Без права быть собой

Lord Weller

Без права быть собой

— Что, Мещерский, завидуешь?

На уходящей до горизонта широкой бетонной полосе раскинул серо-стальные крылья гигант. Его плавные очертаниями огромной белки-летяги прерывали только небольшие кили хвостового оперения. Инопланетный корабль — ни больше, ни меньше.

— Какие характеристики. Закачаешься. На сверхзвук переходит без форсажа. Полностью цифровая система управления. Система зажигания — плазменная. Фюзеляж — новейший углепластик. «Видит» всё на четыреста километров! Сечёшь? Это тебе не твои задрипанные МиГи.

Комаровский пролил в мою душу ушат чёрной, как безлунная ночь, зависти.

— Зато мои МиГи летают до трёх Махов, а твой даже до двух не дотягивает, — бросил я в сердцах.

— Летают, — протянул Комаровский. — Да только не с твоими птенцами желторотыми.

Да уж, знал Комаровский, чем меня задеть. У него в эскадрилье матёрые волки, которые сейчас будут летать на истребителях пятого поколения, а у меня — пацаны с налётом до двадцати часов и старенькие МиГ-25. Их уже как боевые ликвидировали.

И зачем меня вообще понесло в лётчики? Стал бы инженером, как хотел отец. По его настоянию сдал документы в МАИ. Начал учиться, но втайне от родителей по-прежнему занимался в аэроклубе. Когда отец обнаружил обман, пришёл в ярость. Готов был меня выдрать. Но я знаю почему. Он сам мечтал быть пилотом, но здоровье подвело.

— Если будешь себя хорошо вести, Мещерский, я тебе тоже дам покататься, — ухмыльнулся Комаровский, похлопав истребитель по обшивке с такой гордостью, словно был хозяином «племенного рысака».

По приставной лесенке он забрался в кабину и помахал оттуда рукой. Двигатели издали львиный рык, заставив содрогнуться землю, вырвались два ярко-оранжевых факела. И многотонная громадина, пробежав всего полкилометра, задрала нос и на удивление легко взмыла вверх.

— Ох, лихо. Красотища, — с нескрываемым восторгом воскликнул один из техников, плотный седой дядька в тёмно-синем комбинезоне. Его суровое обветренное лицо светилось радостью совершенно по-детски.

Под рокот моторов истребитель Комаровского кувыркался в небе, зависал вертикально. Кружил в вальсе, словно кленовый лист. Делал мёртвую петлю, вращаясь вокруг своей оси. Взмывал свечой вверх и словно иглой вышивал изящный узор на сизом небе, оставляя ажурный инверсионный след. Показывал во всей красе, на что способна машина, а мне оставалось только завидовать.

— Да, так только НЛО летают, а не самолёты, — протянул второй техник, худосочный парень. — Правда, Михалыч?

Дядька важно кивнул, не отрывая взгляда от неба.

Я не стал дожидаться, когда Комаровский посадит машину и направился к двухэтажному зданию на занятия с ребятами.

Солнце, плюхнувшись в густую пену облаков над горизонтом, выплеснуло на небо фиолетово-багровые потёки. Стало быстро темнеть, и пронзительный ветер бесцеремонно пробирал насквозь. Я поёжился, подняв повыше меховой воротник куртки, и ускорил шаг. Добравшись до здания, провёл магнитной карточкой, прошёл внутрь. Начал подниматься по лестнице, как вдруг погас свет, и здание тряхнуло так, что посыпалась штукатурка.

Мигом я слетел вниз, выскочил наружу и с облегчением заметил, что истребитель Комаровского все ещё в воздухе. Но что это, черт возьми? Его мотало из стороны в сторону, словно утлую скорлупку в сильный шторм и это явно были не фигуры высшего пилотажа. Комаровский потерял управление? Едва выровняв машину, он пронёсся над аэродромом и сел.

