схватясь за леер, ранит сильно рот, В поту холодном платье к телу льнет. Шаталась рея — лопнул крепкий брас. Он чуял — падает; он гнул, сжимал, В животном страхе к рее льнул; не раз Он, слыша окрики, их вздорность клял. Снег мечется — его уносит шквал; Вода чернеет; крик со всех сторон: "Роняй!" — "Крепи!" — "Вяжи!" — и вяжет он. И в вихре тьма спустилась, широка, Исчезли воды, скрылся неба свод. Узнал Мазилка тяжесть, боль швырка — Корабль склонился набок: сумрак рвет, Колеблет ветром, вдаль его несет И к водам клонит; бáрка слышит бег Мазилка; рея все слабеет. Снег, Холодный, частый, плотный, сочетал, Все взвихрив, с ветром свой напор и вой. Что слезы выжимал, глушил, хватал, Сугроб дробя о лица ледяной. Все гнется рея. Человек — немой. Лег лагом клипер. Ветра адский крик Злорадства полн: корабль к волнам приник. Как долго длился шторм — Маляр не знал. Жизнь умерла, мир облик изменил, И вечным адом миг бегущий стал. Атака грозная свирепых сил. Все блекнет. Смерть. Мороз кричал, сушил И сердце сковывал в комок. И град Одежду превратил в подобье лат. "Режь!" — закричал товарищ. Смотрит — там, Где парус был, лишь клочья треплет шквал, И бьют лохмотья в дьявольский тамтам. На рее блок, как молоток, стучал; Корабль лег лагом, ветер все кричал: "Эй, у-лю-лю!" Спускает дьявол псов Оленю вслед, что, загнан, пасть готов. "Режь! Отбивай!" — товарищ вновь кричит. Матрос снайтовил рею, рубит он, И быстрой птицей клок холста скользит. Кружится снег; корабль к волнам склонен; Летят вниз марсы, каждый раздроблен, Обрывки воя, крик в осколках жжет — И звон, звон, звон — то звонко рында бьет. Мазилка стонет: "Черт!" Ревущий звук Бом-брамсели сразил, как пушек гром; И бакштаги летят под хруст и стук; Гнилые прутья — стеньги в вихре том. Обломки их торчат в зубцах, ежом, Как в ужасе копна волос седых. Крик штурмана: "К чертям! Рубите их!" "Вверх! — боцман завопил. — Обломки прочь!" Маляр повиновался. Снизу дек Мутил мерцаньем ум — глядеть невмочь — Весь в белых волнах, точно выпал снег. Он видел - вымпелов струится бег С разбитых мачт, как крыльев ровный лёт. Сознанье меркнет. Всё — буран и лед. Металась палуба; вся в звонком льду, Отдав предельной злобе удила, Все сила вод крушила на лету. Морозя душу, сумасшедше-зла, Без меры бешенство она несла. Он парус яростный сжимал, рубил, Казалось — дом, уют лишь сказкой был, Рассказанной давно, давным-давно В иных мирах, где царство грез и снов, Где нищему вельможей быть дано — В сравненье с ним, что бури слышит рев. Уют, тепло, покой — признать готов Он их миражем: тело, ум, душа Лишь муки знали, бурею дыша. "Все брось! Бизань спасай!" — воскликнул бос. Надорвана бизань — он глянул вниз — Гремит и бьет. Вдруг что-то поддалось, И парус разом меж снастей провис. Внизу - там птицы темные неслись, Бакланы с виду. "Лю!" — они кричат. Бьют волны барк; он лег; он смерти рад. Достигли реи. Та дрожит, дрожит, Ее, как ветку, тяжкий парус гнет. Матрос то встанет, то плашмя лежит И бьет бизань, что, прыгая, поет. Как цепи — тросы; парус — точно лед; Он мачту гнет, в нем силы — семь чертей. Клянут и бьются. Точно много дней, Минуло два часа. И молний лёт Сверкает тускло. Видят моряки, Дрожа на рее, — целы фок и грот, Их ветер треплет, взмахи рук легки, А стаксели разодраны в клочки. Грохочут марсели. В плену у волн Вскипает дек, воды, обломков полн. Проходит час. Маляр не чует ног И рук, к всему он чувство потерял — И только ветр, что душу рвет, жесток, И только стены, что мороз сковал, И только неба неуемный шквал: Он в грязных хлопьях льнет, кружась, к волнам, Что прядают на гребень с гребня. Там Застыло время; склянки не звенят; Века минули; вот в конце концов Они связали мерзлых складок ад, Скрепя бизани ледяной покров. Едва живые, никнут к мачте. Рев Из рупора несется к морякам: "Эй вы! Найтовьте марсель, раз вы там!" Звучат проклятья; каждый все ж спешит Вверх к марса-рее — медлить недосуг. Упорен марсель; мелкий снег слепит И гнет сильнейшего средь них, как вдруг Пришла подмога; силе свежих рук Покорен парус. Лязг цепей — и вот Опять бизань свои оковы рвет. Вновь вяжут парус. Ровно лег канат, Не бросив ветру складки ни одной. Полумертвы, на ощупь вниз скользят; Состарил их с бизанью смертный бой, Но паруса улегся натиск злой. "Не скачет! Повезло!" — кричит матрос. "Да, повезло!" — ему поддакнул бос. "Еще немного — клипер мачтой вниз Ко дну пошел бы: талрепá трещат. Не нравится, Маляр, Жестокий мыс? Эй, ведра вылови, что там торчат! Да разве это ветер? Легкий бриз! Крепите всё!" Чуть зримый моря бег Взметнулся, стал, окрасил в зелень дек. Гора воды свалилась; под волной Он погребен глубоко. Пенный вал — Над всем — над палубой, над головой — И клипер, лежа тихо, трепетал. Вдруг в гибельном прыжке корабль вскричал И лагом лег. Он видит — пена вод Над битенгами; видит — с бака льет. Корабль черпнул бортом. Седой волной Маляр подхвачен, кружится. И вот Он провалился, люк разбив ногой. Волна ушла; и вновь волна идет. Он — часть волны, он вместе с ней плывет. Без сил, замерзший, полуоглушен, Захлебывается и тонет он. Бос выждал — вал отхлынул, тут-то он Схватил Мазилку, улучивши миг, И бросил к битенгам. Он разъярен. "Здесь не бассейн для плаванья! — злой крик Звенит. — Держись покрепче!" Вал-старик Свалил двоих, и плюнул бос, слепой: "Что шутка — раз, бестактность — во второй". Вода спадала. Каждая дыра — Звенящий смерч, и рявкнул штурман тут: "Протри гляделки, иль не ждать добра!" Снастей обломки с палуб все метут. Мазилки голова в крови, и жгут Под платьем раны, лишь сожмет канат. Вода и небо — варево, что ад Ворча готовит. Но корабль спасен, Хоть в клочьях паруса; он к волнам льнет; Во тьме свиреп, безумствует циклон; Валов подъем и смерть; и гребень вод В мерцаньи белом: то, шипя, скользнет, То прыгнет, облаком взметнувшись. Крик Жестокой жизни полнил каждый миг. Пробили склянки; вниз спешит Маляр. "Раздайте виски!" — штурман крикнул. Мог Матрос глотнуть в награду жидкий жар За то, что он в борьбе не изнемог. И каждый кружку осушал в глоток, Четверткой пинты коком наделен: С водою виски, сахар и лимон. У двери кубрика, не отходя на шаг, Кок разливал, и каждый в свой черед Подержит кружку, выпьет, крякнет: "Так!" — И тащится, следя, как влага жжет. Уж все прошли. Мазилка медлит, ждет, В замерзшем теле алчность подавив. А запах манит, сладок, жарок, жив. Но дома, уж давно, зарок он дал Не пить спиртного. Знал теперь он — нет Ему цены; он жаждал, он алкал. Окоченев, торопит тело, но ответ Готовит ум: нарушить вдруг обет — Поступок грешный. Штурман крикнул: "Пей! Какого черта ждешь? К снастям! Живей!" "Простите, я непьющий". — "То-то рай! Мне — виски, вам — помои первый сорт. Я думал, ты хлебнул их через край. Ступай на койку, осторожней, черт! — (Довольно хмелю, повар! Меру знай!) — Эй, ты! Своей девчонке скажешь — был Приветлив штурман и, любя, учил". Остатки выпив (порцион шести), В каюте штурман платье раскидал, Вальсировал, сметая все с пути, Танцуя, голый, он, гремя, упал, Пел тенором, пронзительно свистал: "Кто с бурей яростной схватиться смог, Тот навсегда запомнит реи нок. Зовут меня — Инбирь". Маляр ползет В каюту, поручней сжимая сгиб. Вновь ветра вой, прыжки свирепых вод; Ночь, буря, все — единый рев и хрип. Дойдя до двери, издает он всхлип. Нет, не открыть, хоть царство посули - Мертвы и сини, руки подвели. Пришел матрос, лавируя меж волн, Он пел сквозь зубы: "Темный локон твой". В мятежном море он покоя полн: Пускай у ног кипит воды прибой — Он счастлив телом, счастлив и душой. "С руками грех? Что, дверь открыть, Маляр? Вспомянешь времечко, как будешь стар". Он бросил дверь полуоткрытой. Вал Их обдал, через люк взметнувшись. "Стоп! У, выкидыш соленый! — он ворчал. — Вынь пробку, эй, пока я не утоп. Мой бархат, кружева! Где пробка? Гроб!" В воде копаясь, черной, точно ночь, Он пел сквозь зубы "Фермерову дочь". Вода — как ночь, как смоль. Нахлынет вал — И сундуки по скату вниз скользят. Напор воды со звоном наполнял Под койками жестяных баков ряд. Устали люди. В полусне молчат. Вода ушла. И лампу кое-как Сырыми спичками зажег моряк. "Благодарю", — сказал Маляр. Моряк Оскалился. "Впервые в шторме?" — "Да". — "На рее видел я, что это так. Сапог ты носишь — гниль, а здесь вода. Ну, я наверх: коль хватятся — беда". Огонь чадил. Дверь хлопнула. Ушел. Бельмо воды, скользя, покрыло пол. Маляр следит: прилив и вновь отлив. Он тайну лжи открыл, той лжи, что нас Слепит при выборе, свет правды скрыв, Он скажет людям, сбросит пленку с глаз; Прозрел он в муках, мудрым стал сейчас. То учит море, злой досмотрщик душ. Крик полюса, бессмертный голос стуж. Трясет озноб, и пальцы рук мертвы. Не в силах расстегнуться, он сидит, Глаз не сводя с их грязной синевы И слушая: извне — там блок скрипит, Внутри — тут сладостно капель журчит, Струясь с одежды — звуки все нежней. И море бьет, и ветр кричит: "Эй, эй!" На койку мокрую забрался он В сырой одежде, страха полн опять. И судорогой узел мышц сведен. Тусклей огонь — корабль пошел нырять. Взяв Библию, он пробует читать. Дрожит при мысли — вновь в буран и в ночь, Но все ж решает страх свой превозмочь. Виденья встали, памятны и злы: Вот — мерзлый марсель, дикий жест и взгляд, Бородача безносого хулы, Вот парус бьется, их грудьми прижат. Вот груди давит вздутых складок ад. Как дек пустынен, дики небеса!.. Он, как дитя, уснул, закрыв глаза. Но ненадолго: холод разбудил, Горячка, спазмы и гремящий шквал, И буря — дикий гимн мятежных сил, И нищенская сырость одеял. Вой рупора. Морской сапог стучал О дверь. Вошел моряк и крикнул: "Эй! Вставайте! Все наверх! Аврал! Живей!" Он поднял лампу. Весь костюм замерз На нем, треща, роняя звонкий лед. "Проснитесь, вы! И лампу взял мороз". В тревоге он не говорит, орет: "Мы в льдах на фут! Нас адский ветер рвет! Мы ставим оба марселя. Вставай! Уж тянут шкоты! Одевайся, знай!" "На деке холодно?" — Маляр спросил. "Я говорю — весь бак облеплен льдом. Как сахарный пирог". Моряк вопил: "Мы тянем шкоты — я сказал. Идем! На дек! На мачты, черти, что есть сил! Иди звать барчуков. Эй, боцман, эй! Уж оба марселя в ходу! Живей!" Ушел. Держась за край, Маляр упал, Не в силах встать. Он слышит ветра лёт, Что судно их, как пьяное, шатал. В верхушках мачт смятение ревет. "Конец, — он шепчет, — к этому идет! Идти наверх! Опять мороз встречать! Невмочь! Невмочь! Руки вовек не сжать! Вновь драться с марселем? Нет, нет, уволь! Какой здесь ад! Когда б я раньше знал!" Измучен он: горячка, спазмы, боль. Вдруг адский натиск волн корабль сковал — И в радостном порыве пляшет вал, Победно двери черный рвет прибой, Он залил койки, пенный, ледяной. Потухли лампы. Волны схлынут — ххош! - Чтоб вспять прийти. Ругался боцман зло: "Хлам, бесполезный хлам! Чего ты ждешь? Маляр несчастный! Мусор, помело! Берись за дверь, ты, баба! ты, мурло! С дороги прочь, сток грязи, мразь, дрянцо!" Он хлопнул дверью. Звякнуло кольцо. Зажег он лампу, в воду погружен. "Вот так дела! К шпигатам, живо, вмиг! — (Напор воды, кренясь, встречает он) — Качнет корабль — открой под ветром их! Ну, морячки! Души не вижу в них; К примеру: Порт-Магонский павиан — Души в нем больше, чем у горожан!" Маляр, по плечи в ванне ледяной, Все ищет пробку. Склонится — поток Бежит, журча, уже над головой. Судя по звукам, ад вверху жесток, И смерть над ним раскинула силок. Но лучше смерть, чем злейшая беда — Там, в воздухе, высоко, в царстве льда. И мысль пришла: "Я неудачник! Да! Всей жизни крах. Мне правду говорят. Пойду наверх. Свалюсь я — не беда: Не будет больше мук, и этот ад И прелести его не возмутят Покоя вечного. Бесцельно все!" Так в холод, в ночь он горе нес свое. Смерть, лучше смерть, чем ад, чем торжество Насмешек, ужаса, уступок, сдач; Ряд поражений — больше ничего, Игра, где ждешь одних лишь неудач. "О, Смерть, ты, что укроешь скорбь и плач, Возьми меня! Мне этих карт не сдать!" Гремящий зов донесся с рей опять. Кровавя рот, в тисках сжимая мозг, Бежит он к месту сбора. Оттеснен В нем жалкий трус, что в плаче изнемог. Что б ни было, домечет талью он. Стреляет марсель; ветер разъярен; Гвоздями льда бьет воздух; злится вал. "Мазилка первым!" — штурман закричал. "Мазилка! Черт! Да ты моряк лихой! А я-то думал — шляпа! Ну, идем!" На реях, там уж начинался бой С бураном, что глушил в порыве злом, Там прыгал марсель, рокоча, как гром, Там в лица бил свинцом промерзший снег И ветер гребнем волн сквозь платье сек. Так, наверху, на марса-рее, в час, Жестокий час великих бурь, был дан Мазилке искус боли — в первый раз. Он сплющил в миг столетних мук туман. И целый месяц бурный океан Учил Мазилку; месяц он не знал Ни сна, ни пищи и не обсыхал. Дул ураган, стихая иногда На краткий час, чтоб снова возрасти. И стынет в вихре на бортах вода, И любо ветру торосы нести, Страша людей, стоящих на пути. Но призрак солнца нес надежды тень, Что стихнут штормы. Шел тридцатый день. МОРСКАЯ ЛИХОРАДКА
Стихотворение
Перевел с английского С. Маршак Опять меня тянет в море, где небо кругом и вода. Мне нужен только высокий корабль и в небе одна звезда, И песни ветров, и штурвала толчки, и белого паруса дрожь, И серый, туманный рассвет над водой, которого жадно ждешь. Опять меня тянет в море, и каждый пенный прибой Морских валов, как древний зов, влечет меня за собой. Мне нужен только ветреный день, в седых облаках небосклон, Летящие брызги, и пены клочки, и чайки тревожный стон. Опять меня тянет в море, в бродячий цыганский быт, Который знает и чайка морей, и вечно кочующий кит. Мне острая, крепкая шутка нужна товарищей по кораблю, И мерные взмахи койки моей, где я после вахты сплю. 
Об авторе
Джон Мейсфилд (англ. John Edward Masefield; 1 июня 1878 — 12 мая 1967) - английский поэт, писатель, журналист.
Родился в семье юриста в Ледбери (Хередфордшир). Учился морскому делу на учебном судне британского торгового флота Conway. Служил в торговом флоте практикантом на винджаммере, в течение нескольких лет жил в США, где сменил множество профессий. Непосредственное знание условий жизни на море под парусом придает аутентичность и атмосферность его поэзии и прозе. В 1902 г. вышел в свет его первый сборник стихов «Морские баллады». Позже он соединил факт и фантазию в своих выдающихся сборниках прозы "A Tarpaulin Muster" (1907) и "A Mainsail Haul" (1913), а также написал несколько романов.
В творчестве Мейсфилда, особенно до 1915 г., сильно влияние Р. Киплинга. В стихах последующих лет, объединенных в сборники «Сонеты» (1916), «Порабощенные» (1920) и др., сказалось сближение поэта с «георгианцами». Мейсфилд воскресил жанр большой повествовательной поэмы. Часто использовал античные мифы. В 1930 г. Джон Мейсфилд стал поэтом-лауреатом.
