Помоги проекту - поделись книгой:
«...Уэллс замечателен прежде всего тем, что он... будучи очень глубоким натуралистом, в то же время обладает исключительным художественным талантом и свои научные романы сделал настоящими художественными произведениями. В этом смысле он настоящий хороший реалист-психолог, реалист-социолог».
Герберт Уэллс
ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА
О невидимом, но всем известном герое
В своей автобиографической повести «Последний поклон» Виктор Астафьев рассказывает, как в пору его беспризорного детства, когда он со своим, товарищем Кандыбой ютился в заброшенной парикмахерской, он стал вдруг обладателем целого вороха книг.
«Я долго боролся с собой, пытаясь определить, что же все-таки читать в первую очередь. «В когтях у шантажистов», «Джентльмены предпочитают блондинок» или «Человека-невидимку»? «Невидимка» переборол всех. Я читал эту книжку почти всю ночь, затем день и вечер, пока не выгорел до дна керосин в фонаре».
Вот какой увлекательный роман написал Уэллс!
Притом книга эта одинаково увлекла сибирского беспризорника начала тридцатых годов и таких людей, как Александр Блок, Юрий Олеша, и множество других читателей во всех странах мира. Этот роман окончательно утвердил славу Уэллса. С момента, когда он был написан (1897), автора, которому только пошел тридцать второй год, все чаще называют классиком английской, а чуть погодя и мировой литературы.
Завоевать подобное положение ему было очень непросто. Он был одним из тех писателей, которые, к удивлению многих, пришли в конце прошлого века в литературу из далекой от культуры среды. Хуже того — родители Уэллса были еще заражены кажущимся теперь комичным, но тем не менее весьма дававшим себя знать сословным снобизмом. Детям своим они даже запрещали играть со сверстниками «из простонародья». Ведь как-никак они были из господских слуг, более того — из «старшей прислуги», тех, кто больше отдавал распоряжения, чем делал что-то своими руками. Мать Уэллса была домоправительницей в постепенно нищавшем поместье Ап Парк, отец его происходил из семьи старшего садовника лорда Лисли. Сам он, правда, до положения старшего слуги так и не поднялся, но «высокое» его происхождение сыграло свою роль, когда тридцатилетняя Сара Нил приняла решение выйти замуж за младшего и по должности и по годам садовника из того же Ап Парка. К моменту рождения своих детей они были уже людьми независимыми — владели посудной лавкой в маленьком городишке Бромли, успевшем с тех пор слиться с Лондоном. Доходу лавка не давала. Саре Уэллс пришлось вернуться на время к старым хозяевам, Джозеф Уэллс сделался профессиональным игроком в крикет, но с «собственным торговым предприятием» они расстаться не пожелали. Они гордились, что были лавочниками!
Их сын Герберт Джордж, родившийся в 1866 году, этим уже не гордился. Позже он напишет несколько романов и повестей о приказчиках и лавочниках, где они представлены в комическом свете. Но пока что он еще не писатель, а мальчик из грязной и бедной посудной лавки, мечтающий вырваться из этой среды, жадно поглощающий книги, рвущийся к учению. Две попытки матери пристроить его в мануфактурный магазин (эта отрасль торговли считалась весьма почтенной) кончились неудачей. В первый раз его прогнали, во второй раз он сам сбежал. Потом Уэллс недолго работал в аптеке, где приобрел некоторые познания в фармакопее, и наконец нашел себе место помощника учителя в начальной школе. Когда в Лондонском университете открылся педагогический факультет, он без труда получил там стипендию, блестяще окончил первый курс (биология), неплохо второй (физика) и провалился на экзаменах по минералогии, которыми завершалось обучение. Он был к этому времени совершенно истощен из-за постоянного недоедания и упорных занятий. К тому же Уэллс не умел заниматься неинтересным делом, а минералогия его не увлекла. Эта наука показалась ему беспорядочным скоплением фактов, он же рвался к широчайшим обобщениям. Его страсть к теории удовлетворяла прежде всего биология. Это была в ту пору передовая, революционная отрасль знания — в ней еще только утверждался дарвинизм, и учителем Уэллса был ученик Чарлза Дарвина, выдающийся ученый и публицист Томас Хаксли (Гексли). Уэллс тоже никогда не переставал заниматься биологией, в пожилом уже возрасте защитил докторскую диссертацию по этой специальности и привил любовь к ней одному из своих сыновей, сделавшемуся потом академиком-зоологом. Это тот самый Джип, с которым мы встретимся в рассказе «Волшебная лавка».