На небе отплясывали кадриль волны изумрудного света. Откуда-то издалека шёл нарастающий шум, казавшийся жужжаньем пчелиного роя, но быстро стал густеть, заполняя пространство грозным рокотом. Из-за серебристого лунного серпа вынырнула плотная группа самолётов, по очертаниям совершенно не похожих на те, что базировались на нашем аэродроме. Крылья вздёрнуты широкой буквой «V», словно крылья чаек. Шасси хищно торчали, как лапы ястребов.

— Это ещё что за чертовщина? — услышал я рядом возглас Комаровского.

— У тебя все в порядке?

— Электроника отказала к чёртовой матери. Ты видел это? — он махнул рукой в сторону приближающейся армады. — Откуда это взялось?

— Не знаю. Не пойму что-то, «лаптёжники» что ли?

— Чего?! Какие картёжники? Чего ты несёшь?!

— Да не картёжники, а лаптёжники. Так «Юнкерсы-87», немецкие пикирующие бомбардировщики называли во время Второй мировой.

— А ну тебе виднее, — на его лице появилась брезгливая гримаса. — Ты ж у нас «немец».

Я поморщился. На базе всё знали, что один из моих предков был немцем, который после лагеря для военнопленных не стал возвращаться в Германию, а остался в Союзе. Напоминание об этом почему-то злило, словно я был человеком второго сорта.

Густая вуаль ночи наползала на самолёты, укутывала ангары, высокую башню с антеннами, но ни один огонёк не загорался ни в окнах, ни на взлётно-посадочных полосах. И тут с жутким воем пространство распорола вспышка света, земля вздрогнула. Фейерверк вспышек в сопровождении канонады взрывов. На фоне полного молчания наших зениток.

— Они бомбят! Бомбят! — заорал Комаровский. — Подонки!

— Поднимай свою эскадрилью, — крикнул я.

— Ты идиот, Мещерский? — как-то по-детски взвизгнул Комаровский. — Мы не взлетим в темноте, без связи! Смотри: все антенны стоят.

— К черту связь! Они на Москву полетят. Мы остановить должны! Понимаешь?! — я схватил его за плечи, потряс, вглядываясь в расширенные зрачки парня, в которых плясали рыжие отблески огня. — На Москву!

«Юнкерсы» с душераздирающим воем спикировали на аэродром, сбросив беспорядочно часть бомб. К небу взвились густые столбы дыма, языки пламени отразились в тёмных глазницах окон, фонарях самолётов. Высоко поднимая ноги, как цапля, пробежал худосочный парень, который с таким наслаждением наблюдал за полётом Комаровского. У стены ангара — хрупкий силуэт секретарши Светы. Прижимая к груди пухлую папку, она заворожённо наблюдала за пожаром. На круглом личике светилось удивление пополам с восторгом, словно она присутствовала на съёмках фильма.

Паника начала усиливаться. Но я почему-то мыслил на удивление трезво и ясно. На каком истребителе лететь? МиГ-25? Нет, у него только ракеты. И тут меня осенило. Мой МиГ-31! Я кинулся в ангар, чуть не сбив с ног старшего техника Борисенко. Бледный как мел, в круглых выпученных глазах застыл смертельный всепоглощающий страх.

— Это война, товарищ полковник? Да? — едва слышно пробормотал он, сжимая и разжимая дрожащие пальцы. — Война?

— Не знаю! Успокойтесь! Быстро проверьте мой МиГ-31.

— Но я… я не знаю, как найти… остальных. Техников.

Показалось, что он пьян и едва стоит на ногах. Но я быстро понял, техник просто напуган до полусмерти. Ещё мгновение и свалится без сознания. Никакого толка от перепуганных людей.

Бегом я добрался до МиГ-31 с бортовым номером «003», выведенным белой краской. Из-за больших прямоугольных воздухозаборников он получил кличку «чемодан из гастронома», что всегда было предметом для шуток, но сейчас в голову бы не пришла мысль сострить, как обычно делаю, когда пытаюсь расшевелить моих ребят.

За восемнадцать лет службы я взлетал бессчётное количество раз, но когда оказываюсь в кабине, ноги и руки холодеют, охватывает внутренняя дрожь. А сейчас и подавно. Надо взять себя в руки. Надо! Оглядываю привычным взором приборы на выкрашенной тёмно-голубой краской панели. Ручка управления ложится в ладонь как влитая. Отпустил тормоз, дал газ, и привычный рёв двигателей заставляет страх мгновенно улетучиться.

Конец взлётной полосы теряется в чернильной тьме. Только отсвет пожарищ на бетонке. Ничего, опыт ночных вылетов у меня тоже имеется. Я начал набирать скорость. Вот уже двигатели на взлётном режиме. Всё больше и больше удаляюсь от света, вплываю в море тьмы. Совсем ослеп, не вижу даже земли под крылом самолёта. Но затаив дыхание, плавно беру ручку управления на себя, и, ощущая всем телом, как МиГ легко оторвался от бетонки.

Набрав высоту, я сделал разворот и устремился в погоню за «Юнкерсами». Сквозь прорехи облаков вижу цепочку бомбардировщиков. Насчитал двенадцать штук. Немного, да и летят невысоко, не торопясь. Лёгкая мишень для ПВО. Но хреново, если попаду под «раздачу» своих же зениток. Но я не заметил ни одной вспышки рядом, ничего.

Пикирую сверху в хвост ведущего «Юнкерса», ловлю в перекрестья прицела и даю очередь. Бомбардировщик взрывается и оторвавшимся крылом задевает идущий следом. Первый, объятый пламенем, падает вниз, а из второго вырываются клубы чёрного дыма и огня. «Юнкерсы», явно не ожидая атаки, теряют строй, рассыпаются, как бусинки из разорвавшегося ожерелья, бортовые стрелки беспорядочно отрывают огонь.

Зловещие силуэты «Юнкерсов» на фоне тёмно-серых облаков, фейерверки трассирующих пуль. Но моему МиГу это как укус комара. Чуть набрав скорость, бросаю самолёт на ближайшего «лаптёжника». Короткой очередью из пушки убиваю стрелка и наношу удар по правому крылу — там должны быть бензобаки. Вырываются белые струйки дыма. Подбил! Подбил! Забилась в голове ликующая мысль.

Через пару минут я просто потерял голову, вошёл в азарт, крутясь вокруг медлительных бомберов, нанося один удар за другим.

И вдруг на фоне светлеющего неба возник мерцающий силуэт массивного объекта, с двумя серебристыми треугольными крыльями, разделёнными квадратными воздухозаборниками по центру. Я никогда не видел ничего подобного. Да, такого ублюдка выстрелами из пушек не собьёшь.

Прикинул расстояние — и решил рискнуть. С крыльев сорвались ракеты Р-77. Оглушительный взрыв, ослепляющая вспышка разорвала небо и в зияющий просвет, будто хлынула густая жаркая лава. Мой самолёт начало с силой затягивать внутрь как в омут. Я лишь услышал собственный гортанный крик, боль пронзила тело, и сознание померкло.

* * *

— Генрих, Генрих, очнись!

Я открыл глаза и увидел перед собой совершенно незнакомого парня с длинным лицом и смешными оттопыренными ушами. На вид лет двадцать пять, не больше, но уже с сильными залысинами, что делало лоб просто карикатурно огромным. В тёмно-голубой форме. Вроде ничего особенного. Но тут волосы зашевелились у меня на затылке — на мундире над карманом у него был вышит серебристыми нитками орёл, держащий в лапах нацистский крест.

Я взял со стола фуражку с таким же серебряным орлом. Пригладив волосы, надел. Шум отодвигающихся стульев и я осторожно огляделся. Кровь ударила в голову. Кресты, кресты вокруг. На фуражках, мундирах. Я ущипнул себя за руку и чуть не вскрикнул от боли. Незаметно оглядел себя: на мне такой же мундир, подпоясанный кожаным ремнём, кобура, галифе. Взяв со столика одиноко лежащую там фуражку, я направился к выходу. Краем глаза зацепил грифельную доску, аккуратно расчерченную мелом на две части. Слева столбиком были перечислены имена, рядом с ними двухзначные числа. И в самом верху имя: Генрих Гроссер и напротив — трёхзначное число.

Огромное поле, заросшее изумрудной травой, ограничивал с одной стороны высокий густой лес. Сквозь маскировочную сетку угадываются очертания «Мессершмиттов» и «Юнкерсов». Что за черт, как меня сюда вообще занесло? Или я сплю?

На бетонной полосе выстроились в два ряда лётчики в тёмно-голубых мундирах. Вытянулись в струнку. И ноги помимо моей воли понесли туда, где в правом ряду зияло свободное пространство. Я не успел даже обдумать странный поворот в собственной судьбе, и что за неведомая сила превратила меня в лётчика Люфтваффе, как раздался шум мотора, и на плац вырулила чёрная машина.

Распахнулась дверца, показалась массивная фигура в светлом длинном плаще. А за ней — немолодой мужчина в двубортной шинели. Чёрная фуражка. Мерзкие усики на одутловатом лице. Кошмар столетия: Геринг, главнокомандующий Люфтваффе, и Гитлер.

В голове сразу забилась мысль: надо успеть вытащить пистолет из кобуры. Отомстить за миллионы жизней, загубленных этими мерзавцами.

Когда прозвучало имя Генриха Гроссера кто-то несильно, но довольно ощутимо толкнул меня в спину и я машинально сделал шаг вперёд. Значит, Гроссер — это я. Замечательно. Чеканя шаг, я приблизился к нацистским бонзам, лихорадочно соображая, как застрелить обоих, и Геринга и Гитлера. А может прихватить на тот свет ещё кого-нибудь, прежде чем меня убьют. От напряжения на глазах выступили слезы, задрожали пальцы. И я едва слышал, что вещал этот напыщенный индюк в белом плаще: «гордость нации», «великий ас», «страна гордится» и тому подобную шелуху. Но чем больше я рассматривал красные лоснящиеся щеки и пухлый подбородок Геринга, опухшее лицо и сутулые плечи Гитлера, тем сильнее с досадой осознавал, что у меня не будет возможности вытащить пистолет. Тем более, я не знал, заряжен ли он.

Геринг протянул мне длинный футляр, открыл, и глазам стало больно от брызнувших искр. На бархатной подушечке лежала бело-красно-синяя орденская лента, с прикреплённым к ней крестом, серебряными дубовыми листьями и мечами, украшенными бриллиантами. Внутренне я усмехнулся — получить из рук Геринга рыцарский крест — это круто.

Когда после награждения я встал в строй, напротив меня возник высокий худощавый мужчина в такой же, как я, тёмно-голубой форме, но с жёлтыми нашивками на воротнике и белыми отворотами на мундире.

— Генрих, — вкрадчиво произнёс он. — Понимаю, что вы ещё не оправились после тяжёлой контузии, но Геринг, — он совсем понизил голос до шёпота. — Геринг хочет, чтобы вы продемонстрировали фюреру ваше мастерство.

Этого ещё не хватало! Нет, я летал на «Мессершмиттах» раньше, но этого совсем не достаточно, чтобы показывать высший пилотаж. Чёрт, о чем я только думаю! Я же могу сбежать к своим!

На поле рядом с «Мессершмиттом» с нарисованной в носовой части ощерившейся акулой, суетилась группа техников. Один из них, круглолицый полный мужчина подскочил ко мне, подобострастно подхватил фуражку и наградной футляр. Подал парашют и шлем.

Я легко впрыгнул на крыло, забрался в кабину. Осмотрел приборы, подписи по-немецки, но всё почему-то хорошо знакомо. Так, теперь надо сделать проверку, — вынырнула откуда-то из подсознания спасительная мысль. Рука рефлекторно потянулась к сектору газа. Теперь прокачка, закрыть водяной радиатор, пропеллер на автомат. Включить зажигание. Двое механиков начали крутить стартер. Кабину огласил свистящий гул, и мысли пришли в порядок, железные тиски, сжимавшие горло, ослабли. Я выжал сцепление, мотор ожил, заполнив кабину яростным рёвом. Класс! Мотор набрал обороты и я начал рулёжку на старт.

«Мессер» — сложный самолёт для взлёта и посадки. Я помнил это. Но во вторую мировую это был лучший истребитель, почти до самого конца войны. И почему-то меня охватило дикое ликование, что я сижу в кабине такого самолёта.

Набрав нужную скорость, я потянул ручку на себя, «мессер» послушно оторвался от земли. Шасси поднялись и легли на свои места с лёгким толчком. Когда высотомер показал три тысячи метров, с левым креном я сделал крутой разворот над аэродромом. Внизу проплывала земля, превратившись в живую рельефную карту. Расчерченные на правильные квадраты поля, луга, сверкающая серебром извилистая лента реки с тончайшей паутинкой моста. Так, теперь можно лететь к своим.

К своим? А где они, свои-то? И, кроме того, я больше не российский лётчик Ричард Мещерский, а нацист Генрих Гроссер. И, скорее всего, меня ждёт или расстрел, или сталинские лагеря для военнопленных.

И тут взгляд зацепил группу офицеров в чёрных мундирах, стоявших рядом с Герингом и Гитлером. А что если сделать проще? Просто сбросить самолёт на них. Уничтожу всех скопом к чёртовой матери, да ещё разнесу в клочки сам аэродром. Будут знать, как делать нациста из российского лётчика. Я взял ручку на себя, свечой взмыл вверх, пробив тончайшую кисею облаков. Перегрузка вжала в кресло, потемнело в глазах. Сбросил скорость и «мессер» послушно свалился в штопор. Машинально я стал подсчитывать витки: девять, десять, земля стремительно нарастает, от свиста воздуха, обтекающего фюзеляж, заложило в ушах. Ага, не ожидали! Но нога вдруг рефлекторно нажала на педаль против штопора, самолёт вышел в управляемое пике. И я перевёл его в горизонтальный полет, пронёсся стрелой буквально в полсотни метров над головами ничего не подозревающих Геринга и Гитлера. Сволочь! Что со мной творится? Почему тело не подчиняется моим приказам?

Ну, я вам покажу высший пилотаж! Злость на собственное тело придала силы. Я взял ручку на себя — резкий рывок вверх. С переворотом вокруг оси ушёл вверх, и когда зрение прояснилось, вновь сбросил скорость. Самолёт клюнул носом и упал в штопор. Но на третьем витке я ощутил, как тело слилось с чужой машиной, словно вместо кожи я оброс металлом. Поток воздуха с шумом обтекал меня, давая ясно понять, на какой я высоте. Тональность звучания мотора тонко улавливало внутреннее ухо, указывая скорость. Я взмывал вверх, как акробат под куполом цирка, крутил сальто-мортале, делая мёртвую петлю с полупереворотом. Бросал «мессер» в крутое пике, летел, перевернувшись вверх брюхом над головами нацистских бонз.

А что если? Я понёсся прямо на чёрные мундиры, взял в перекрестье прицела фуражку Гитлера, нажал гашетку. И лавина огорчения накрыла меня с головой. Пусто. Конечно, техники не зарядил ни пушки, ни пулемёты. Исчерпав весь запас сил, устав бороться с собственным натренированным телом, я снизился и аккуратно посадил «мессер» на бетонку.

Вытащив из кабины тело, словно рак-отшельник из раковины, вновь почувствовал себя уязвимым и потерянным в этом странном мире.

— Генрих, это невозможно, — рядом стоял командир. Впалые щеки пылали, в глазах светился страх и восторг одновременно. — Так нельзя, это немыслимо, — я не мог понять, что он бормочет. — Вы не должны, не должны были так рисковать. И потом, молодые лётчики смотрят на вас. Ваше мастерство… Вы их только будете сбивать с толку.

* * *

— Как ты можешь есть эту гадость в таком количестве, Ганс? — в сердцах бросил я.

Тот парень с длинными лицом и оттопыренными ушами, которого я увидел как только попал в этот мир, оказался другом и ведомым Генриха. Звали его Ганс Фогель. От остальных я старался держаться на расстоянии. Что было нетрудно — после награждения отношение ко мне изменилось на завистливо-подобострастное и в то же время благоговейное, словно я вознёсся на пьедестал и стал недосягаем для простых смертных.

Наша группа третьего истребительного полка размещалась в портовом городке Гранвиль, который своим расположением чем-то напоминал дворец Ласточкино гнездо в Крыму. На высокой скале, смотрящей на залив Мон-Сен-Мишель, плотно теснились друг к другу старинные дома под тёмно-серыми шиферными крышами. Сверху они казались единым охристо-серым месивом, из которого выделялась лишь громада храма Нотр-Дам.

Вместе с Гансом мы ужинали в офицерской столовой, которая находилась в длинном коридоре школы. Хорошенькая официантка в синем платье с рукавами-фонариками, и накрахмаленном кружевном переднике принесла ужин. На огромном блюде веером лежали половинки раковин с блестящими серо-коричневым мясом устриц. Ганс щедро поливал их лимонным соком и уксусом, перед тем как отправить в рот.

— Ну, не знаю, почему тебе не нравится, — пробормотал Ганс невнятно, его тонкие губы, длинные пальцы блестели от устричного сока. — Очень вкусно, — прикончив последнюю устрицу, он вперился в меня, и во взгляде появилось что-то трогательно-беззащитное, просящее, как бывает у маленьких животных. Он смотрел в мою тарелку.

— На, ешь, — я пододвинул ему блюдо с нетронутыми моллюсками.

Парень быстро-быстро заморгал, расплылся в улыбке, обнажив крупные зубы, и принялся лопать мой ужин.

— А здорово мы уделали этих «томми»? — с набитым ртом пробормотал он.

— Да, здорово, — устало проронил я.

Мне совсем не хотелось воевать против британцев — наших союзников во Второй мировой. Каждый сбитый мною самолёт добавлял зависти ко мне окружающих, но всё сильнее заполнял ледяной тьмой душу.

Правда, как и остальные пилоты Люфтваффе, я соблюдал кодекс чести «королей неба» — не добивал лётчика, который выпрыгивал с парашютом из сбитого самолёта. Кроме того, у британцев прекрасно работала спасательная служба. Через пару часов пилот уже оказывался по ту сторону Ла-Манша, в Англии, и даже мог тут же сесть в кокпит другого самолёта, чтобы вновь атаковать нас.

Люфтваффе готовилось к «Дню орла» и слушая перед строем приказы Геринга, я со злорадством думал, что в моих силах помочь Тысячелетнему Рейху разбить англичан в пух и прах. Немцы долго не понимали, что у британцев есть сеть радиолокационных станций, размещённых на побережье, также плохо знали, где аэродромы с истребителями, где с бомбардировщиками. И главное, о чем в командовании Люфтваффе даже не догадывались — лучший британский истребитель «Спитфайер» собирали на одном-единственном заводе, в Саутгемптоне! Разнести его к чертям собачьим и готово! Я даже помнил координаты станций, заводов: в училище писал реферат о «Битве за Британию». Но никакой информации передавать Герингу я не собирался.

Всё, что я старался делать — аккуратно выполнять приказы командования. Вылетал на разведку, «свободную охоту» или на прикрытие бомбардировщиков.

Но вчерашний бой оставил такой тяжёлый осадок в душе, что кусок не лез в горло.

Вместе с Гансом мы возвращались из Лондона, когда я заметил эскадрилью из дюжины «Харрикейнов», которые шли клином. «Идиотенрайхен» — ряды идиотов, как мы называли это построение. Крикнул в шлемофон Гансу: «прикрой, атакую», ворвался в ряды британцев, пронёсся стрелой и с расстояния тарана открыл огонь по самолёту с командиром эскадрильи. В последний момент, уже увидев широко раскрытые глаза англичанина, взял ручку управления на себя и буквально «перепрыгнул» через самолёт. Ушёл вправо. Подбитый «Харрикейн» рухнул в штопор. На фоне сереющего неба белым пятном прорисовался купол парашюта, а британцы заметались, как бараны, потерявшие пастуха, став лёгкой добычей для нас с Гансом.

Один из «Харрикейнов», который мы уделали в хлам, не рухнул вниз, как остальные, а почему-то стал планировать по плавной глиссаде к земле. Я нагнал его и понял, в чем дело. В разбитой кабине сидел мёртвый пилот, совсем пацан, тощий, нескладный — он не успел выпрыгнуть. У меня ком застрял в горле.

А поначалу в теле немецкого лётчика я ощущал себя, как на авиатренажёре. Вроде бы всё абсолютно реалистично, но вот закончится очередной тренировочный полёт, сниму шлем виртуальной реальности, и окажусь в привычной обстановке — в нашем гулком зале со стенами, выкрашенными грязно-голубой краской, сильной выцветшей от времени. Выйду на свежий воздух, а там на бетонных плитах выстроились гордо в ряд серо-голубые МиГи.

Порой я сажал истребитель, открывал фонарь кабины и первые пару секунд видел ангары нашей базы, высокую башню с антенной, диспетчерскую вышку, словно акварельными мазками прорисованный на горизонте лес. И казалось подбежит ко мне старший техник Борисенко, подставит лестницу, спросит как дела. И на душе становилось так тепло, уютно — кошмар закончился.

Но нет, пелена спадала с глаз и вновь я обнаруживал с горечью лишь «мессеры», закрытые маскировочной сеткой. И хотелось выть от тоски, или спрыгнуть со скалы залива Мон-Сен-Мишель и утопиться.

Иногда мелькала мысль, а не сдаться ли мне британцам? Перегнать туда свой мессер последней модификации. Но нет, это было бы нечестно в первую очередь по отношению к человеку, в чьём теле находилось моё сознание. Я не имел морального права вот так спускать в унитаз всё то, чего добился Генрих, предавать память о нём.

Постепенно я стал привыкать к моему новому состоянию, подчиняться немецкому «die Ordnung», который надо сказать сильно отличался от нашего. Чего только стоила процедура настройки всех наручных часов, которых после задания нужно было сдавать, чтобы специально подготовленные техники проверяли их ход до секунды?

Кроме уникальной мышечной памяти Генриха по виртуозному пилотированию «мессершмиттом», в наследство мне достались его привычки, например, обливаться по утрам ледяной водой — я ненавидел это делать, но почему-то не мог теперь обходиться. В отличие от меня немецкий ас оказался абсолютным трезвенником, не прикасался к алкоголю. Пришлось отказаться от порции шнапса. Впрочем тело-то теперь принадлежало мне, и относиться к нему стоило бережно и аккуратно.

Надо сказать, что впервые увидев собственное отражение в зеркале, я огорчился и порадовался одновременно. Неприязнь вызвала внешность настоящего арийца — белобрысого, с водянистыми голубыми глазами, небольшого роста — в кабине поршневого истребителя места маловато. Но зато я получил в награду молодость. Генриху едва минуло двадцать пять, а мне, реальному было уже за сорок. Идеальное состояние, к которому стремятся многие — жизненный опыт и молодость. Впрочем, какой там жизненный опыт — после училища мотался по гарнизонам — последним местом службы был военный аэродом под Тверью.

В вещах Гроссера я обнаружил письма, которые приходили из Баварии, от Эльзы, жены Гроссера и племянницы барона фон Беккенбауэра. Насколько я мог судить по небольшой черно-белой фотографии, фройляйн выглядела прелестной, с чистыми, немного наивными глазами. Я надеялся, что она оставалась преданной и верной женой. Не то, что моя бывшая, чьи измены мне приходилось долго терпеть.

Шёл 1940-й год, немецкие газеты, захлёбываясь от восторга, сообщали о победоносном марше армии Тысячелетнего Рейха по странам Европы, а меня не отпускала мысль, как вернуться к разлому, через который меня забросило сюда, в этот мир. Порой это выводило из состояния равновесия, ввергало в жуткую тоску, которую на родине я бы залил бы алкоголем. Но тело Генриха не позволяло мне этого сделать.

После окончания британской компании, когда Гитлер, разозлённый яростным сопротивлением англичан приказал прекратить бомбёжку Лондона, мне дали недельный отпуск.