Последний шанс

– Кто?

– Как кто? Вертинский!

– А! Я и не знал, что это Вертинский… – задумался вдруг Петр Павлович, а потом вдруг с оживлением опять стал говорить, – а ведь знаешь, Катенька, я в своё время не такие песенки пел… Не такие!.. Пел арии, кантаты, хоралы! Драматический баритон! Знаешь, что это?

– Замечательно, Петр Павлович! – не на шутку удивилась Катя, – послушала бы с радостью Ваши записи! Я в классической музыке, к сожалению, мало чего понимаю, но вот Вы меня, может быть, и просветили бы в этой области! Давайте Ваши записи послушаем?

– Записи – непременно послушаем! Только, к сожалению, подходящей аппаратуры у меня, увы, сейчас нет, а через смартфон свой голос слушать я, уж извини, позволить не могу, мне это профессиональные принципы не позволяют, чувство художественного вкуса! А ты представь только, Катенька, каково это выходить на сцену консерватории, где тысячи людей ждут твоего выхода, замирают в ожидании, трепещут от каждого звука твоего могучего голоса, наполняющего огромный зал, а затем, когда ты кончил, взрываются бурными, несмолкающими аплодисментами!

– Да уж, Петр Павлович, боюсь мне этого не понять, – произнесла Катя, опять размышляя о чём-то, хотя рассказ явно её заинтересовал.

* * *

Люди на улице не без удивления посматривали на стройную девушку, сгибающуюся под тяжестью огромного туристического рюкзака, однако упрямо и энергично шествующую по скучным серым улицам спального района. Несмотря на рюкзак, её трудно было бы принять за туристку из-за одежды, светлого пальто и джинсов, и совершенно неспортивной обуви. Только девушка не замечала удивлённых взглядов, она заранее радовалась и надеялась на успех своего замысла. Теперь её подопечный, во-первых, получит хороший повод для приятных воспоминаний, что, конечно, очень подбодрит его, во-вторых, у неё с ним теперь будет интересная им обоим тема для общения, да и её он просветит в малознакомой ей, хоть и интересной теме! В классической музыке!

Поднявшись в лифте на этаж и зайдя в квартиру, она обнаружила Петра Павловича на его обычном месте, в кресле, с удивлением наблюдающим за её появлением, – он уже по звуку её шагов, ставших из-за ноши тяжёлыми, понял, что Катя зачем-то несёт что-то, едва ли соответствующее её физическим возможностям, и, весьма заинтригованный, пристально смотрел на неё. Катя особенно приветливо поздоровалась и опустила, наконец, на пол свой тяжелый рюкзак, переводя дыхание.

– Что это? – спросил старик.

– Сейчас увидите! – весело сказала Катя, развязывая рюкзак, глаза её, несмотря на явную усталость, горели детским задором, щёки раскраснелись, а на лбу выступили мелкие капельки пота, – выпросила на день у одной старой подруги, меломанки, очень дорогая, говорит, вещь! Непросто же это было!.. Но теперь, Пётр Павлович, Ваш голос мы сможем услышать достойным образом, в достойном качестве, – через настоящий музыкальный центр! Ну, а записи Вы мне поможете сейчас найти в интернете – скажите произведение в Вашем исполнении, с которого начнём, может быть, хор или оркестр, в сопровождении которого выступали? Сейчас быстро найдём!

Старик, до того сидевший, широко раскрыв глаза, как будто ничего не понимая, вдруг начал странно каркать и трясти головой. Маша успела даже испугаться, что с ним что-то происходит, пока не поняла, что он весь заходится от смеха.

– Катенька!.. – от смеха он с трудом говорил, – Дурочка! Да я пошутил про пение! Я и думать уже забыл! А ты эту бандуру припёрла! Ну, спасибо, хоть повеселила! Давно так не смеялся! Ой, давно!

Старик продолжал заливаться своим смехом-карканьем. Катя почувствовала, что пол уходит из-под ног и не хватает дыхания, затем бросилась прочь из квартиры, словно за глотком свежего воздуха, захлёбываясь от рыданий. «Зачем я ввязалась во всё это?! Зачем мне нянчиться с этим моральным уродом?! Меня же сам научник звал в аспирантуру! Занималась бы сейчас любимой литературой!» Сбежав зачем-то вниз по лестнице, она тут же вдруг бросилась обратно вверх, вбежал в квартиру, не обращая внимая на притихшего уже старика, схватила опять рюкзак и поспешила вниз, на улицу, по дороге вызывая такси, на которое ранее пожалела денег. Старик же остался снова один, начиная, наконец, понимать, что не на шутку обидел её.

Пётр Павлович вдруг ощутил страх – ему вдруг стало именно страшно от мысли, что Катя больше не придёт, что она – уж, конечно! – теперь уволится, а он останется… Не то чтобы совсем один, нет, будет приходить какая-нибудь другая социальная работница, более профессиональная, сдержанно-дружелюбная, слегка холодная, в возрасте… Или флегматичный улыбчивый парень, который был раньше, или… Да мало ли он их видел? Изредка заглянет, как воспоминание из прошлого, Екатерина Петровна… Но сейчас ему страстно хотелось, чтобы была именно она, эта Катя, его последний шанс – он сам не знал на что – он привык уже, вроде бы, думать, что шансов у него нет никаких и ни на что, но что-то, оказывается, уже изменилось с появлением этой Кати.

* * *

Мерно тикали старые часы, на смену серому дню в окно вползли сумерки и укутали одинокого старика в старом кресле. Пётр Павлович искал в себе силы, чтобы встать. Сейчас он пройдёт, пусть с трудом, по комнате, нащупает выключатель – вон там, на стене – затем уже при свете напишет предсмертную записку… Что он напишет? «Никого не винить?» Ну, да, это верно, кого уж тут винить?.. Неужели ему нечего больше сказать людям перед смертью? Что же ему на восьмом десятке совсем нечего по себе оставить? Или сказать, что ему до сих пор нравятся молоденькие девушки?.. Ох, как же он сам себе от этого противен! Ну, да теперь недолго терпеть собственную мерзость! Много ли ему надо, чтобы умереть? Он и так еле живой… И всё же, что бы ему хотелось сказать людям? «Помогите!», «Верните Катю!» – вот, пожалуй, и всё.

Однако Пётр Павлович так и не смог найти в себе силы встать, вместо этого он погрузился тяжёлый угрюмый сон.

3.

Выйдя из подъезда с рюкзаком, который теперь казался невыносимо тяжёл, Катя с облегчение плюхнула его на тротуар, и, присев на него сверху, стала ждать такси. Согласно приложению, время ожидания должно было составлять всего пять минут, но Кате и это ожидание показалось томительным, к тому же, она вдруг подумала, что таксист заметит, что она только что плакала, и ей стало от этого неприятно, – у неё наверняка ведь теперь красные глаза. Однако косметичку с собой Катя принципиально не носила с третьего курса, так что ни зеркальца, чтобы проверить свои подозрения, ни косметики, чтобы исправить ситуацию, у неё не было. Тем не менее, эти мысли отчасти отвлекли её от тяжелых переживаний.

Таксист, приехав, кажется, ничего не заметил. Не говоря лишнего, погрузил тяжёлый Катин рюкзак в багажник и уселся на своё место. Катя же выбрала место сзади. По дороге он, почему-то, стал жаловаться ей на свою тяжёлую работу, особенно на то, что с появлением приложений для такси доходы очень упали, а все компании берут ни за что неоправданно высокий процент. Катя соглашалась, иной раз вставляла утешительное слово или солидаризировалась с его переживаниями, думая при этом о своём, таксист же от этого только подробнее стал изливать ей свою душу, рассказал, как тяжело ему даётся работать так вот вахтовым методом, вдали от родины, от родных. Катя с этим тоже согласилась, не интересуясь, конечно, откуда именно он родом, раз сам он этого говорить не стал.

Уже выйдя из машины и, опять с тяжелым рюкзаком, заходя в подъезд, где жила подруга, Катя неожиданно осознала, что только что провела с таксистом вполне сносную психологическую работу, проявив и такт, и внимание, позволила ему выговориться, своевременно и разумно используя приём «присоединения» и тактику «слушания»… Почему же с Петром Павловичем она, вместо этого, вела себя так непрофессионально, позволила манипулировать собой? Ей нужно было бы видеть в нём просто «клиента», как это принято говорить в социальной работе, а вместо этого, она увидела несчастного старика, которому нужна куда более существенная помощь, чем приготовление пищи.

Зайдя к подруге, она механически поблагодарила её за предоставленный центр и рюкзак для его транспортировки. Она одновременно и хотела как-то поделиться с ней своими переживаниями, и в то же время, опасалась не найти слов, да и вообще трудно было вдаваться в долгие и сложные объяснения; нет лучше бы подруга ничего необычного не замечала ни в ней, ни в слишком скором возвращении музыкального центра. Подруга же, однако, хоть и заметила в этом нечто необычное, но только как-то странно хмыкнула и посмотрела на Катю с любопытством естествоиспытателя, увидевшего необычное явление природы или диковинную зверюшку. Катя вдруг поняла, что подруга давно относится к ней как к «ненормальной», «ударившейся в религию», и поспешила покинуть её дом. Эта новая обида всколыхнула прежнюю, и, спуская на лифте, Катя снова начала беспомощно по-детски плакать. Затем она какое-то время бродила по серым улицам между мокрого бетона многоэтажек, словно это могло помочь её обиде. Кажется, иногда начинался дождь. Прохожих было немного, и равнодушие мира сего казалось абсолютным. Катя в своих пеших раздумьях боялась сказать и не сказать самой себе, что именно то в ней, что она в себе с трудом и тщание растила, её религиозные чувства, и стало причиной немых насмешек подруги, да и пренебрежительного отношения жестокого старика.

Наконец, она, свернув в очередной переулок, как будто случайно наткнулась на величественный собор. Бело-золотое здание ослепительной свечой рассекало серость спального района, бросая вызов повседневной действительности. Катя, взглянув на часы, поняла, что как раз в самом разгаре должна быть литургия, и поспешила внутрь, на ходу повязывая что-то на голову в качестве платка. Поспешно крестясь, вбежала по паперти, с трудом открыла тяжёлую кованую дверь и жадно бросилась в атмосферу благоухания и пения.

«Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех», – оглушила Катю знакомая Весть, и снова захотелось плакать, только теперь уже от счастья.

Время снова приобрело свой привычный ход, после того как поцеловали крест. Катя теперь поспешила к выходу, спокойно рассудив, что неправильно бросать работу вот так, в разгаре рабочего дня, и что непременно надо честно поговорить со своим руководителем. У свечной лавки она всё же опять задержалась, подала записку о здравии своей матушки и ещё немногих, кого смогла припомнить, православных христиан. Затем записку о упокоении, и тут напротив, места не хватало для имён, так как из памяти её хлынули любимые и нелюбимые писатели.

Выйдя, наконец, на улицу, Катя бодрой и решительной походкой направилась в районный центр социального обслуживания населения. Она теперь решила обо всём рассказать максимально честно своему непосредственному руководителю, Федору Егоровичу. Вспоминала с лёгкой опаской этого крупного средних лет полноватого мужчину – пусть это будет тяжело, пусть даже ругает её за непрофессионализм, это будет заслуженно, и кроме того, она выговорится, причём с человеком, которого не придётся долго вводить в курс дела.

Аккуратно выкрашенное, чистенькое здание центра социального обслуживания населения казалось ей теперь мучительным диссонансом с её собственным непрофессионализмом, а значит, и неспособностью реально помочь многим нуждающимся. Неторопливый начальник, однако, выслушал её рассказ с пониманием и без каких-либо упрёков. Сказал, что к Петру Павловичу она может больше не идти, что заменит её кем-нибудь опытным и хладнокровным, это не проблема. И предложил подумать, кого ей взять вместо Павловича.

– Вы при поступлении на работу говори, – вежливо и дипломатично стал предлагать варианты Федор Егорович, – что не боитесь, скажем так, не самой приятной работы. В нашем деле это весьма востребованное качество, так что, если и правда готовы попробовать, могу назначить вас к лежачему клиенту, обмывать и прочие гигиенические процедуры.

– Запросто! – решительно сказала Катя, уже забыв, что только что ожидала от этого разговора собственного увольнения, и даже рассчитывала на это. И добавила, – главное, чтобы человек был хороший.

– Замечательный! – чуть заметно усмехнулся, не сдержав иронию, Федор Егорович, – вегетативное состояние, сознание полностью отсутствует. Несколько лет уже, так что без шансов. Результат передозировки наркотиками.

– Согласна!

* * *

Перед входом в эту, новую для неё квартиру, Катя тоже кратко помолилась. Здесь открывать своим ключом не пришлось, так как с её подопечным клиентом проживала его пожилая мать, про которую Федор Егорович намекнул, что она «тоже не без проблем». Пришлось долго ждать у двери и успеть весьма основательно помолиться, пока, наконец, не заскрежетал уныло старый замок, и дверь не открылась, правда, не полностью, выпуская из образовавшейся щели затхлый запах чего-то кислого и громкий звук работающего телевизора.

– Здравствуйте, – обратилась Катя к невидимому собеседнику в темноту щели, – меня зовут Екатерина, социальный работник.

– А!.. – послышался из щели сиплый голос, больше похожий на шёпот, заглушаемый к тому же телевизором. Лязгнула, выходя из паза, дверная цепочка, и дверь, скрипя, отворилась шире. Свет с лестницы упал на мгновение на низкую женскую фигуру за дверью, Катя заметила только, что лицо её ужасно отёчное, хотела ещё раз поздороваться, но та сразу отвернулась, снова прячась в полумраке, и поспешила обратно в глубину квартиры. Кате пришлось поспешить за ней, тщетно пытаясь обнаружить в темноте выключатель.

– Простите, а где можно свет включить? – проговорила вдогонку удаляющимся шагам Катя.

– Там, на стене, – неопределённо ответил голос, утопая в нарастающем звуке телевизора.

Катя, включив фонарик на смартфоне, довольно быстро обнаружила выключатель. При свете квартира оказалась, конечно, ветхой, захламленной, но, в общем, сносной, угнетал только кислый запах и звук работающего телевизора. Насчёт запаха, Катя уже подбирала в уме слова, как предложить хозяйке убраться и, скорее всего, разморозить и вымыть холодильник. А вот телевизор был проблемой, которую придётся просто терпеть, поняла Катя.

Ещё снимая в прихожей пальто, она догадалась, что закрытая дверь в дальней стороне большой комнаты ведёт к её новому подопечному. Поспешно минуя комнату с громким телевизором и сутулой фигурой перед ним, с отвращением заметила на столе бутылку водки, а потому почти с радостью удалилась в ту, дальнюю, комнату, поплотнее затворив за собой дверь, заметно приглушившую телевизор.

Здесь полумрак был ещё гуще. Катя вновь при помощи смартфона смело нашла выключатель. На белых простынях кровати лежал без движения такой же бледный, как простыни, молодой парень. Красивые тонкие черты лица, высокий лоб, в обрамлении слегка вьющихся, довольно длинных волос, казались особенно аристократичными из-за мраморной бледности его кожи и полной неподвижности худощавой фигуры. Только на виске подрагивала еле заметная синяя жилка.

Катя, приготовив таз с водой, полотенце и всё необходимое, принялась обмывать его, неподвижного, словно покойника, строго следуя при этом внимательно изученным инструкциям. Руками в медицинских перчатках поднимала и перекладывала его тонкие, послушные руки, ощущая под истончившейся плотью близкие хрупкие кости. Как ни пыталась Катя действовать отстранённо и машинально, её всё сильнее захлёстывала жалость. «Мир вокруг, люди на улице, даже соседи не догадываются, что лежит здесь этот совсем молодой ещё человек без шансов на выздоровление… А душа его где? Как? Душа спит? Чтобы проснуться только… Но зачем так живёт человек? Ведь ему ни покаяться, ни исправиться, ни даже пострадать невозможно! И что же его может ждать в вечности? Он, может быть, сам во многом виноват, это всё понятно, но… Неужели Господь не даст ему как-нибудь ещё один последний шанс?.. Или живёт он, чтоб я о нём заботилась? А что же он тогда – просто кукла? Нет, душа его!.. Где-то… Спит? А после смерти – душа с ужасом проснётся?!» Бледная, холодная фигура юноши перед ней растаяла вдруг от заполнивших глаза горячих слёз, и Катя, не переставая работать, принялась за него молиться.

4.

– Егорыч! – начальник позволял опытной сотруднице, заменившей Катю с трудным клиентом, такое панибратское обращение. Он знал её не один десяток лет, доверял всецело, и бросал всегда на самые трудные участки, – Егорыч! Петр Палыч в глубокой депрессии. Согласно регламенту должна сообщить, вот докладываю. Может, вернуть ему нашу Катю? Согласно заявлению знакомой клиента, Екатерины Петровны, та очень положительно влияла на его душевное состояние.

– Хорошо, я подумаю над этим, – сказал Федор Егорович, и действительно тут же подумал: «Молодых, инициативных сотрудников, готовых усердно трудиться, у меня раз-два и обчёлся, а что если он её доконает, и она уволится? А вот трудных стариков в моём районе хоть отбавляй, и если один из них вследствие депрессии, например, поедет доживать свой век в интернате на галоперидоле, жалеть об этом не буду.»

* * *

Катя выходила из магазина с покупками для дома, когда увидела очень тощую, довольно крупную грязно-жёлтую собаку, блуждавшую поодаль от магазина и с собачьей тоской в глазах глядящую в сторону людей. Катя решила её немедленно покормить, и с некоторой опаской направилась к ней – собак у Кати никогда не было, и она не очень-то знала, чего от них можно ожидать. Зато в детстве у неё была горячо любимая кошка, которая уже несколько лет назад как умерла, оставив в юной Катиной душе первую рану.

Подойдя ближе к собаке, Катя совсем перестала её бояться – до того испугано и жалобно сама собака глядела на неё, – однако, при этом, не убегая, в робкой надежде получить что-нибудь. Катя, приговаривая что-то ласковое, положила на землю пакет вместо миски и принялась выкладывать на него из другого пакета угощение для собаки, из того, что только что купила в магазине. Собака же стояла рядом, но не притрагивалась к пище, словно не веря своему счастью, только из пасти её потянулась к земле длинная слюна. Катя вспомнила свою холёную домашнюю кошку, которая, торопясь поесть, нетерпеливо отталкивала от миски руку хозяйки, накладывающую ей дорогой кошачий корм, и умилилась от собачьей робости ещё больше.

– Ну, иди, милая, кушай!

И собака поняла, пошла к ней, усиленно виляя низко опущенным грязным хвостом, но вместо того, чтобы наброситься на еду, она вдруг, очень низко опустив голову, и подобострастно глядя на Катю снизу вверх, стала благодарно тереться о ногу своей благодетельницы. У Кати перехватило дыхание, и к горлу подступил комок, она, бросив пакет с оставшимися продуктами, опустилась на корточки и принялась гладить собаку, а та всё продолжала ласкаться, только потом решилась приняться за еду, причём с такой поспешностью стала заглатывать куски, что Катя испугалась, что она подавится, и начала дрожащим от волнения голосом уговаривать её не торопиться. Затем Катя встала, взяла пакет с оставшимися продуктами, и двинулась было по направлению к дому, однако собака, проглотив очень поспешно ещё пару кусков, последовала за ней.

– Ну, что же ты?! – растерялась Катя, и вернулась, чтобы собака могла доесть.

Понятно, что когда собака доела, она опять последовала за Катей, а та, по дороге домой, уже обдумывала, как поделикатнее представить ситуацию маме. Бросить собаку на улице она теперь просто не могла, да и исхудавший вид животного ясно говорил, что у той совсем не получается выживать на улице. Катя аккуратно погладила её по загривку, а та опять подобострастно прижалась к её ногам. На шее собаки ясно видно было примятую шерсть – след от многолетнего ношения ошейника.

– Неужели тебя выкинули! Бедная! Как можно?! – и собака, словно поняв слова, опять принялась ласкаться, – бедная!..

И тогда добрая девушка принялась звонить домой маме, сбивчиво объясняя, силясь сдержать волнение, ситуацию с собакой. Мама сначала испугалась, что с Катей что-то случилось, поэтому, когда наконец выяснилось, что собака в Катином сбивчивом рассказе вовсе не источник угрозы, а пострадавшая сторона, мама даже почувствовала облегчение.

Поднимаясь в лифте, Катя снова присела на корточки, чтобы погладить собаку, а та опять ласкалась, трогательно и покорно засовывая морду Кате под мышку. Катя заметила, насколько по сравнению с привычной для неё кошачьей шерстью, собачья грубее на ощупь, и как явственно теперь, в замкнутом пространстве лифта, ощущается неприятный запах псины.

Мама была, конечно, шокирована и крупными размерами собаки, и её грязным, ободранным видом, и немедленно явившемся в квартире запахом, однако ничего не могла возразить на основной аргумент дочери о том, что на улице эта собака явно умирает от голода. Выступающие на собачьих боках из-под свалявшейся шерсти рёбра и позвонки на спине ясно это доказывали. В глубине души, впрочем, мать радовалась за дочь, что та не проходит мимо чужого несчастья, и, дослушав Катин взволнованный рассказ, прошептала только, как будто самой себе: «Блаженны милостивые…». Собака же всё время разговора жалась к ногам своей спасительницы, не решаясь, конечно, пройти вглубь квартиры. Кате было очень неудобно перед мамой и за собаку, и за мамину нежданную похвалу, и тут она как раз вовремя сообразила, что собаку неплохо бы показать ветеринару, благодаря чему прервала ставшую тягостной для неё сцену объяснения с мамой, и, сказав маме насчёт ветеринара, поспешила с собакой опять на улицу.

Чтобы добраться до ветеринарной клиники пришлось потратиться на специальное ветеринарное такси, так как лезть в общественный транспорт с такой собакой, да ещё и без ошейника, поводка и намордника не представлялось возможным. По дороге Катя так и не смогла решить вопрос, как назвать собаку, – христианское имя животному, понятно, не положено, а как-то слишком «по-собачьи» называть ей тоже не хотелось. Затем ждали новые траты на поводок с ошейником, корм, шампунь для собак, чтобы позже дома можно было её отмыть, и конечно, сам медосмотр и анализы. Однако в самом главном, в вопросе собачьего здоровья, Катя была обрадована – ветеринар сказал, что собака, в целом, помимо истощения, здорова. Там же её взвесили, и ветеринар, качая головой, сказал: «Двадцать пять килограмм! А при её размерах, должна быть килограмм сорок!»

Впереди предстоял путь домой, опять на такси. Катя вышла с собакой на газончик рядом с ветклиникой, чтобы перевести дух от навалившихся забот. Собака по-прежнему ни на шаг не отходила от Кати, так что та даже не знала, зачем ей вообще поводок, и надела на собаку только ошейник, который как в паз поместился в след на шее.

– Бедная ты моя, бедная! – сказала собаке Катя, и та опять благодарно завиляла хвостом, – ну, теперь у тебя всё хорошо будет, теперь всё хорошо!..

«Как же это здорово, – размышляла Катя, – что животному так просто сделать добро, надо просто накормить, приласкать, обогреть. И как же трудно бывает помочь человеку!». И она вспомнила свой конфликт с Петром Павловичем. «И что же, – почувствовала она словно укол совести, – дОрого ли стоит моё милосердие, за которое так хвалит мама, если оно распространяется только на тех, с кем просто?! Нет, надо непременно съездить к Петру Павловичу, проведать, как он! Только теперь уже поеду не как социальный работник, раз меня от него отстранили, а просто как знакомая!»

5.

Катя подошла к уже знакомой обшарпанной двери, только теперь уже, конечно, без ключа, и осторожно позвонила. Петр Павлович передвигался медленно, и ждать пришлось долго, так что Катя как раз успела основательно помолиться. Но время шло, а дверь всё не открывалась, и Катя стала уже беспокоиться, не случилось ли с ним чего, и позвонила ещё раз, чуть настойчивее. Тут ей на смартфон пришло СМС, Катя беспокойно взглянула на экран, но нет, это всего лишь что-то про погоду. Не читая, Катя опять надавила на звонок, когда за дверью послышалось тихое шарканье шагов. Она с облегчением выдохнула. Дверь медленно отворилась, а за ней застыл, не веря своим глазам, Петр Павлович. Он, наверное, так и смотрел бы на неё, не произнося ни слова, сквозь свои толстые очки, если бы Катя не заговорила первой.

– Здравствуйте, Петр Павлович! Это опять я… Пришла Вас проведать, не как социальный работник, а просто… По знакомству.

– Катенька…

– Если возможно, называйте меня, пожалуйста, чуть более официально как-нибудь, – Катя улыбнулась, – давайте я войду?

– Конечно-конечно, – Петр Павлович зашаркал назад, уступая ей дорогу, – вот уже не думал, вот уже не надеялся!

– Вы только не переживайте, Петр Павлович! Вы идите, присядьте у себя, а я сейчас чайник поставлю, как раз кое-что к чаю принесла, как Вы любите, сладкое. Попьем чайку, да я пойду. Просто решила вдруг проведать…

– Спасибо тебе, Кать… – сказал Петр Павлович как-то совсем еле слышно, осёкся и зашаркал обратно к себе в комнату. Катя с сочувствием посмотрела ему вслед и прошла на кухню.

За чаем разговор сначала не получался. Петр Павлович всё смотрел на Катю через свои толстые стёкла, только теперь как-то снизу вверх, жалобно, и Кате этот взгляд неприятно напоминал взгляд подобранной ею собаки, и она не знала, что с этим делать и как быть, и только очень жалела несчастного старика. Затем Петр Павлович сам вдруг начал рассказывать о своей жизни.

– Катя, Катя, я в жизни-то искал, может быть, только одного – любви!.. И не то, чтобы совсем не находил, но… Вспоминаю себя сейчас юным мальчиком, школьником, лет сколько мне тогда было, уже не вспомню, да и времена были совсем другие, молодежь другая… Но не в этом дело! Вспоминаю первую любовь!.. Тогда по-другому всё было, это было тайна – "наша тайна про встречи, мечты…" Нас двоих… Говорят, первая любовь никогда не проходит, ты веришь в это, Катя?

– Ой, Петр Павлович, это сложная очень тема, и у меня для неё маловато жизненного опыта, одна теория…

– Нет, но ты же любила?

– Петр Павлович, – Катя чуть покраснела, – зачем эта тема?

– А о чём, Катя, о чём ещё говорить?!

– Ой, да множество же тем можно придумать!

– Можно, но мне другое не интересно, Катя!

– Как же Вы, Петр Павлович, столько лет… Прожили… Чем-то же ещё занимались в жизни?

– Конечно, но разве это интересно? Ну, при советской власти работал, как все, образование высшее, инженер. После того, как Союз распался, бизнесом понемногу стал заниматься, даже получалось одно время, но дефолт в 98-м меня разорил, потом опять, вроде, поднялся, капитальчик даже небольшой сколотил, вкладывать стал в бумаги, брокерство, радовался, помню, что деньги стали сами на меня работать… Но потом кризис восьмого года шарахнул… Я-то всё в валютах держал, думал, там надёжнее, а он именно там и шарахнул!.. Ну, потом, что осталось, я уже в рублях старался держать, да только вскоре 15-й год, рубль упал, меня и добило… Но разве это интересно, Катя, разве стоит этим жить, скажи?

– Нет, конечно, Петр Павлович, конечно, не стоит!..

– Вот и я говорю, Катя, конечно, не стоит!.. В нулевые, в самое сытое моё время ездил, одно время, на "Бентли"! Представляешь, Катя, на "Бентли"! Но разве это я сейчас вспоминаю? Нет, Катенька, а вспоминаю я, каких женщин тогда на моём "Бентли" катал!..

– Ах, Петр Павлович, это всё ужасная ошибка!

– Какая ошибка, Катя, о чём ты?..

– Да, я не в праве Вас учить, даже просто в силу возраста, но мне кажется, я уверена, что и это тоже, чем Вы жили, ошибка, как и "Бентли"!

– Почему же "Бентли" ошибка? Быть богатым, я слышал, грех?

– Нет, не в том дело, Петр Павлович, не грех, Вы не так поняли!.. Не в том, может, грех…

– Ой, да перестань ты, грех-грех! – перебил старик, сдерживая волнение, – ты, молодая, красивая, ладно я бы причитал про грех, мне уже впору, а тебе-то это к чему? У тебя вся жизнь впереди! Эх, Катя, Катя, как я тебе… Ну, да что поделаешь… Ну, вот расскажи, порадуй старика, ведь я же тебе так откровенно всё о себе рассказал, вот скажи, у тебя была, конечно, первая любовь?

– Ах, ну зачем Вы?.. Ну, была, конечно…

– И что, и как сейчас? Была, значит, уже нет? А сейчас кого-то другого, наверняка, любишь?..

– Нет, Петр Павлович, я точно не буду это обсуждать! Да и в прошлом всё это давно…

– Ах, Катенька! – Петр Павлович засмеялся своим каркающим смехом, – ну, как это «давно»? Тебе лет-то сколько? Да и как так «в прошлом всё»? Новая непременно будет любовь, вот увидишь! Ну, не хочешь говорить, не надо, я расскажу о своих многих-многих любовях… Или любовей…

– Вот, Петр Павлович, я думаю, недаром это слово с множественным числом не дружит!

– Ах, Катенька, – старик весь расплылся в улыбке, – да ты всё-таки, оказывается, романтик, как и я! Ах, Катенька, ну, конечно, не дружит! Ну, конечно, любовь одна… Только где найти её? Как? Вот я искал всю жизнь, и не то чтобы не находил, нет, находил, находил, да только… Знаешь, что теперь учёные говорят, что любовь живёт три года?

– Глупости!