Было у Герберта Уэллса еще два пристрастия. Одно — к социальным теориям. Студентом он ходил на собрания, которые устраивал Уильям Моррис, принадлежавший к числу основателей социалистических организаций в Англии, и быстро проникся социалистическими идеями. Им он тоже сохранил верность на многие годы, хотя в юности они имели у него куда более радикальный характер, чем впоследствии. Второе увлечение Уэллса не просто пересилило все остальные, оно как бы вобрало их в себя. Он постепенно становился писателем, причем особого толка. Для Уэллса фантастика оказалась инструментом познания мира, причем инструментом совсем особого рода — дающим возможность проникнуть под поверхность явлений, познать мир в широчайших масштабах, увидеть будущее в настоящем.
Первый роман Уэллса — «Машина времени» — был встречен с энтузиазмом. Поражал уже сам масштаб мышления этого словно бы возникшего из небытия фантаста. Мир был показан в тенденциях его возможного развития на десятки тысячелетий вперед. На такое не замахивался даже Жюль Верн, привлекавший современников смелостью технических предсказаний. Уэллс, как показало ближайшее будущее (об этом, впрочем, можно было отчасти догадаться уже по первому роману), не уступал в этом отношении своему предшественнику, но он показал себя еще и крупным социальным мыслителем. Таким же он явился и в следующем своем романе — «Остров доктора Моро». Однако этот роман, ныне признанный одним из крупнейших произведений мировой фантастики, не был понят современниками. Чтобы окончательно утвердиться на том высоком месте, которое Уэллс сразу же занял в литературе, понадобился еще «Человек-невидимка».
Этот роман показал, какими возможностями внутреннего развития обладал Уэллс. Как ни интересны были его предшествующие романы, люди были в них обрисованы лишь в самых общих чертах. В «Человеке-невидимке» в центре повествования стоит человеческая личность. Притом хорошо автору знакомая.
Люди, близко знавшие Уэллса, сразу заметили подозрительную схожесть некоторых черт характера автора и персонажа, им нарисованного. В этом человеке зрелого ума была какая-то неизбывная невзрослость. Он рассказал потом в своей автобиографии, как, будучи помощником школьного учителя, кинулся однажды с кулаками на ученика, который никак не мог решить математическую задачу, и с криком долго гнал его по деревенской улице. Нечто подобное случалось с ним и на старости лет. Он мог прийти в исступление от того, что куда-то запропастилась шляпа или что не так поставили электрическую розетку, а гувернантка детей Уэллса рассказала в своих воспоминаниях, как он однажды запустил в нее книгой, потому что она принесла ему не ту, о которой он ее просил, и как неловко ему потом было...
Гениальный ученый Гриффин — тоже обыкновенный человек со своими слабостями. И как раз благодаря этому он становится нам близок. Нам интересно и понятно все, что он делает, и в нашем отношении к нему возмущение соединяется с чем-то похожим на сочувствие. Его желание установить на земле царство террора отвратительно. Он опасен для людей, и его так или иначе надо обезвредить. Но когда приходит возмездие, мы не торжествуем, напротив, нам жалко Гриффина.
Ибо человек, задумавший все эти злодеяния, никак не злодей. Он говорит не от своего лица. Даже не от лица кого-либо из своих друзей. Он законченный индивидуалист, и друзей у него нет. Как это ни парадоксально, он говорит от имени тех, кого ненавидит.
Города Айпинга нет на карте. И вместе с тем всякий желающий мог без труда его увидеть. Для этого достаточно было посетить любой из провинциальных английских городков. Здесь нашелся бы точно такой же трактир, пусть название его было бы не «Кучер и кони», очень похожая хозяйка и как вылитые — пастор, аптекарь и прочие обыватели. Люди это все добродушные, незатейливые, и если что и вызывает их шумный протест, то это вещи, которые совершенно так же задели бы всякого. Кому, скажем, понравится, если его схватить за нос невидимой рукой? Но их-то и ненавидит Гриффин. За их недалекость, за их косность, за их неспособность хоть сколько-нибудь заинтересоваться тем, что составляет предмет всех его интересов,— наукой. А впрочем, только ли за это? Достойна ли их ограниченность такого сильного с его стороны чувства? Нет, разумеется.
Дело в другом. Гриффин чувствует свое внутреннее с ними родство. Ему нужно напряжение всех душевных сил, чтобы от них оторваться. Он такой же мещанин, как они, он выражает их подавленные, неоформленные, но глубоко укоренившиеся представления о силе, власти, величии. Гриффин — человек, совершивший научный подвиг, и Гриффин — маньяк, одержимый жаждой власти, Гриффин — порождение мещанской среды и Гриффин — ее жертва,— какой сложный, глубоко коренящийся во многих тенденциях XX века образ создал Уэллс! И какую «крепкую», выразительную, соразмерную во всех своих частях книгу он написал!
Удивительно ли, что «Человек-невидимка» — самое по сей день читаемое произведение Уэллса и что литературным подражаниям этому роману нет числа? По мотивам «Человека-невидимки» было сделано несколько кинофильмов.
«Человек-невидимка» воплотил многие лучшие черты писательской манеры Уэллса. Здесь перед нами воистину «реалист фантастики», как назвал Уэллса английский писатель Джозеф Конрад.
То же самое можно сказать и о рассказах Уэллса.
В качестве новеллиста он выступал не очень долго, в основном с 1894 года до 1903-го, иными словами — примерно в то же время, когда был создан ранний цикл его фантастических романов, закончившийся «Первыми людьми на Луне» (1901). Рассказы Уэллса, о каких бы чудесах в них речь ни шла, всегда очень бытовые, часто юмористические, со множеством жизненных примет и деталей, с лаконичными, но достаточно точными и выразительными характеристиками персонажей. Необычайное открывается в его рассказах не бесстрашным искателям приключений, а людям вполне заурядным, и это столкновение невероятного с обыденным дает по воле писателя эффект самый разнообразный. Порой нам смешно, порой грустно. Марсианские просторы воочию являются затравленному семьей старому антиквару («Хрустальное яйцо», 1897), а способность творить чудеса достается недалекому конторщику («Человек, который мог творить чудеса», 1898). В рассказе «Замечательный случай с глазами Дэвидсона» (1895) Уэллс очень серьезен: он прорабатывает на материале индивидyaльнoгo человеческого опыта один из гипотетических случаев пространственно-временных отношений.
Но в «Похищенной бацилле» и «Новейшем ускорителе» (1901) он снова заставляет нас громко смеяться.
При этом Уэллс не стремится писать рассказы специально «смешные» или, скажем, «страшные». Он добивается эстетического эффекта более сложного. Рассказы Уэллса достаточно объемны — прежде всего благодаря масштабу мысли автора. За простым здесь прочитывается сложное. Ведь мир Уэллса удивительно подвижен и подвержен чудеснейшим переменам. Он весь — своего рода «волшебная лавка».
Беда только в том, что здесь далеко от игры.
Уэллс составил себе славу в конце прошлого и начале нашего века, когда люди подводили итоги минувшего, пытались проникнуть умственным взором в будущее.
Уэллс был среди тех, кто непримиримее других оценивал прошлое, с наибольшей надеждой взирал на будущее. И вместе с тем Уэллс был против мещанского благодушия. Он учил видеть жизнь, какая она есть, и уже этим помогал ее переделывать. Он знал, что миру предстоят новые тяжелые испытания, и призывал быть к ним готовым. Он не ждал перемен без борьбы. Разве что перемен к худшему. И указывал, против чего надо бороться.
Он и сам не оставался в стороне от этой борьбы.
Приобретенный им общественный вес он использовал для того, чтобы бороться против любых проявлений реакции. Уэллс был среди первых, кто поддержал нашу страну после Великой Октябрьской революции. Он первым написал в Англии антифашистский роман. «Он всегда боролся против старого мира» — так был озаглавлен некролог о нем, помещенный в 1946 году в газете английских коммунистов «Дейли уоркер».
ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА
Глава I
Появление незнакомца
Незнакомец появился в начале февраля. В тот морозный день бушевали ветер и вьюга — последняя вьюга в этом году; однако он пришел с железнодорожной станции Брэмблхерст пешком. В руке, обтянутой толстой перчаткой, он держал небольшой черный саквояж. Он был закутан с головы до пят; широкие поля фетровой шляпы скрывали все лицо, виднелся только блестящий кончик носа; плечи и грудь были в снегу, так же как и саквояж. Он вошел в трактир «Кучер и кони», еле передвигая ноги от холода и усталости, и бросил саквояж на пол.
— Огня! — крикнул он.— Во имя человеколюбия! Комнату и огня!
Стряхнув с себя снег, он последовал за миссис Холл в приемную, чтобы договориться об условиях. Разговор был короткий. Согласившись на два соверена, незнакомец поселился в трактире.
Миссис Холл затопила камин и покинула гостя, чтобы собственноручно приготовить ему поесть. Заполучить в Айпинге зимой постояльца, да еще такого, который не торгуется,— это была неслыханная удача, и миссис Холл решила показать себя достойной счастливого случая, выпавшего ей на долю.
Когда ветчина поджарилась, а Милли, вечно сонная служанка, выслушала несколько уничтожающих замечаний, что, видимо, должно было подстегнуть ее энергию, миссис Холл отнесла в комнату приезжего скатерть, посуду и стаканы, после чего стала с особым шиком сервировать стол. Огонь весело трещал в камине, но приезжий, к величайшему ее удивлению, до сих пор не снял шляпы и пальто. Он стоял спиной к ней, глядя в окно на падающий снег. Руки его, все еще в перчатках, были заложены за спину, и он, казалось, о чем-то глубоко задумался. Хозяйка заметила, что снег у него на плечах растаял и вода капает на ковер.
— Позвольте, мистер, ваше пальто и шляпу,— обратилась она к нему,— я отнесу их на кухню и повешу сушить.
— Не надо,— ответил он, не оборачиваясь.
Она решила, что ослышалась, и уже готова была повторить свою просьбу.
Но тут незнакомец повернул голову и посмотрел на нее через плечо.
— Я предпочитаю не снимать их,— заявил он.
При этом хозяйка заметила, что у него большие
синие очки-консервы и густые бакенбарды, скрывающие лицо.
— Хорошо, мистер,— сказала она,— как вам будет угодно. Комната сейчас нагреется.
Незнакомец ничего не ответил и снова повернулся к ней спиной. Видя, что разговор не клеится, миссис Холл торопливо накрыла на стол и вышла из комнаты. Когда она вернулась, он все так же стоял у окна, подобно каменному изваянию, сгорбленный, с поднятым воротником и низко опущенными полями шляпы, скрывавшими лицо и уши. Поставив на стол яичницу с ветчиной, она почти крикнула:
— Завтрак подан, мистер!
— Благодарю вас, — ответил он тотчас же, но не двинулся с места, пока она не закрыла за собой дверь, тогда он круто повернулся и подошел к столу.
— Ох, уж эта девчонка! — сказала миссис Холл. — А я и забыла про нее. Вот канительщица!
Взявшись сама растирать горчицу, она отпустила несколько колкостей по адресу Милли за ее необычайную медлительность. Сама она успела поджарить яичницу с ветчиной, накрыть на стол, сделать все, что нужно, а Милли — хороша помощница! — оставила гостя без горчицы. А ведь он только приехал и хочет, видно, здесь пожить. Поворчав, миссис Холл наполнила горчичницу и, поставив ее не без торжественности на черный с золотом чайный поднос, понесла к постояльцу.
Она постучала и тут же вошла. Незнакомец сделал быстрое движение, но она успела увидеть что-то белое, мелькнувшее под столом. Он, очевидно, что-то подбирал с полу. Она поставила горчицу на стол и при этом заметила, что пальто и шляпа гостя лежат на стуле у камина, а на стальной решетке стоит пара мокрых башмаков. Решетка, конечно, заржавеет. Миссис Холл решительно приблизилась к камину и заявила тоном, не допускающим возражений:
— Теперь, я думаю, можно взять ваши вещи и просушить.
— Оставьте шляпу,—сказал приезжий сдавленным голосом.
Обернувшись, она увидела, что он сидит выпрямившись и смотрит на нее.
С минуту она стояла, вытаращив глаза и потеряв от удивления дар речи.
Нижнюю часть лица он прикрывал чем-то белым, по-видимому салфеткой, которую привез с собой, так что ни рта, ни подбородка не было видно. Потому-то голос и прозвучал так глухо. Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Нос был такой же розовый и блестящий, как в ту минуту, когда незнакомец появился впервые. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник, подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в беспорядке из-под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно странный вид. Его закутанная и забинтованная голова так поразила миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела.
Он не отнял салфетки от лица и, по-прежнему придерживая ее рукой в коричневой перчатке, смотрел на хозяйку сквозь непроницаемые синие стекла.
— Оставьте шляпу,— снова невнятно сказал он сквозь салфетку.
Миссис Холл, оправившись от испуга, положила шляпу обратно на стул.
— Я не знала, сударь...— начала она,— что вы...— И смущенно замолчала.
— Благодарю вас,— сухо сказал он, многозначительно поглядывая на дверь.
— Я сейчас все высушу,— сказала она и вышла, унося с собой платье.
В дверях она снова посмотрела на его забинтованную голову и синие очки; он все еще прикрывал рот салфеткой. Закрывая за собой дверь, она вся дрожала, и на лице ее было написано смятение.
— В жизни своей...— прошептала она.— Ну и ну!
Она тихо вернулась на кухню и даже не спросила Милли, чего она там возится.
Незнакомец между тем внимательно прислушивался к удаляющимся шагам хозяйки. Прежде чем отложить салфетку и снова приняться за еду, он испытующе посмотрел на окно. Проглотив кусок, он опять, уже с подозрением, посмотрел на окно, потом встал и, держа салфетку в руке, спустил штору до белой занавески, прикрывавшей нижнюю часть окна. Комната погрузилась в полумрак. Несколько успокоенный, он вернулся к столу и продолжал завтрак.
— Бедняга, он расшибся, или ему сделали операцию, или еще что-нибудь,— сказала миссис Холл.— Весь перевязанный, даже смотреть страшно.
Она подбросила угля в печку, придвинула подставку для сушки платья и разложила на ней пальто приезжего.
— А очки! Да что говорить, водолаз какой-то, а не человек.— Она повесила на подставку шарф.— Лицо прикрывает тряпкой. И говорит сквозь нее... Может быть, у него рот тоже болит? — Тут она обернулась, видимо внезапно вспомнив о чем-то.— Боже милостивый! — воскликнула она.— Милли! Неужели блинчики еще не готовы?
Когда миссис Холл вошла в гостиную, чтобы убрать со стола, она нашла новое подтверждение своей догадке, что рот незнакомца изуродован или искалечен несчастным случаем: незнакомец курил трубку и все время, пока она была в комнате, ни разу не приподнял шелковый платок, которым была обвязана нижняя часть его лица, и не взял мундштук в рот. А ведь он вовсе не забыл про свою трубку: миссис Холл заметила, что он поглядывает на тлеющий понапрасну табак. Он сидел в углу, спиной к опущенной шторе. Подкрепившись и согревшись, он, очевидно, почувствовал себя лучше и говорил уже не так отрывисто и раздраженно. В красноватом отблеске огня его огромные очки как будто ожили.
— На станции Брэмблхерст,— сказал он,— у меня остался кое-какой багаж. Нельзя ли послать за ним? — Выслушав ответ, он вежливо наклонил забинтованную голову.— Значит, только завтра? — сказал он.— Неужели нельзя раньше? — И очень огорчился, когда она ответила, что нельзя.— Никак нельзя?— переспросил он.— Быть может, все-таки найдется кто-нибудь, кто съездил бы на станцию?
Миссис Холл охотно отвечала на все вопросы, надеясь таким образом вовлечь его в беседу.
— Дорога к станции очень крутая,— сказала она и, пользуясь случаем, добавила: — В прошлом году на этой дороге опрокинулся экипаж. Седок и кучер оба убились насмерть. Долго ли до беды? Одна минута — и готово, не правда ли, мистер?
Но гостя не так-то легко было втянуть в разговор.
— Правда,— сказал он, спокойно глядя на нее сквозь непроницаемые очки.
— А потом когда еще поправишься, правда? Вот, к примеру сказать, мой племянник Том порезал себе руку косой — косил, знаете, споткнулся и порезал,— так, поверите ли, три месяца ходил с перевязанной рукой. С тех пор я ужас как боюсь этих кос.
— Это не удивительно,— сказал приезжий.
— Одно время мы даже думали, ему придется сделать операцию, так ему было худо.
Поделиться книгой: