Помоги проекту - поделись книгой:
Володя. Перед кем это они прикидывались?
Полотер. Да хотя бы перед малым этим. Или сами перед собой: о, какие мы хорошие, добрые! А за так никто ничего делать не будет. Прикидывались!
Володя. По-вашему выходит, что все такие сволочи?
Полотер. Люди. Недаром древние греки говорят: “Человеком правят три вещи — любовь, голод и страх смерти”, то есть — что? Эгоизм!
Володя. Я не знаю, что там говорят греки, но когда во время войны мы с сестренкой остались без родителей, нас взяла одна женщина. Чужая, незнакомая. Ей самой несладко жилось — она нас взяла и воспитала. Что ж, по-вашему, она прикидывалась? А люди, которые отдали жизнь за идею, за родину! Тоже прикидывались? А любовь?!
Полотер. Любовь… Эгоизм — и всё. Вот послушай. Была у меня любовь — любимая у меня была, женщина. Я ногу вывихнул, месяц не работал — она замуж вышла. За другого. О, сюжет! Что ж, думаешь, она меня любила?
Володя. Сомневаюсь.
Полотер. Правильно. Прикидывалась.
Коля. А теперь как? Нога не болит?
Полотер. Да нога-то в порядке… Или вот еще случай. К тете в Орел в прошлом году я ездил. Ну, приняли — пошел я в магазин, прилег на скамеечке вздремнуть, просыпаюсь: часов нет, пальто свистнули драповое. О, сюжет! Сюжет, да? Писатель должен глубоко проникать в жизнь! Я вот щас роман пишу…
Полотер. Здрасте, Алексей Петрович!
Воронов. Да уж мы виделись сегодня.
Полотер. А я вот тут с молодежью беседую, пока полы сохнут.
Воронов. Ну здравствуйте, ребята! Воронов… Ермаков! Вот, Ермаков, какое у меня к тебе дело. Мы тут решили выпустить сборник молодых сибирских писателей. Я думаю, ты можешь помочь нам в этом деле. Ну ведь ты лучше знаешь своих ребят.
Володя. Я вообще-то не в курсе… А это кто?
Воронов. Полотер.
Коля. Умный очень.
Воронов. У, я сам боюсь его!
Полотер. Алексей Петрович! А я вашу повесть-то прочел!
Воронов. А, ну-ну?
Полотер. Откровенно, без обид?
Воронов. Откровенно.
Полотер. Талантливо. Но тоже нету.
Воронов. Чего нету?
Полотер. Правды характеров нету!»
Спасибо въедливым мосфильмовским редакторам — приведенная сценка появилась в фильме только благодаря им. После очередного разноса, которому подвергли сценарий на студии, Шпаликов с Данелией со злости решили вложить претензии редактуры в уста демагога-полотера. Начинающий же писатель Володя приводит аргументы, аналогичные тем, которыми пытались оправдаться сценарист и режиссер. А победила в этом споре художественная правда — характеров в том числе.
В советском прокате 1964 года «Я шагаю по Москве» посмотрели 20 миллионов человек. Немало, но на долю главных фильмов того же года («Живые и мертвые» Александра Столпера и «Государственный преступник» Николая Розанцева) пришлось вдвое большее число просмотров. Данелиевские шедевры вообще нередко потеснялись какими-то сиюминутными хитами, но время доказало, насколько прочны и долговечны были именно первые. Ни в 1963-м, ни в 1964 году в СССР не было снято фильма, который в наши дни был бы столь же любимым и популярным, как «Я шагаю по Москве».
И связано это, конечно, не только с гиперталантливой командой, работавшей над фильмом, но и с обаянием самого времени, столь достоверно в нем отображенного. Помянутый Денис Горелов в мини-рецензии на картину, написанной для сборника «500 фильмов, изменивших мир», резюмировал лучше некуда: «Тогда Москва честно казалась лучшим городом Земли. Да что там — тогда так оно и было».
Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Я шагаю по Москве» (1964)
Данелии всю жизнь приходилось отвечать на вопрос, почему он снял такой жизнерадостный фильм о Москве и в какой мере этот фильм соответствовал действительности. Режиссер обычно давал примерно такой ответ:
«Было такое время — оттепель, как теперь говорят. Я москвич, здесь ходил в детский сад, в школу, здесь встретил войну. Все светлое, хотя и не только, происходило в Москве. Я особенно любил прилетать в Москву рано утром, часов в шесть. Едешь по городу, дома залиты солнечным светом. Тихо. Прекрасный город, и вспоминаешь все хорошее. И у Гены Шпаликова, и у меня было тогда такое настроение. Это не значит, что была такая Москва, — но настроение было! А так, что Москва? Мы всё про нее знаем. Многое, что сейчас вошло в норму, было бы дико в ту пору: например, провожать ребенка в школу. Ничего опасного не было, и я ходил сам, и дети мои ходили. Мы жили сначала в бараке, потом в доме для метростроевцев. Все гордились нашим метро, потом война — все были патриотами. Уже потом я узнал про лагеря. А рядом жил Вася Аксенов, у которого родителей арестовали. Он жил в другом слое — и в принципе, если бы мы более тесно общались, наверное, должны были бы поссориться».
Но с годами ответы Данелии тому или иному интервьюеру по поводу «Я шагаю по Москве» все чаще превращались не в самооправдание (как хотелось бы корреспондентам), а практически в апологию советского строя и жизни в Советском Союзе. И за это Георгия Николаевича можно было только приветствовать — в отличие от многих других советских режиссеров, он никогда не очернял государство, в котором прожил основную часть жизни и где снял лучшие свои фильмы.
«Когда ликвидировали Советский Союз, я сказал: “Мне очень жалко, что покончили с утопической мечтой коммунизма”. Потому что была надежда, что люди все-таки заживут в справедливом мире. А сейчас что получается? Капитализм — очень негативное общество, построенное на отрицательных качествах человеческого сознания. Главное — деньги, и всё! “Человек человеку — волк” — не слова из советской пропаганды, а действительная сущность общества потребления».
«Я что вам скажу: Советский Союз можно вспоминать как угодно, так или иначе его критиковать. Но никто не может возразить, что интеллигенция в СССР была потрясающая. Я имею в виду инженеров, которые работали по всей стране. Они были самыми начитанными в мире. Собирали книжки, знали поэзию лучше любого столичного жителя. И поэтому, когда появлялись хорошие картины, у них было много зрителей. Одну только “Кин-дза-дзу!” посмотрели 16 миллионов! И потом вместе с Советским Союзом какая-то вера исчезла. Цель пути».
«Никто не скрывает, что ворует. И никто этого не стесняется. Раньше, при советской власти, все-таки стеснялись. И боялись. Тоже была коррупция в какой-то степени, были богатые люди, которые тщательно это скрывали… Вот Фурцеву сняли за то, что она построила дачу, а ее зарплаты не хватило бы на это. Значит, где-то она пользовалась административным ресурсом. И за это ее наказали. Сейчас кому-нибудь в голову придет такое? Я скажу так: я остался в Советском Союзе. Я в это новое государство не могу переехать. Когда СССР распался, у меня интервью брал Марк Захаров, и я ему сказал: сожалею, что коммунизм отменили… Потом много было возмущений в прессе по этому поводу».
Отношение Данелии к революционным советским вождям на протяжении всей жизни также оставалось постоянным:
«С Элемом Климовым мы были приятели еще со времен нашей юности. Но у нас было одно принципиальное расхождение. Элем считал, что Сталин злодей, который исказил учение Ленина. А я считал, что Сталин верный ученик Ленина и в точности выполнил все, что тот завещал. А кто из них больший злодей, не мне судить».
К советской же пропаганде Данелия в свое время относился весьма скептически и недоверчиво. Но накапливавшийся жизненный опыт подчас заставлял его изменять некоторые свои взгляды:
«Мексика — первая капиталистическая страна, в которой я побывал. И, к моему великому удивлению, все негативное, что говорилось и писалось у нас про малоразвитые страны и капитализм, оказалось правдой. (Очень, очень мало очень богатых и очень, очень много очень бедных… Ну и остальной набор: трущобы, безработные, малолетние проститутки, официальная продажность чиновников и так далее.) Сейчас-то все это мы испытали на себе, а тогда я считал, что это полет больной фантазии советской пропаганды».
Разумеется, Данелия не отрицал, что советской системе были присущи известные пороки, однако неизменно отстаивал ту точку зрения, что с развалом Союза изъяны жизни в России лишь усугубились:
«Ничего ведь не изменилось, разве что к старым проблемам новые добавились. Например, национализм. У нас до сих пор делают вид, что не поняли очень простую вещь — столкнуть народы лбами ничего не стоит, а вот помирить их невероятно сложно. Мне больно наблюдать все то, что у нас происходит. Как ни хай Советский Союз, открытого национализма там не было. По крайней мере я как грузин никогда его не замечал. С другой стороны, я на себе и сейчас не замечаю, но нельзя же не обращать внимания на то, что вокруг. Своих детей кавказские семьи боятся отпускать одних в город. Да вы сами всё это знаете. И когда говорят, что это проблема в принципе труднорешаемая, я не верю. Нужно просто строго наказывать за любое проявление национализма. В СССР так и было. Если кто-то позволял себе идиотское высказывание в адрес другой нации, его тут же забирали в милицию…
Нужно и объяснять людям, что такое хорошо. В американских фильмах на протяжении многих лет культивировался образ хорошего негра. Когда я первый раз был в США, там негров еще не пускали в рестораны. А теперь у них президент черный. Значит, кино сыграло свою роль? А у нас что? Если вы включите какой-нибудь современный российский криминальный фильм, там все бандиты будут грузинами, которых играют армяне. Неправильно все это…»
Георгий Николаевич не слишком ополчался и против советской цензуры, хотя в свое время натерпелся от нее. То, что кинематографисты в СССР полностью зависели от государства, Данелию и вовсе вполне устраивало: «Я всю жизнь при таких условиях работал, и ничего, справлялся. Да и все справлялись — снимали ведь и Тарковский, и Муратова. Не было в Советском Союзе безработных режиссеров, как бы они к советской власти ни относились!
…Сейчас молодые режиссеры в такой ситуации, когда большинство из них не в состоянии запуститься со своей идеей. Да, у Муратовой те же “Короткие встречи” долго не выходили. Но как потом выяснилось, за исключением узкого круга зрителей кино Муратовой не оказалось сильно востребованным. С Тарковским история другая — он вообще ни в чем не нуждался, постоянно снимал картины, на которые выделялись значительные бюджеты. И когда говорят, что советская власть его недолюбливала, — это лишь половина правды. Да, недолюбливала, ну так и Тарковский при каждом удобном случае выступал с критикой. А потом обижался, что ему не дают звание заслуженного артиста. Но, помимо званий, он был обеспечен всем — государство выделило ему две квартиры в Москве, тогда как всем остальным режиссерам давали по одной.
…У каждой системы есть минусы и плюсы. Минусом советской было то, что не всегда режиссеры снимали то, что хотели. Но все были при деле».
Перемены начала 1990-х, переход к демократии Данелия с самого начала воспринял отрицательно, опять же не поддавшись влиянию большинства — той интеллигенции, которая составляла его окружение. Впадать в эйфорию по какому угодно поводу — вообще не в данелиевском характере; к тому же, будучи умнейшим человеком, Георгий Николаевич оценивал происходящее предельно трезво и прекрасно сознавал, чем чревата пресловутая «демократизация».
«Везде царил какой-то абсурд, — вспоминал Данелия о столичной жизни при первом ельцинском сроке. — Какое-то отвратительное общество. Кругом огромное количество бугаев в малиновых пиджаках…
По улице пройти страшно. Центр забит проститутками всех возрастов: маленькие, старухи, несчастные, плохо одетые. Кругом рынки. На них стоят интеллигентные люди — видно, что из университетских преподавателей высокого ранга, — и продают какие-то чашечки. Все это производило на меня гнетущее впечатление. Самодовольные демократы вызывали у меня не восхищение, а раздражение. Тем, что они вот так поделили народ. Это чувствуется в картине “Настя”. Сейчас она смотрится как ретро. Хотя это пророческая картина. Я считаю, что сцена в метро — предсказание. Так и произошло: одни танцуют с шампанским, а другие едут куда-то в тесноте и в духоте, голодные».
Схожие мысли Данелия развивал и в других интервью.
2010 год: «Москва, конечно, отличалась и в советское время от провинции. Но сейчас в области контраста мы Индию перегнали. Был в Японии — не заметил, чтобы стояли такие шикарные дома с громадными участками. Есть люди и побогаче наших, но нет наглой демонстрации своего превосходства».
2013 год: «Мне кажется, что сейчас не самое лучшее время в истории страны. Хотя никогда Россия не была настолько богатой и народ не жил в таком достатке. Нищие и бедняки на Руси были всегда, а вот столько богатых еще не было. Но в то же время никогда на моей памяти, а мне 82 года, народ в своей массе не был настолько озлоблен и агрессивен, и в глазах — все какая-то безнадега. Не хватает чего-то… Доброй идеи. Сейчас часто слышишь: “Мы им, козлам…”, “Мы этих гадов…” То есть — вражда. Но это всегда разрушительно. А что же тогда? Хотя бы идея — чтобы самим жить хорошо. Давайте сделаем такую Россию, чтобы она была вся чистая, и детишки ходили бы ухоженные, и дома бы не рушились, — уже было бы хорошо. Я за то, чтобы, пока нам позволяет нефть, быть и сильным, и богатым государством, но не воссоздавать Союз по его грозности, а воссоздавать Россию, куда все хотели бы вернуться и никто б не хотел отсюда уехать».
«Самое обидное — что мы потеряли интеллигенцию. Ту, провинциальную, которая все читала, все смотрела, все знала лучше москвичей. Приезжаешь на какой-нибудь завод в Архангельск, начинаешь с людьми говорить, и выясняется, что ты не такой уж столичный. Та интеллигенция обладала моралью и честью — мы и это утеряли. Теперь пытаются возродить религию, но это будет трудно: деньги стали главнее всего, и мне это отвратительно. Как только стало можно показывать наворованное, общество раскололось. Был вчера нормальный человек — теперь ездит на какой-то навороченной машине, с охранниками, больше с ним говорить не о чем. Это главная проблема, и еще — теория врагов: она заводит в тупик».
«Такого количества мерзавцев и сволочей, сколько я увидел за последние годы по телевизору, я и за 70 лет не встречал. Когда потонула “Булгария”, показали капитана корабля, который не прошел мимо утопающих, а остановился и даже бросил спасательный круг. И вдруг его объявили героем. Казалось бы, что тут такого? Когда кто-то тонет, а другой бросает спасательный круг. Но, оказывается, все прошли мимо — и только один остановился. Тогда я и понял, что всё — нам конец».
2016 год: «Помните, у Ильфа и Петрова в “Золотом теленке” подпольный миллионер Корейко пошел гулять с Зосей? Она сказала, что “хорошо бы в кино сходить”. А билеты стоили по десять копеек. Корейко посчитал это дорогим удовольствием, а у самого в кармане в папиросной коробке лежало десять тысяч рублей. Но он боялся их доставать. У нас же сейчас никто ничего не боится. Какие свадьбы устраивают миллионеры, какие дома возводят! У помощника прокурора замок стоит огромный! Я бывал в Барвихе на Рублевском шоссе. Зрелище ужасное. Чем хорош загородный поселок? Ты приезжаешь на свободу. А там возникает ощущение, что приехал в какую-то тюрьму. С одной стороны высокий кирпичный забор, за которым ничего не видно, и с другой стороны такой же забор. Оттуда выглядывают аляповатые, совершенно безвкусно построенные дома. И настроение портится».
Как тут не вспомнить одного из любимых данелиевских героев — Мераба Папашвили из «Паспорта», в полной мере оценившего «прелести» заграничной жизни и пробудившего в себе патриотическое чувство к родному советскому обществу! Не к грузинскому, не к российскому, а именно к советскому, столь отчетливо — и часто в собственную пользу — контрастировавшему с социумом любой капстраны. Закончим же этот раздел памятным колоритным фрагментом сценария и фильма «Паспорт»:
«В одиночной камере, подперев голову руками, на нарах сидел Мераб. На лбу у него виднелась ссадина, губа распухла, под глазом чернел огромный синяк.
Мераб мрачно смотрел на стену, исписанную на разных языках.
Затем решительно встал, рукавом стер все надписи и черенком алюминиевой ложки нацарапал на стене большими буквами: “СЛАВА КПСС”. И поставил три восклицательных знака».
«Я СНЯЛ ТОЛЬКО ОДНУ КОМЕДИЮ…»
«Я в своей жизни снял только одну комедию — “Тридцать три”», — часто повторял Данелия. В самом деле, в любой из прочих данелиевских постановок обязательно наблюдается перевес то в сторону «лирики» («Сережа», «Я шагаю по Москве»), то в область трагикомизма («Не горюй!», «Афоня», «Мимино», да, пожалуй, и все остальные его фильмы).
«Тридцать три» выбивается из данелиевской фильмографии уже тем, что идея этой картины родилась почти случайно. Ибо вообще-то после «Я шагаю по Москве» Данелия вновь собирался написать с Конецким не слишком веселую историю о никому не нужном корабле и его никому не нужном капитане (много позже, но уже без участия Конецкого, из этого замысла родится фильм «Фортуна»).
Первое обсуждение будущего сценария состоялось в ресторане Дома литераторов — ошибочная идея. Визит туда Георгия Николаевича и Виктора Викторовича закончился принятием в команду сценаристов еще троих человек — чтоб было «как в итальянских фильмах», где кинодраматургией, как правило, занимались большие коллективы сочинителей. Словом, Данелия пришел в ресторан с одним соавтором, а ушел аж с четырьмя: к Конецкому прибавились прозаики Юрий Казаков и Василий Аксенов, а также сценарист Валентин Ежов.
Директор «Мосфильма» Владимир Сурин без лишних вопросов выписал этой «команде мечты» аванс на творческую командировку — и великолепная пятерка рванула в Одессу. После беспрерывных возлияний, продолжавшихся неделю, город-герой поочередно покинули Аксенов, Казаков и Конецкий. Данелия же с Ежовым отправились в Ялту, на пути в которую и было принято историческое решение отложить сюжет про корабль и начать разработку сюжета про человека с тридцатью тремя зубами.
Соскучившийся без Конецкого и посчитавший, что без его юмора будущая комедия много потеряет, Георгий вызвал друга Виктора в Ялту — и сценарий «Тридцать три» принялись писать втроем.
Сюжет вышел следующий. В городке Верхние Ямки случается чудо — местный стоматолог обнаруживает человека, у которого не 32 зуба, как у всех нормальных людей, но целых 33. Этим феноменом оказывается не кто иной, как скромный заводской технолог Иван Сергеевич Травкин. Заявлять об обнаружении сей уникальной личности обалдевший стоматолог отправляется к начальнику Облздравотдела Галине Петровне Пристяжнюк — крикливой партийной чинуше и женщине, мягко выражаясь, невыдающегося ума. Пристяжнюк поднимает вокруг Травкина неслыханную шумиху — и вот уже озадаченного технолога везут в Москву для исследований. Сопровождает Травкина местный амбициозный журналист, уже договорившийся о выступлении «зубастого» уникума по телевидению — в передаче «Голубой огонек».
После прямого эфира Травкин становится знаменитостью и оказывается в круговороте неимоверно повышенного внимания к своей застенчивой персоне. Хотя в Верхних Ямках у Травкина остались жена и дети, в столице он невольно делает предложение страстной дамочке Розочке Любашкиной, которая немедленно отвечает ему восторженным согласием. Параллельно с Розочкиными домогательствами поэт Родион Хомутов сочиняет о Травкине грандиозную поэму, а директор областного музея преследует технолога с целью выкупить его «уникальный» череп.
В довершение всего в Москву заявляется болезненно завистливый коллега Травкина Прохоров, обвиняющий новоявленную звезду в сумасшествии. Однако толпа трав-кинских поклонников вызволяет кумира из кабинета напористого психиатра и передает его в энергичные руки зарубежного профессора Брука. Обследовав Травкина, Брук решительно заявляет: обладатель тридцати трех зубов не может быть человеком — он марсианин. А вскоре Травкину открываются еще более удивительные истины: оказывается, советские ученые располагают «аппаратурой, которая в состоянии отправить биологическое вещество в любую точку Вселенной». И этим «веществом» опять-таки предлагается стать бедолаге Травкину…
В общем, уже из пересказа видно, что картина «Тридцать три» легко могла бы занять первое место в хит-параде самых безумных сюжетов доперестроечного советского кино. И уж точно до конца 1980-х в нашей стране не было более зубастой сатиры, чем эта, — зубастой во всех смыслах слова.
Поначалу все еще выглядит сравнительно невинно — может показаться, что авторы всего лишь задались целью в гротескной форме продемонстрировать, как работает механизм возникновения слухов:
— А ты что — рожал? — спросил Миша.
— Рожать-то я не рожал, — прошепелявил таксист. — А зубов всего пять штук осталось… Теперь берегу, а раньше, по глупости, чуть заболит, сразу — дерг!.. Говорят, в каких-то Ямках снежного человека поймали, и у него тридцать три зуба… Житуха: рви — не хочу!
— А как его поймали? — поинтересовался Миша, толкнув локтем Ивана Сергеевича.
— А он, говорят, водопроводные трубы перегрызал… Весь город без воды оставил… Вчера по телевизору показывали… Сам не видел, а ребята толкуют, что дикий он совсем… Конечно, приодели его для выступления, а порядков он не знает, зубы скалит… Дикторша ему: пой! А он не понимает. Так и не раскололся…»
Однако дичи про снежного человека почти сразу приходит на смену аналогичная «утка» насчет марсианского происхождения Травкина — тут-то все и начинается: вокруг скромняги Иван Сергеича моментально возникает культ, апофеозом коего становится сцена в кабинете московского стоматолога Баранова:
«— Иван Сергеич, мне надо с вами поговорить, — сказал профессор Баранов Травкину, когда они остались одни. — Обстоятельства складываются так, что вам, возможно, придется взять на себя очень почетную, но в то же время, к сожалению, чрезвычайно опасную миссию. — Голос Баранова звучал задушевно и в то же время торжественно. — Опыт профессора Унгаретти подтвердил ваше марсианское происхождение. Следовательно, асимметричность структуры вашего организма, очевидно, должна быть близка к асимметричности структуры существ, населяющих Марс. То, что я вам сейчас скажу, является строжайшей тайной… Вот уже восемь месяцев ученые нашей планеты располагают данными о том, что в ближайшем будущем с Марса на Землю будет направлен контейнер с веществами, назначение которых — привезти биологическую сферу Земли на уровень биологической сферы планеты Марс. Это означает гибель всего живого. Человечество не должно об этом знать, ибо неизбежна паника… Хотите воды?
— Нет, — сказал Иван Сергеевич.
— На международном ракетодроме готова к старту ракета. Вам предлагается войти в контакт с марсианами и попытаться остановить намеченное мероприятие, — продолжал профессор. — Не буду скрывать от вас, что шансы вашего возвращения на Землю так ничтожно малы, что можно вообще не принимать их в расчет. — Баранов замолчал.
— Ясно, — без особой радости сказал Травкин, слезая со стола. — Только я не умею управлять ракетами…
— Ракета автоматическая. Управляется с Земли.
— Ясно, — снова сказал Травкин. — А по радио с ними никак нельзя? Чтобы они эту муру не кидали?
— Нет, — вздохнул Баранов».
Дальше в сценарии идет продолжительный «марсианский» эпизод, в фильм не попавший:
«…Марсиане с рогатками достали из мешочков маленькие блестящие бомбочки, заложили их в кожу и опять выпалили над собой.
Бомбочки, упав обратно на марсиан, взорвались. Половина почетного караула рухнула, скошенная взрывами. Остальные радостно смеялись и почесывались.
Травкин обалдел.
— Что это вы делаете? — тихо спросил он.
— “Пли!” — снова свистнул седой.
После второго залпа марсиан осталось еще меньше.
— Что же вы делаете, чайники!.. Вы же самих себя гробите!.. — крикнул Иван Сергеевич и сбежал с трибуны. — А ну… дай сюда!.. — выхватил бомбочку у одного из марсиан, отбежал в сторонку и осторожно положил ее на землю. — Разоружайся!! — приказал он марсианам и указал на лежащую бомбочку.
Марсиане подошли и осторожно опростали мешочки. На поверхности Марса выросла горка бомб.
— И дубины, и топоры, и рогатки, — потребовал Иван Сергеевич.
Марсиане покорно сложили всё.
Поделиться книгой: