Помоги проекту - поделись книгой:
Джон Мейсфилд
МОРСКАЯ ЛИХОРАДКА
РАССКАЗЫ
ГИМН МОРЮ
НОЧАМИ, зимними ночами, ночами, когда воет ветер и бушует шторм, — в такие моменты особенно остро чувствую я всю прелесть жизни на суше. Ага, говорю я, ты, злюка-ветер, ты можешь дуть, покуда у тебя не лопнут щеки, а мне хоть бы что! Потом я прислушиваюсь, как шумят и качаются вязы, как скрипят половицы в доме, и, ага, говорю я, вы, сорванцы, можете скрипеть и трещать, а я спокойно буду лежать в постели до рассвета.
Большое утешение нахожу я на суше, когда ревет буря. Но в тихую погоду, когда моросит дождь, когда под ногами грязь, мир окрашен в цвет утонувшей крысы, на память приходят другие дни, дни полные буйной жизни и приключений; и не глупец ли я был, говорю я, что стал жить на суше, что примирился с той жизнью, какой сейчас живу? Да, действительно, я был глупец, что всегда так дурно думал о море. Если бы сейчас я был на корабле, мне не пришлось бы делать то, что делаю я. Если бы держался моря, я был бы теперь вторым помощником капитана, а может, и первым. Не сидел бы согнувшись за конторкой, а стоял бы на мостике вместе с рулевым и гнал бы корабль вперед пятнадцатиузловым ходом.
Именно в такие минуты вспоминаю я лучшие дни, волнующие дни, дни напряженной, горячей жизни. Один из них особенно живо встает в памяти, один из тысячи, как день необычайной радости.
Мы были в море, у берегов Южной Америки, и мчались на юг, как олень. В последние сутки ветер постепенно крепчал, и весь день за кормой нашего судна бурлила белая пена, словно в кильватере военного корабля. За сутки мы прошли 270 миль, и это было чудесно, хотя, конечно, многие суда делают иногда и побольше. Но для нас это была исключительная удача. Ветер дул чуть сбоку, что особенно благоприятствовало нашему судну, и дул с необычайной силой. За нашим капитаном установилась репутация «бесшабашного», и в данном случае он гнал корабль как никогда.
В этот чудесный день мы не плыли, а летели, то взлетая вверх, то бросаясь вниз, в пропасть, дикими прыжками мчась вперед в бешеном порыве. Ветер ревел на реях и бушевал в вантах, и паруса пузатились до того, что были тверды, как железо. Мы мчались по морю огромными прыжками — других слов я не нахожу. Наше судно, казалось, перелетало с одной ревущей волны на другую, перемахивая через зияющую пропасть между ними. Мне приходилось плавать на быстроходном паровом судне, на турбоэлектроходе, идущем со скоростью более двадцати узлов, но я никогда не испытывал такого чувства быстроты. На этом небольшом старом паруснике радость от скорости его хода была такова, что мы громко смеялись и кричали в восторге.
Шум ревущего ветра и непрерывное кляк-кляк-кляк блоков талей, рев огромных волн, догоняющих одна другую, скрип и звон каждого блока и бруса звучали для нас словно танцевальная музыка. Нам казалось, что мы мчимся со скоростью девяносто миль в час. Вода за кормой бешено бурлила, вздымаясь белой пеной. Мы бегали взад и вперед, то подтягивая здесь, то отпуская там, пока, казалось, что мы вот-вот свалимся с ног. Но, работая, мы громко пели и кричали. В нас будто вселился дух ветра. Хотелось плясать или начинать кулачный бой. Мы были словно обезумевшие, в каком-то невыразимом экстазе, и уже начинали думать, что наш корабль оторвется от воды и устремится к небесам, как крылатый бог. Над носом корабля взлетали каскады брызг, искрясь на солнце. Передние паруса стали мокры до последней нитки. Водопротоки превратились в ручьи, в водопады.
Припоминаю также, день был такой, что вселял в сердце радость, — ясный, солнечный, величественный!.. Солнце ярко светило в небе. Небо было невыразимой голубизны. Мы мчались вперед по чудесному морю, которое заставляло нас петь. Далеко-далеко, насколько хватал глаз, нас окружало море, сверкающее и не спокойное. Синее оно было, и зеленое, и ослепительной яркости на солнце. Оно вздымалось огромными, словно горы, валами.
Волны разбивались с ревом и разлетались пеной. Снова вздымались, налетая одна на другую, и снова превращались в пену. Ритм, мелодия, музыка были в этих взлетах и падениях волн. В душе нарастало такое чувство, что хотелось броситься в эти волны, принести себя в жертву чудесной стихии. Хотелось слиться с морем, быть его неотъемлемой частицей, вечно жить с ним. Это было и чудо, и величие, и ужас. И необычайная, возвышенная радость наполняла всю душу при виде этой красоты.
И на другой день, спустя сутки, когда сидели за обедом внизу, мы чувствовали, что наш безумный корабль делает еще более отчаянные прыжки, перескакивая через еще более грозные волны, вздрагивая и торжествуя каждой частицей своего существа. Казалось, он был наполнен какой-то беспокойной, величественной, огненной жизнью. Мы забывали, что он сам — произведение рук человека. Мы забывали, что мы сами — люди. Он казался живым, бессмертным, ужасающим. Мы были его слугами, невольниками. Мы были звездной пылью, несущейся в хвосте кометы. Мы звонили в тарелки, сидя за столом, не было предела нашей радости. Мы пели, кричали и называли свой корабль величием и славой всех морей.
Но конец человеческому величию неизбежен. Конец нашему величию наступил в тот момент, когда мы сидели за обедом. Внезапно дверь откинулась назад на своих петлях, и помощник капитана в дождевике крикнул: «Все наверх! Не задерживайсь!» Пришел час. Корабль уже не мчался с прежней скоростью, он убавлял ход. С наветренной стороны надвигался шквал. Линию горизонта затянуло серой пеленой. Величие моря уступило место мраку и свирепости. Красота его стала дикой. Музыкальные ритмы ветра словно сменились воем стаи псов.
И тут мы начали «разбирать» свой корабль, укрощать его, сдерживать ход. Мы взяли паруса на гитовы. Затем последовала команда: «Живо наверх, ребята, убрать бом-брамсели!» Мне достался крюйс-бом-брамсель, парус в облаках, огромное серое полотно, бившееся на высоте ста шестидесяти футов над палубой. Ветер ударял в меня, прижимая к вантам, бил и трепал, вызывая слезы на глазах. Казалось, он подгонял меня все выше и выше, к топу, к стень-вантам, к салингу…
Сидя на салинге, я познал, что такое ветер. Он ревел и нажимал с такой силой, что дух захватывало. Я мог смотреть только вверх, на рей, куда мне надлежало взобраться, и с тяжело бьющимся сердцем продолжал подниматься выше. И вот передо мной уже крюйс-бом-брамсель. Парус, который я должен был убрать. И какое чудесное это было зрелище! Парус метался и надувался на ветру, и прыгал вокруг, «как опьяненный жеребенок», и развевался над реем, ударялся и хлопал. Бом-брам-стеньга гнулась до предела. У меня на глазах она изгибалась, словно пластинка из китового уса. Я прилег на рее, вытянувшись, парус ударял меня в лицо и сшиб с головы кепи. Он бил и трепал меня и не давался в руки. Ветер плашмя пришпилил меня к рею и, казалось, рвал в клочья на мне одежду. Я чувствовал себя на седьмом небе, превыше всех королей и владык земных. Я кричал во весь голос от радости, заглушая шум ветра.
Впереди меня была грот-мачта, где другой матрос воевал с другим бом-брамселем; а дальше за ним еще матрос, парус которого, казалось, был весь в узлах. Внизу подо мною была палуба судна с маленькими смешными фигурками — одни головы и плечи, — тянувшими что-то длинное по палубе. И прямо подо мной было море, серое и свирепое, испещренное белыми пятнами пены от нашего корабля.
И тут с ужасающим свистом налетел дождевой шквал. Он обрушился на море. Он затмил горизонт. Я не мог уже ничего видеть, кроме серых потоков дождя, серых туч, извергавших дождь, серых небес, раскрывшихся и разразившихся проливным дождем. Холодным дождем, ледяным дождем, ударявшим с такой силой, что с моей блузы сходила краска, и я оставлял окрашенные следы после себя, когда, спустившись вниз, проходил но палубе. В течение последующих двух часов я свертывал и убирал паруса, смиряя бег нашего корабля. К ночи мы уже шли при трех нижних марселях и зарифленном фоке. На следующий день мы плыли только под одним прямым и штормовыми косыми парусами.
Много есть путей и средств, доставляющих человеку радость, и для большинства людей то из них, которое называется волнующим переживанием, наиболее привлекательно. В такой серый день, как сегодня, когда трава гниет в грязи, воспоминание о пережитом волнующем моменте наполняет сердце радостью. Эту радость пробуждает в нас именно такой момент и ничто другое.
И это учит нас, что даже незначительной вещи, даже порыва ветра достаточно, чтобы вселить в нас радость и наполнить душу сознанием счастья, сознанием того, что мы являемся участниками великого зрелища жизни.
ПОРТ ВСЕХ КОРАБЛЕЙ
В глубинах моря, глубоко-глубоко, под пятимильной толщей воды, где-то в Мексиканском заливе, прячется морская пещера с коралловыми сводами. В пещере светло, хоть и лежит она глубоко под водой. И в свете том свивает свое тело в исполинские голубые спирали огромный морской змей. Его рогатая голова украшена золотой короной. Он терпеливо ждет год за годом, взбивая волны колыханием жабер. Вкруг него плавают лупоглазые и тупоголовые морские создания. Он — царь всех рыб и ждет Судного дня, когда воды отхлынут навсегда и сумрачное царство исчезнет. Порой его спирали свиваются, и ярятся тогда воды над ним. Сожмется кольцо, и покроется море обломками кораблей; и так будет, пока море и корабли не окончат дни свои в предсмертных корчах змея.
И когда настанет тот день, и будет змей умирать, воцарится великая тишь, как после боцманского свистка. И в той тишине раздастся громкий глас корабельных колоколов, ибо на каждом корабле, погрузившемся в море, жизнь войдет в белые кости утонувших моряков. И каждый усопший на дне моряк, в одеянии из морской травы, восстанет вновь, и запоет, и ударит в колокол, как делал при жизни, выходя в плавание. И такой величественной и нежной будет та музыка, что тебе на миг почудятся арфы, сын мой.
И тогда застынут кольца змея, как натянувшийся линь. Склонятся его длинные узловатые рога, и корона спадет с его старой, усталой головы. И будет он лежать там, мертвый как сельдь, а воды морские успокоятся, как было до появления суши, когда не высилась в море ни единая скала. И громадный белый кит, старый Моби Дик, властелин всех китов, поднимется из морской обители и поплывет, трубя, к своим товарищам. И все киты мира — кашалоты, полосатики, остроспинные киты и черные дельфины, финвалы и гренландские киты, быки на сорок бочек, нарвалы, горбачи, желтобрюхие киты и киты-убийцы — встретят его и пустят фонтаны, и пена устремится к небесам. И Моби Дик вызовет их по списку, и все будут там, с севера до юга, от Кальяо до Рио, ни один кит не пропадет. Тогда протрубит, как в рог, Моби Дик, и все то китовое стадо нырнет, ибо ждать их будет работа внизу — поднять со дна остовы кораблей.
Когда они вынырнут, солнце будет садиться в море, далеко на западе, подобное шару красного огня. И когда край его погрузится в море, солнце застынет и пребудет, словно врата. И звезды, земля и ветер остановят свой бег. Не будет ничего, лишь море и красная арка солнца, и киты с остовами кораблей, и поток света на водах. Каждый кит поднимет корабль, обросший кораллами, и заполонят они море — суда гребные и парусные, и огромные семидесятидвухпушечники, и большие пассажирские пароходы, и военные фрегаты — зеленые от слизи корабли с поющими матросами на борту. Впереди поплывет Моби Дик, увлекая за собой лодку Господа нашего, и будут сидеть в ней все благословенные апостолы. И Моби Дик издаст громкий рев, словно туманный горн, и выставит плавники навстречу солнцу. И все киты взревут в ответ. А утонувшие моряки будут петь свои песни и бить в колокола, наигрывая музыку, и флот их с быстротой ветра устремится к солнцу, к краю небес и воды. О, они взобьют пену, эти корабли и эти рыбы!
И когда приблизятся они к солнцу, красный его шар распахнется, как врата, и Моби Дик, и все киты, и все корабли проплывут сквозь врата в гавань Царствия Небесного. То будет великая и широкая водная гладь, и поблизости берег, и все корабли мира бросят там якоря, ряд за рядом, и с песней выступят вперед все моряки. Не будет у них больше вахт, не придется им больше сматывать канаты, не станут подгонять их пинками капитаны и помощники. Ничего не понадобится им делать, лишь только петь и бить в колокола. И бедные моряки, ушедшие на дно в жалком тряпье, сынок, оденутся в шелка и золото. И на берегу, среди пальм, будут ждать моряков отличные таверны, где мы с тобой, быть может, снова встретимся, и я буду травить свои байки, и незачем будет мне умолкать, пока не прозвонит колокол.
ИСТИННАЯ ПРАВДА
Как-то раз, довольно давно, на рейде Панамы стоял клипер «Мэри» в ожидании подходящего фрахта. Стояла жара, было безветренно и душно, и парни на борту смертельно устали от всего этого. Судно стояло здесь все лето, и команде было нечего делать, кроме как мыть корпус, циклевать палубу и мачты да начищать до блеска якорные цепи. И был на борту этого клипера матрос первого класса с Ливерпуля, здоровенный, с татуировкой на груди и руками толстыми как грот-марса-рей. И звали его Биллом.
Наконец однажды, когда капитан нежился у бассейна в береговом клубе, к нему подвалил купец и предложил выгодный фрахт и премию по окончании погрузки. Так что Старик[1] этим вечером пришел на борт в хорошем настроении и приказал помощнику собрать на корме всю команду. Он объявил парням, что со следующего утра он дает всем увольнение на берег в течение двадцати четырех часов, выдает каждому по двадцать долларов и обещает, что явившимся на борт пьяными претензий предъявлять не будет. И парни весело пошли к себе на бак вытаскивать из сундучков выходную одежду, красные шейные платки и широкополые сомбреро. Это чтобы подразнить донов[2]. И на следующее утро после завтрака с двадцатью серебряными долларами в карманах они сели в одну из лодок, развозящих моряков по рейду. И сошли они на берег, сказали «Пока!» мальчишкам-лодочникам, и двинулись по пирсу в прекрасный город Панама.
И вот на следующее утро этот парень Билл, о котором я вам говорил, тащился из города к лодочной пристани, напевая какую-то песенку. И на подходе к причалу он стал рыться в кармане в поисках трубки, и что он там нашел? Серебряный доллар, который закатился за подкладку и таким образом сохранился. И он подумал: «Если я вернусь на борт с этим долларом, парни подымут меня на смех; кроме того, не истратить его — это все равно что потерять». И он стал озираться в поисках места, где можно было потратить монету.
А недалеко от того места, где он стоял, находилась большая лавка, которую содержал некий Джонни Даго[3]. И если я примусь рассказывать вам обо всех вещах, которые лежали там, я должен буду иметь девять языков и хорошо смазанные петли на каждом из них. Ну, Билли и вошел в эту лавку, прямо вовнутрь, как в твиндек, желая осмотреться перед тем, как заняться покупкой. По стенам лавки висели гроздья созревающих бананов, мешки с сушеными фигами и изюмом, дынными семечками и гранатами. И были там тюки хлопка, и ситец, и персидский шелк. И ром в бочках, и пиво в бутылках. И все виды сладостей, и химикалии всякие. И ржавые якоря, потерянные разными судами и выловленные со дна бухты. И всяческие канаты, и лотлини, и паруса, и такелажный инструмент. Дальше лежали блоки разных видов, деревянные и стальные. И сепарация была там на стеллажах, и матросские сундучки с картинками на крышках. И бочки с говядиной и со свининой, и бидоны с краской, и банки с керосином. Но ни одна из этих вещей не привлекла внимания Билла.
Еще там были и медицинские препараты, и имбирь, и жевательный табак, и листовой табак, и трубочный табак, и резаный табак. И здоровенные бычьи шкуры, которых вы нигде не видели. И были там такие вещи, как запаянное в жестяных банках какао или китайский чай в деревянных ящичках. И куча одеял, и пледы, и ослиные завтраки[4]. И дождевики, и резиновые сапоги, и выходные туфли, и кремовые рубашки. А еще были рабочие брюки, и мыло, и спички — столько, сколько вы никогда не видели. Но нет, ничего из этого Билли не собирался покупать.
А еще лампы и свечи, ножи и ножницы, оловянные кружки и глиняные блюдца, и рулоны крашеной материи, сотканной индусами в холмах. Там были чаши с орнаментом, нанесенным людьми в стародавние времена. И флейты (из гробниц инков), и свистки, всячески разукрашенные, и скрипки, и отличные граммофоны. И были там бумажные розы для орнаментов, и искусственные белые цветы для похорон, а также всевозможные кисти и метлы. И были клетки с попугаями — и зелеными, и серыми; и какаду на насестах, кивающие своими красными хохолками; и мастерски сквернословящие яванские попугайчики; и котята для судов, страдающих от крыс. И в самом дальнем углу сидела на цепи обезьянка — сидела, поджав хвост, и щерила зубы.
Билл увидел эту обезьянку, и тут же подумал, что никогда не видел никого умнее этого маленького зверька, нет, никогда. И ему пришла в голову мысль, и он обратился к старому Джонни Даго и сказал, указывая на обезьяну:
— Эй, Джонни! Сколько возьмешь за эту малышку?
И старый Джонни Даго уставился на Билла, а потом сказал:
— Пять баксов за эту обезьянку.
И Билли бросил на прилавок серебряный доллар и сказал:
— Даю тебе, косоглазый Даго, один бакс.
И старик без дальнейших слов отвязал обезьяну и вручил ее Биллу. И прочь пошла эта парочка по пирсу туда, где стояли лодки, и лодочник отвез их на клипер «Мэри».
А когда они поднялись на борт, вся команда собралась вокруг Билла, и все спрашивали:
— Эй, Билли, что ты собираешься делать с этой образиной?
И Билл так отвечал:
— Захлопните свои болтливые рты и не базарьте насчет обезьянки. Я собираюсь научить ее разговаривать. А когда она научится, я продам ее в музей. А затем куплю ферму. И никогда больше не пойду в море.
Все посмеивались над Биллом, а тем временем погрузку закончили, и закрыли трюма, и судно направилось курсом на юг по дороге домой в Ливерпуль.
Итак, каждый вечер на «собачьей» вахте[5], после ужина, когда палуба сохла после ежедневного смачивания, Билл брал обезьянку на бак и усаживал на кабестан. «Ну, маленький дьяволенок», обращался он к ней, «будешь говорить? Ты собираешься говорить, а?», и обезьянка ухмылялась и лопотала что-то, но ничего похожего на христианскую речь из ее пасти не выходило. И эта игра продолжалась до тех пор, пока они не прибыли на широту мыса Горн, в чертовски холодную погоду. Они неслись как сумасшедшие на восток, и огромные валы вздымались за их кормой. И вот однажды, когда пробили восемь склянок, Билл заступил на вечернюю вахту, взяв с собой обезьянку. Дул холодный пронизывающий штормовой ветер, и «Мэри» испытывала продольную качку, то и дело ныряя форштевнем в воду. Итак, Билл привел обезьянку, посадил ее на верх кабестана и крепко принайтовал ее.
— Ну, а теперь, маленький дьяволенок, ты будешь говорить? Будешь говорить, а? — Но она только ухмылялась, щеря на него зубы.
В конце первого часа вахты Билл снова подошел к ней, спрашивая, «Ты собираешься заговорить, ты, маленькая бестия?», но обезьянка сидела и только поеживалась, не произнося ни слова. То же самое произошло, когда пробили четыре склянки, и впередсмотрящий на баке сменился. Но в шесть склянок Билли снова пришел, и обезьянка выглядела сильно замерзшей, ее зубы стучали, и верх кабестана, на котором она сидела, был полностью мокрым; но она говорила даже меньше, чем мог бы произнести домашний кот.
Ну и перед восемью склянками, когда вахта должна была смениться, Билли пришел на бак в последний раз.
— Если ты сейчас не заговоришь, — сказал Билли, — то полетишь за борт, глупая скотина.
Ну, холодные зеленые волны уже окатывали обезьянку так, что она чуть не захлебнулась. Брызги смерзлись на ее шкуре вроде ледяной курточки, губы посинели, с подбородка свисала сосулька, и саму ее било как в лихорадке.
— Ну, маленькая бестия, — сказал Билли, — в последний раз спрашиваю: будешь говорить или нет?
И обезьянка ответила:
— Говорить? Говоришь, говорить? Здесь так чертовски холодно, что впору только сквернословить.
И вся эта история есть истинная правда.
ПОДАРОК ДЭВИ ДЖОНСА
Как-то раз, — начал моряк свой рассказ, — Дьявол и Дэви Джонс прибыли в Кардифф, в местечко под названием Тигровая бухта. Они остановились у Тони Адамса, недалеко от Пиар-Хед, на углу Сандей-лейн. И все время, пока они там оставались, они ходили в пивнушку, где сидели за столом, курили сигары и играли друг с другом в кости на души разных людей. Надо сказать, что Дьявол обычно получает души жителей суши, а Дэви Джонс — души моряков; и вот им надоело это однообразие, и они решили сыграть на что-то другое.
Однажды они были в каком-то заведении на Мэри-стрит, пили жженку и играли в цвет масти на проходивших мимо людей. И, тасуя карты, они увидели, как люди на мостовой разбегались сломя голову, спотыкаясь и падая в сточную канаву. И они увидели, что лавочники выбегают и кланяются, проезжавшие телеги сторонятся, а полицейские становятся во фрунт.
— А вот и большой знатный человек, — сказал Дэви Джонс.
— Да, — ответил Дьявол. — Это епископ направляется к мэру.
— Красный или черный? — спросил Дэви Джонс, вытаскивая из колоды карту.
— Я не играю на епископов, — сказал Дьявол, — из уважения к сутане.
— Ну что ты, давай, чувак, — сказал Дэви Джонс. — Я ставлю адмирала против твоего епископа. Давай же, сделай игру. Красный или черный?
— Ну, скажем, красный, — сказал Дьявол.
— Это трефовый туз, — сказал Дэви Джонс. — Я выиграл; впервые в жизни я заимел епископа.
Дьявол был очень зол из-за потери епископа.
— Я не буду больше играть, — сказал он. — Я отваливаю. Некоторым особам достаются слишком хорошие карты. И вообще, когда вскрывали колоду, я слышал какое-то странное шуршание.
— Брось злиться, чувак, давай останемся друзьями, — сказал Дэви Джонс. — Глянь, кто идет по улице. Я отдаю тебе его даром.
А по улице шел рифер[6] — один из тех парнишек-практикантов. И он был разодет так, что впору было заиграть оркестру. Он был ростом около шести футов, и яркие медные пуговицы украшали его куртку, воротник и рукава. На его фуражке сияла большая кокарда золотистого цвета, посредине которой был помещен семицветный флаг какой-то компании с золотой цепью вокруг него. Фуражка была щегольски сдвинута набок, а широченные, похожие на паруса, клеши сметали пыль и с мостовой, и с тротуара. Красный шелковый платок спускался с его шеи на добрую сажень. Он покуривал сигарету через витой глиняный мундштук длиной в полтора фута. На ходу он сплевывал через плечо жевательный табак. В одной руке он держал бутылку крепкого рома, в другой — пакет пирожных с джемом, а его карманы были полны любовных писем из всех портов между Рио (двигаясь на восток) и Кальяо.
— Хочешь сказать, что отдаешь его мне? — недоверчиво спросил Дьявол.
— Именно так, — ответил Дэви Джонс, — посмотри, какой красавец. Я никогда не видел лучшего.
— Он и в самом деле красавец, — сказал Дьявол. — Беру назад свои слова о картах. Мне жаль, что я говорил так резко. Как насчет еще по стаканчику-другому жженки?
— Жженка пойдет, — согласился Дэви Джонс.
Тогда они побренчали колокольчиком и заказали новый графин и чистые стаканы.
Дьявол был так доволен подарком Дэви Джонса, что не мог находиться вдали от него. Он слонялся по докам Восточного Бута, под часовой башней из красного кирпича, глядя на барк, на котором работал молодой человек. Его звали Билл Харкер. Это был барк «Коронет», который грузился товарами для западного побережья Южной Америки. Перед отходом Дьявол нанялся на него обычным парнем с полубака[7], и они отправились в рейс. Поначалу он был очень доволен, потому что Билл Харкер был в одной с ним вахте, и они работали вместе. И хотя он кое-что понимал в матросской работе, Билл Харкер многому его научил. Билл Харкер знал многое.
Когда они были на траверзе Ла-Платы, задул памперо, и был он штормовой силы, и море вздыбилось громадными зелеными валами. «Коронет» был «мокрым»[8] судном, и эти три дня вы могли стоять на его корме, смотреть вперед и на всем протяжении от среза полуюта до утлегаря видеть только пенистую воду. Помещения на баке затопило, и команде пришлось устроиться на корме. И в таком вот положении шкот бом-кливера получил слабину, и парус стало трепать на ветру.
Поделиться книгой: