Помоги проекту - поделись книгой:
завел он высоким, чуть дребезжащим тенорком.
грянули басы.
Дальнейшие слова подхватили полным хором, заливаясь на разные лады, с лихим присвистом и уханьем:
И хору вторили уже все роты, дважды выводя последние слова песни, и слово «бой» приходилось при этом под левую ногу.
Песельники Финляндского полка славились по всей гвардии, ибо набирались они из тех петербургских лодочников-певцов, какие возили гуляющих белыми ночами по Неве и оглашали берега такими трепетными песнями, что сердце от них таяло, как воск. А сейчас голоса их разносили окрест битвы народов русский удалой напев; тысячеголосая, громкая песнь плыла над другими звуками гигантского сражения, то утопая в грохоте орудийной и ружейной пальбы, то опять вздымаясь с новой силой. И под эту песнь лейб-гвардии Финляндский полк с распущенными знаменами, с барабанным боем пошел в дело.
Скорым шагом, прикасаясь локтем к соседу для равнения, маршировали гвардейцы вниз по ровному пологому скату, поросшему короткой травой. На зелени поля ясно выделялись четкие движущиеся прямоугольники взводов, рот и батальонов — на равных интервалах друг от друга, с одинаково точным просветом между шеренгами. В разрыв облаков брызнуло вдруг веселое солнце, и в его лучах еще сочнее заиграла отличительная расцветка полка: алые погоны, воротники с алой оторочкой на светлосерых шинелях, алые выпушки по бокам темнозеленых панталон. Сверкали штыки и стволы, начищенные до степени полировки; сверкали ряды медных пуговиц и медные щитки-гренадки на киверах; белели перевязи и портупеи, перекрещенные на груди солдат; блестели шитые золотом офицерские петлицы, гвардейские знаки, золоченые кисти. Полк имел тот особо торжественный, праздничный вид, какой принимала обычно русская гвардия, когда выступала на парад или в бой.
Коренной шел рядом с Петром Тихановым и чувствовал его локоть. По этому прикосновению он угадывал состояние своего выученика. А тот был захвачен общим ритмом движения, поглощен собственным стараньем не сбиться с ноги, не нарушить строя, не опустить ружья ниже положенного уровня. Он, видимо, забыл, куда он идет, зачем идет. Сейчас его занимало лишь одно: как он идет. И это заставляло его забывать, что идет он в огонь, в ад кромешный, что идет он затем, чтобы убивать или быть убитым. И Коренной чувствовал локоть — острый, напряженный, но не дрожащий и не вялый, как губка. Значит, Петруха пока был в порядке.
Впереди легкой пружинящей походкой шагал подполковник Верже, держа обнаженную саблю «на руку». Когда он изредка оборачивался на свой батальон, Коренной видел оживленное, почти радостное лицо командира, которое, казалось, говорило: «Хорошо! Любо!»
Спустившись с возвышенности и приближаясь к деревне, полк встретил обратное себе движение: шли группы раненых, в перевязках, в потемневших от крови мундирах и шинелях, многие без киверов. Некоторые поддерживали друг друга, иные опирались на ружья, как на костыли, иные передвигались почти ползком, садились на землю и вновь медленно ковыляли. На носилках тащили тяжело раненных офицеров. Потом стали попадаться разрозненные толпы солдат, которых командиры тут же собирали и выстраивали опять в боевой порядок, повернув лицом к селению. Судя по заглавным буквам из желтого шнура на красных погонах, это были солдаты Петербургского гренадерского полка.
Оказалось, что две дивизии молодой гвардии Наполеона уже ворвались с хода в Госсу и вытеснили из ее левой части петербуржцев, а из правой — тавричан. Понеся огромные потери, те должны были оставить последние дома и отойти за пруды, лежащие перед селением. И только лейб-егеря еще отчаянно бились в центре.
Русские тотчас начали готовиться к контратаке. Генерал Крыжановский остановил полк и приказал построиться в три батальонные колонны. Словно это было на мирном учебном плацу, а не на полном виду у неприятеля, финляндцы меняли свое построение. Горнист старательно выводил мелодии сигналов, офицеры выкрикивали последовательные команды, а солдаты сдваивали ряды и совершали захождения правильными линиями.
Французы принялись яростно обстреливать полк, занятый перестроением. Воздух наполнился свистом, визгом, воем. Французские стрелки, укрывавшиеся в каменных домах, за изгородями, осыпали полк градом пуль. Чугунные ядра, рикошетируя о землю, огромными прыжками метались среди рядов гвардейцев.
Финляндцы не отвечали. Генерал Крыжановский запретил стрелять, чтобы не тратить напрасно патронов. В полном безмолвии, оставаясь на месте, полк продолжал готовиться к атаке, и все делалось с таким незыблемым спокойствием, будто кругом никого не было, никакой опасности, никакой враждебной силы. Казалось, полк просто не замечал неприятеля, и в этой невозмутимости таилось нечто грозное, неотвратимое.
Как только начали рваться вокруг первые бомбы и раздалось шмелиное гуденье французских пуль, Петр Тиханов невольно придвинулся ближе к Леонтию Коренному, как бы ища у него защиты, а растерянные глаза новичка безмолвно вопрошали: что ж это такое?
— Басурман сердится, пузыри пускает! — отозвался равнодушно Коренной, тихонько отодвигая его от себя локтем, чтобы не заметил ротный поручик.
Сзади кто-то охнул, пораженный пулей или осколком. Петруха резко обернулся на этот вскрик, точно его ужалили в спину.
— Что озираешься? — спросил Коренной, продолжая глядеть прямо перед собой. — Разве кто звал тебя?
И действительно, падал ли убитый или оседал на землю тяжелораненый, никто из солдат не бросался к тому месту, не оглядывался на стон или вскрик. Только офицер приказывал иногда покинуть раненому строй или вынести его на ружьях. Остальные попрежнему сохраняли свою линию, будто все другое их вовсе не касалось. По команде офицеров они делали шаг вперед или в сторону, заступали место выбывшего, смыкали ряд.
Но вот совсем близко шлепнулись сразу несколько ядер и с оглушительным треском раскидали в разные стороны комья земли, клочья черного дыма, куски разорванного человеческого тела. Петр Тиханов с искаженным, одеревянелым лицом, едва не выронив ружье, попятился назад. По всему было видно, что он готов бежать, бежать куда угодно, лишь бы скрыться от этого ужаса. Тогда Леонтий Коренной, даже не поворачиваясь к нему, произнес:
— Куда вылез?! Держи равнение, гвардеец!
И сказал это он таким тоном, что Петруха немедленно встал обратно. Больше он не двигался. При полете новых ядер он как бы весь сжимался, напрягаясь до последней степени. При этом в глазах его мелькало какое-то новое выражение, не свойственное ему до сих пор: упрямое, колючее, почти жестокое.
Наконец прекратилось это невыносимое стояние на месте под неприятельскими ядрами и пулями. Голосисто, призывно заиграла труба. Барабаны ударили атаку. И лейб-гвардии Финляндский полк сдвинулся, пошел, устремился на штурм Госсы?
Батальон подполковника Верже был направлен в обход деревни слева. Гвардейцы стремительным рывком проскочили по узкой плотине через пруд, перебрались через несколько оросительных канав и вышли на огороды, раскинувшиеся позади селения. Здесь батальон развернулся поротно и, выслав цепь стрелков, бросился на приступ.
Гвардейцы двигались беглым шагом прямо на каменную ограду, окаймлявшую деревню, на группу видных за ней двухэтажных домиков, сгрудившихся вокруг темно-серой стрельчатой церкви. Роты не отвечали на выстрелы французов, которые, заметив обходное движение, брызнули с фланга фонтанами картечи.
Все гвардейцы, идущие в шеренгах, несли ружья по команде «под курок»: каждый держал ружье на согнутой левой руке так, чтобы курок приходился на сгибе локтя, а ладонь — на правой стороне груди, немного ниже плеча. Это был тот прием, с которым русская гвардия ходила в штыковую атаку. Правая рука у солдата была свободна. Она отдыхала. Она приберегалась до того момента, когда уже перед самой схваткой ружье быстро перекидывалось в правую руку, и тогда она должна была без устали колоть, наносить и отбивать удары.
Гренадерская рота первой достигла ограды. Подполковник Верже находился тут же и, размахивая саблей, указывал, куда бежать другим ротам. Каменная стенка была высокая, почти в рост человека.
— Седлай ее, ребята! — скомандовал Алексей Карпович.
И тотчас, не успев перевести дух, все кинулись на препятствие, как моряки кидались на абордаж чужого корабля. Опираясь брат на брата, солдаты лезли на ограду, помогали взбираться офицерам, подставляя спину или складывая из ладоней уступ для ноги. Сидя верхом на стенке с риском ежесекундно навлечь на себя огонь, Коренной перетащил знаменосца с его нелегкой драгоценной ношей, потом пособил мешкотному Петрухе и наконец спрыгнул сам.
На той стороне, за оградой, оказалась небольшая пустошь, какая бывает за глухими задними дворами, нетронутая ни лопатой, ни косой. Бледные полевые цветы выглядывали кое-где из густой поросли, чуть примятой осенними дождями. Одинокая старая липа дряхло дремала, прислонившись к ограде, обронив у своего подножия сморщенные листья. Дальше в глубь селения уходили овины, хлевы, амбары, а там, за ними, угадывались проулки, ведущие к соборной площади.
Тишина, безлюдье царили в этом крохотном затерявшемся уголке. Отдаленный гул большого сражения едва проникал сюда, напоминая приглушенный рокот морского прибоя.
Но покой, безмятежность этого места были обманчивы. Стоило только гвардейцам, перемахнувшим через стену, направиться к постройкам, как покой сменился внезапным вихрем, безлюдье — хлынувшим людским половодьем. А сама мирная поляна превратилась в арену отчаянной, жестокой борьбы; и на нескошенную траву, на блеклые полевые цветы густой росой пала человеческая кровь.
Из глубины селения хлестнул вдруг по гвардейцам ружейный залп, потом еще, и с разных сторон появились большие группы французов. Они выбегали из-за каменных и деревянных строений, текли живыми ручьями из ближайших проходов и уличек. Светлоголубая форма обличала их: это была молодая гвардия Наполеона.
Первые же французские залпы произвели большие опустошения в гренадерской роте финляндцев: многие офицеры были ранены или убиты. Портупей-прапорщик, сраженный пулей, медленно оседал на землю; припав сначала на одно колено, потом на другое, он инстинктивно вытягивал все время вверх руку, держащую древко, и полотнище трепетало, как подстреленная птица.
Но Леонтий Коренной не дал знамени поникнуть. Подхватив его почти на лету, он высоко взмахнул им, чтобы видели все, а затем передал знамя подбежавшему унтер-офицеру.
Поборов первые мгновения замешательства, гвардейцы начали отстреливаться. Стреляли по установленному правилу — попарно: пока один вел огонь, другой заряжал. Коренной стрелял в паре с Петрухой. Движения новичка были порывисты, торопливы. Он нервно откусывал зубами патрон, сыпал порох мимо полки и, прибивая пулю бумажным пыжом, слишком резко вгонял шомпол в дуло. Коренной проделывал те же приемы не торопясь, короткими, строго отработанными движениями и потому гораздо быстрее, чем новичок.
Петруха нажимал спуск, едва успев приложить ружье к плечу. И если ему казалось, что именно от его пули падал француз, он радостно взвизгивал, показывал кулак, кричал:
— Ага! Попал! Держи, леший! Хо-хо!
Коренной стрелял, тщательно прицеливаясь. Он выбирал среди неприятелей того, кто имел побольше нашивок, галунов, отличий, и укладывал наверняка. Свои попадания он не отмечал никакими бурными восклицаниями, продолжая деловито работать, и только всякий раз невольно повторял, словно выставляя себе отметку: «Изрядно, Леонтий, изрядно!»
Французы все прибывали, и вскоре стало очевидным, что остатки гренадерской роты не смогут отбросить неприятеля. Для успеха дела надо было отойти, соединиться с другими ротами и ударить в новом месте. А позади — высокая стена, и перелезать через нее обратно нужно было уже под свирепым нажимом врага. Спасать знамя. Перетаскивать тяжело раненных командиров. Перелезать и отбиваться. Это понял каждый в ту минуту, когда барабанщик ударил сбор и подполковник Верже закричал:
— Выноси раненых!
В ту минуту каждый ощутил за своей спиной эту предательскую стену — твердую, высокую, неподатливую. И в ту же минуту прогудел слегка хриплый, но ясно слышный голос Коренного:
— Братки служивые! Сюда, ко мне!
И тотчас возле него стало несколько человек таких же, как он сам: пожилых, усатых, кряжистых, потом-солью дубленных, порохом прокопченных.
— Не извольте сомневаться, ваше высокородие, — сказал Коренной батальонному, — мы прикроем.
И эти несколько человек во главе с Леонтием пошли в штыки навстречу приближающимся французам. Их стремительный бросок был для неприятеля столь неожиданным, столь неукротимым, что французские стрелки невольно замялись и отпрянули назад. Тогда по команде Коренного горстка гвардейцев остановилась, вскинула ружья и дала залп. Французы, еще более смешавшись, стали искать укрытия за ближайшими строениями.
— Ага! Врезали! — раздался пронзительный вскрик Петрухи.
Тут только Коренной заметил новичка среди старых солдат.
— Ты что затесался? Ступай к стене!
— Не пойду! Я с тобой, дядя! С тобой хочу! — ответил молодой с такой настойчивостью, что гренадер не стал прогонять его.
Отчаянная дерзость кучки гвардейцев не могла, конечно, изменить исхода дела, а лишь оттягивала его на короткий срок. И, пока французы еще не оправились, надо было всей остальной роте возможно быстрее отойти за ограду. Подполковник Верже распоряжался порядком отхода и переноской раненых. Уже знамя было передано на ту сторону, уже удалось осторожно перетащить смертельно раненного в живот командира роты; перебрался через стену с безжизненно повисшей правой рукой и капитан Марин — будущий историк полка. Уже перелезли многие солдаты.
Меж тем Коренной и его товарищи, отстреливаясь в разные стороны, медленно отодвигались к стене. Их становилось все меньше и меньше, смельчаков, жертвующих собой для спасения других. Иссякали патроны. А французы, поняв свою оплошность, подгоняемые офицерами, вновь высыпали отовсюду и с возросшей яростью бросились через пустошь на гвардейцев, боясь упустить добычу.
У стены все еще хлопотал Алексей Карпович. Он следил, чтоб никто из раненых не остался без помощи, чтоб даже трупы офицеров были взяты с собой. Он часто оглядывался на горстку гренадер, прикрывавших отход. Они были обречены. Алексей Карпович все еще медлил уходить, не решаясь покинуть их здесь. Вот опять неприятельский залп, и еще двое гренадер упали. Сам батальонный схватился за плечо, и на белой его перчатке стало быстро расплываться пунцовое пятно.
— Ваше высокородие, извольте ретироваться, — сказал ему Коренной, как обращается старший к непослушному ребенку. — Вас басурманы сейчас схватят.
И действительно, увидев русского штаб-офицера, сразу несколько французов кинулись к нему. Петруха приложился, целясь в переднего, и выстрелил. Тот, странно подпрыгнув, точно споткнулся, клюнул в землю.
— Последний! — воскликнул с отчаянием Петруха и отшвырнул пустую патронную сумку.
Французы подбежали уже вплотную. Один из них, здоровенный, в шапке, похожей на колпак с кисточкой, выставив штык, налетел с разбега на Верже. Коренной, подставив свое ружье, отвел удар, а Верже плашмя мазнул саблей по лицу француза. Завязалась рукопашная…
Заслонив собой батальонного, Коренной оттеснял его к ограде и в то же время бил, колол направо и налево. И когда они были прижаты к самой стене, Коренной только сказал:
— Полезай, Алексей Карпыч! — назвав командира впервые за всю долголетнюю службу запросто, а не по военной субординации.
Сейчас он отбивался лишь одной рукой, а другой подсаживал ослабевшего от раны Верже. В страшном напряжении всех сил подталкивал он кверху непомерно тяжелый груз; один миг, один вражеский укол — и он мог более не выдержать, опустить руку, уронить.
Наконец Алексей Карпович ухватился за гребень стены, подтянулся и всем туловищем навалился на нее.
— Спасибо, Леонтий! Прощай! — сказал он и тяжело перевалился на другую сторону.
Один из французов выстрелил ему вдогонку, но было уже поздно.
Почувствовав себя свободным, Коренной ринулся в общую свалку. У него теперь была лишь одна забота — поддержать товарищей. А их осталось всего только четверо.
— Братцы, не сдавайся! Постоим за себя! — воскликнул Леонтий.
— Кроши басурмана! — послышался в ответ дикий, неестественно визгливый крик Петрухи.
Новичок вертелся среди наседавших французов, как безумный. Он кидался на них очертя голову, осатанело бил куда попало и каждый раз громко крякал, будто раскалывал полено. Он находился в том состоянии боевого исступления, когда кровавый туман застилает сознание, когда уже все нипочем, все можно, все доступно. Он не помнил себя и без малейшего колебания принял смерть, которой так боялся издалека. Он инстинктом следовал совету Коренного — наступал на врага только грудью. Он погнался за французским стрелком, в ужасе бежавшим от него в глубь пустыря, и его подстрелили там, как молодого рассерженного оленя, которого не могут взять вручную.
Коренной не видел гибели Петрухи. Их оставалось теперь только двое из всех старых гренадер: Леонтий Коренной да Захар Анисимов — его однорядец, с которым много лет делил он солдатский хлеб и бивачный подстил. Они сражались, как два кровных брата, став спина к спине и отбиваясь на все стороны. Они работали штыками по-фехтовальному. Быстро следовал один удар за другим, верный, расчетливый. И место, где дрались эти два русских гвардейца, как бы сросшихся воедино, устилалось трупами в синих мундирах. Оба были ранены. Сквозь порванную во многих местах шинель сочилась кровь. Ее тонкие струйки сбегали, по груди, рукавам, и казалось, что одежда гвардейцев еще богаче окрашивается отличительной расцветкой полка — новыми алыми кантами, оторочками.
Коренной вдруг почувствовал, что за спиной не стало опоры, будто ему обнажили спину и подставили под удары.
Леонтий не мог обернуться на павшего товарища. Он сделал резкий прыжок в сторону, свалил подвернувшегося француза, прислонился к ограде. Теперь его сзади прикрывала стена, а справа — толстый ствол старой липы. И, вжавшись в этот угол, гренадер продолжал отчаянно отбиваться. На что он надеялся? Он был один, весь израненный; большая толпа неприятелей окружала его. Ни одолеть их, ни уйти не было никакой возможности. Да он об этом и не думал. Он продолжал драться, потому что не мог бы уже перестать драться, потому что годами проникался сознанием, что гвардеец не просит пощады у неприятеля.
Французы хотели взять его живьем. Они старались колоть не сильно, чтобы наносить легкие раны. Французский офицер, ударив с размаху тяжелым палашом, сломал у Коренного штык и стал что-то кричать ему, часто повторяя знакомое «пардон». Коренной понял: офицер предлагал сдаться.
— Шалишь, брат! Я беспардонный! — зарычал он в ответ и, схватив ружье за конец ствола, начал бить прикладом.
Кивер слетал у него с головы. Волосы, тщательно расчёсанные обычно на пробор и приглаженные салом, растрепались, а завитой чуб на лбу, казалось, набух тяжким потом и кровью. Густые усы ощетинились злобой, старый шрам резкой, жесткой чертой прорезал щеку. И в то же время мертвенная бледность проступала в лице Коренного, по мере того как он все больше и больше истекал кровью. «Слабею!» схватила мысль — даже не мысль, а какое-то подступившее тошнотное чувство.
Усилием воли Коренной поборол приступ слабости. Он принялся наотмашь наносить прикладом, тяжелые рубящие удары. В ту минуту он походил на древнего русского богатыря, который увесистой кованой палицей ломит вражескую силу.
Но с каждым взмахом все труднее повиновалось ружье, как бы наливаясь чугунной тяжестью. Руки становились непослушными, словно чужими. А новые штыковые уколы жгучим жалом терзали бока и грудь.
И вот он сделал шаг, потом другой. Выронил вдруг ружье. Протянул руки вперед, как слепой. «Вот она, смертушка!» блеснуло в сознании.
— Теперь берите! — прошептал он.
И рухнул навзничь, как с шумом валится подрубленное дерево.
Назойливый холодок забирался под одежду, мурашками пробегал по спине, зябкой дрожью пронизывал колени. Это неприятное ощущенье заставило Коренного очнуться. Он открыл глаза. Над ним было чистое светлосерое небо. Раннее, низкое солнце бросало от горизонта бледные оранжевые лучи, которые не могли еще смягчить прохладной резкости ясного утра.
Его то мерно покачивало под скрип колес, то вдруг встряхивало, и каждый толчок отдавался тупой болью во всем теле. Кругом слышался людской говор, но не свой, не русский, а чужой, очень быстрый и слегка крикливый Превозмогая боль и слабость, Коренной приподнялся со дна повозки.
Он увидел французов. Они шли бесконечной колонной по дороге, по обочине, шли скорым шагом, обгоняя вереницу медленно тащившихся лазаретных дрог, и держали ружья по-своему, на правом плече. Где-то там, впереди, они поднимали разом громкий крик, похожий на тот, какой не раз слышал Коренной во французской линии перед большим сраженьем; только сейчас крики эти были не такие дружные и радостные.
Коренной, конечно, не мог знать, что французы проиграли первый день Лейпцигской битвы и теперь отступали на новые позиции. Не мог он знать, что русские гвардейцы трижды ходили в атаку на деревню Госса, трижды завязывали на улицах и в домах ожесточенные схватки с наполеоновской молодой гвардией. И наконец, на четвертый раз, выбили неприятеля из этого важнейшего пункта. Не знал Коренной и того, что, покидая Госсу, французы взяли его в бесчувственном состоянии и унесли с собой, чтобы представить высшему начальству как диковинный трофей.
Поделиться книгой: