Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Отец говорил, что жили они с сестрами и мамой на «дачном участке», как теперь говорят, мотыгами пробивали канавки, по которым от арыка к арбузам и дыням шла вода, а кроме того, у хозяев был дом в городе, и пару раз они туда заходили.

— Скажите, а где тут Шкапский переулок?! — неожиданно вспомнил я, нарушив то сонное оцепенение, я бы сказал, величие, с которым держались двое, сопровождавших меня. Впился в них взглядом: буквально — вынь да положь! Отец был так же нетерпелив, когда ему вдруг что-то «приспичило», как говорила мама. Ее благоразумие, склонность к общепринятому — и его «горячка», в конце концов и развели их. И мой внезапный вскрик, я заметил, ошеломил спутников. Тут не принято так! Хорошо хоть, что я это почувствовал. Важный, как бы слегка сонный директор (по его виду я сразу понял, что директор — он) даже не шелохнулся. Ниже его достоинства — реагировать на выкрики! Урегулировать мою бестактность взялся администратор. Потом я не раз убеждался, что здесь многое так построено: бай — слуга. Бай, если скажет слово, — потеряет достоинство. Потому мы все так долго, включая водителя, ехали молча.

Администратор одет был не как бай — в обычные джинсы и бобочку, несерьезный наряд человека для мелких поручений, и со мной разбираться должно было ему.

— Шкапский? — сипло произнес он (долго молчали, в горле пересохло). — Да нет, не помню. Да тут столько раз переименовывали! — он махнул рукой.

— А я на какой улице буду жить?

Администратор глянул на шефа — и тот движением бровей что-то ему разрешил.

— На улице Жуковского, — сдержанно сообщил администратор.

— Вы будете жить в Доме Приемов правительства! — вдруг гордо произнес сам директор. Сообщение, видимо, стоило того, чтобы прервать надменное его молчание. Возможности, связи — вот что ценится тут! Я не мог это не оценить — и всплеснул руками. Хозяев тоже надо уважить — и реакцию мою они оценили. Молчание в машине стало дружелюбней.

— Салман Ахмедович сказал, что нам надо заехать на рынок! — где-то через четверть часа, почтительно глянув на директора, сказал наш слуга…

Когда это Салман Ахмедович сказал? Что-то не слышал. Но я — тоже важная шишка. Суета, неуверенность, переспросы — это не про нас. Сказал — значит, сказал… Может, они, как более древняя цивилизация, давно уже научились разговаривать молча?

И мы подъехали к рынку. Запахи пряностей, насыпанных цветными горками, будили чувства, которых я прежде не знал. Или — забыл. Но вот теперь что-то очнулось во мне. Вот я, оказывается, какой — утонченно-восточный! Сладкий аромат дынь мы почуяли раньше, чем увидели золотые их пирамиды. Праздник носа, который давно уже не знал ничего, кроме насморка! И глаз воскрес, прежде слезливо-тусклый, и жадно глотал цвета — синие халаты, полосатые халаты, овощи — от оранжевых тыкв до фиолетовой редьки, нежно-голубые павильоны с извилистыми узбекскими надписями из зеркальных кусочков. Я словно чувствовал, что и отец радостно видит все это моими глазами.

Купив дынь и винограда, отъехали. Салон наполнился ароматами.

— Теперь — прямо на студию, не возражаете? — подобострастно и одновременно нахально проговорил администратор. Этот — такой.

Хотелось бы вообще-то переодеться, но важные гости никогда такого не говорят, что может быть вдруг неисполнено. Я надменно кивнул.

Конечно, хотелось бы скорей прибыть в место моего сказочного проживания… но люди моего уровня никогда не спешат. Тут — Восток, с его законами. Плюс — волшебное царство кино! Это там, на севере, люди спешат. А здесь — расслабься и насладись!

В восьмидесятые годы, когда все это происходило, не было ничего слаще, чем работа в кино. По уровню доходов киношники (а особенно сценаристы) шли на первом месте — богаче их были лишь те, кто нарушал Кодекс. А сколько было в кино дополнительных благ, которые значились, как рабочие будни! Как минимум, два выезда, один из них обязательно на Черное море — ведь только там осенью солнце и можно снимать. Заграница снималась обычно в Таллине или Риге, а тогда города эти и были для нас самой настоящей заграницей, со всеми прелестями. Ну и, конечно, умный директор непременно закладывал в бюджет фильма «дополнительные расходы»: банкет всей группы по случаю съемки первого кадра, сотого кадра и так далее. Славно вспоминать те застолья — пусть даже без стола, на пляже в закат или на склоне горы с потрясающим видом… как-то естественно завязывались служебные романы. Эх!

Потом надо было все это «приводить»: фильм-то был про директора завода или про пионерлагерь… Справлялись! Справлюсь и я! Не зря меня, умеющего сочинить праздник из чего угодно, пригласили в Ташкент. «Ташкент — город хлебный!» И я прилетел. Задача, впрочем, была сформулирована как-то смутно: «Написать сценарий?» — «Нннне совсем!» — «А что?» — «Ммммм…». Вот это «мммм» меня и манило. Вкусим!

На студии, которую я и разглядеть толком не успел, меня сразу же запихнули в темный зал, и я часа три в темноте и полном одиночестве (больше желающих почему-то не нашлось) смотрел что-то невероятное… Роскошные женщины. Рестораны. Лазурное море. Яхты. При этом иногда, очень редко, мелькали какие-то суровые пустыри и проходил один и тот же чекист в кожаной куртке. Время от времени к нему подбегали двое босоногих мальчишек — один русский, другой узбек — и что-то возбужденно ему говорили. Видимо, сценария фильма еще не было, поэтому и звука тоже, и еще можно было вложить им в уста любые слова. Хорошо это или плохо? Свобода!..Но от свободы этой как-то кружится голова. По тем «фрагментам скелета», которые я разглядел, я сообразил, что фильм — о правильных детях, помогающих чекистам где-то в Гражданскую… Но остальные — кто? Все эти шикарные люди в ресторанах, отелях и на яхтах? Видимо — враги? Кто же еще! Но почему ж их так много? Ну ничего — справимся! Снова — банкет на яхте, все в белом. Ясно пока лишь одно: создатели всего этого бешено прогуляли все деньги, отпущенные на фильм, в ресторанах и на яхтах… а я теперь должен все это оправдать — с точки зрения революционной романтики. Но успокойтесь, не волнуйтесь: я тоже не буду так уж тут надрываться. Здесь, насколько я понял, это не принято… сделаю как раз как надо. Все эти красавцы и красавицы будут двойными или тройными агентами, как миленькие! И как раз между двойными, которые на самом деле не наши, и между тройными — которые на самом деле наши, развернется борьба. Естественно, в ресторанах, на яхтах и в роскошных отелях — поубивают друг друга, а босоногие дети останутся жить. Надо воспеть их романтичное детство: это я берусь! При встрече я произвожу порой обманчивое впечатление: кому-то кажется, что я не секу, хотя на самом деле я все давно просек и уже мысленно сделал.

Экран погас, и администратор вывел меня в сухой двор, где был накрыт «дастархан» со всеми дарами узбекской земли, но сесть мне директор не предложил — сам не сидел. Тут он сам оказался на побегушках, подавал дыни с рынка, которые мы привезли. Да — не мне покупались дыни и виноград! Пирамида власти тут уходила в небеса — и даже постоять у ее подножия считалось за честь. Может быть, тут даже был режиссер, а может быть, даже и директор студии. Главное — я был им предъявлен: вот этот сделает! — и можно было мне уходить, а им — продолжать пир.

Но все же слегка побеспокоить их стоило, какую-то заинтересованность свою проявить. И чуточку обозначиться — куда ж они рыпнутся без меня?! Должны чувствовать — фильм-то не примут без меня!

— А скажите (что бы такое спросить?)… — а вот та фигура в белом, что лежит в луже крови, в номере отеля… Это кто?

Люди за столом недоуменно переглянулись. Мне показалось — они даже были оскорблены бестактностью моего вопроса.

Седой красавец во главе стола (может быть, даже режиссер фильма) изумленно посмотрел на меня.

— Что значит — «кто»? Это теперь вы нам должны сказать!

— Ясно.

Я все понял. Диалог состоялся.

— Можно приступать? — спросил я администратора.

— Погоди! Зачем приступать?.. Салман Ахмедович говорит, что сейчас мы покажем вам город!

Опять! Салман Ахмедович этого не говорил: опять это почтительное угадывание мыслей начальства! Надеюсь, и мои мысли он тоже читает: не только одни музеи мы посетим?

И на том же раскаленном, пропахшем бензином, «рафике» мы поехали в город. Ташкент мне понравился. Все мы тогда знали, что после землетрясения 1966 года город восстановлен усилиями всей нашей страны, включая и Ленинград, и именно тогда на месте рухнувших старых домиков появились бульвары с красивыми домами, по которым мы сейчас проезжали. Посмотрели и старинные здания — медресе Кукельдаш, мавзолей Хазрати Имама — ажурные арки, мозаичные купола, но еще больше мне, как человеку простодушному и неискушенному, понравилось новое: Музей прикладного искусства, театр Алишера Навои, сделанные в старинном стиле, но более яркие. Понравилась площадь Независимости, с серебристым глобусом Узбекистана, как его ласково называли местные, и особенно глянулись многочисленные водные каскады, целые водопады освежающих фонтанов в окружении радуг.

Отдыхали мы в чайхане «Голубые купола», лежали, сняв ботинки, на пестрой кошме, рядом булькал арык. Сначала принесли чай в большом сине-белом чайнике, потом местный желтый сахар кусками. Разговор шел неторопливый и вкрадчивый, но при этом — жесткий. Как-то я вдруг оказывался «крайним» во всем этом деле, единственным виноватым. Они долгое время наслаждались, снимая непонятно что, — точнее, понятно что: лишь то, что им нравилось — яхты, рестораны, баб, — а теперь я был должен за небольшую плату слепить из этого фильм про детей, помогающих чекисту. При этом и дети, и сам чекист сняты были исключительно скупо, а на досъемки, как объяснил мне администратор, остались гроши. Но при всем том тепло, ароматы, журчание арыка дарили покой и блаженство, и главное — непоколебимую уверенность, что все будет хорошо. С этим чувством я и подписал бумаги, и получил некоторый аванс.

На мое предложение выпить коньяку, который был в моей дорожной сумке, директор сурово сказал, что у нас рабочее совещание, и вообще он ждет результатов в ближайшие дни… Хотя торопиться тут явно было не принято — одна и та же сладко-заунывная песня на узбекском тянулась все то время, что мы здесь лежали — и она, неторопливо-сонная, с повторяющимся снова и снова напевом, была неотъемлемой частью этого неподвижного воздуха, неги… Потом подошел и улегся с нами еще один, молодой, оказавшийся оператором — Тимур.

Должность оператора, как бы не самая главная, скрывала на самом деле неограниченные возможности. И меня в этот рай заманил он: остальные слишком величественны, чтобы думать. А он как-никак окончил ВГИК. И выяснилось — фильмом крутил он. И имел на меня четкие планы. Режиссер был слишком величественен, чтобы работать. А Тимур (имя подлинное) тогда работать еще мог. И все знали: если надо что-то сделать — обращаться к нему. Фамилия его теперь слишком известна, чтобы ее называть. Теперь он снимает самые известные фильмы в стиле фэнтези. А тогда он был упоен искусством серьезным, настоящим, в рамках фильма про детей и чекистов. Внедряясь в детско-чекистский фильм, он делал в нем фильм модернистский, изысканный, даже утонченный. Я видел эти куски, дивные пейзажи, но подумал, что такого не может быть, что это так, «гениальная опечатка» — но тут явился их автор. Мы встретились вовремя. Я готов был исполнить (вписать в фильм) любые его прихоти, но лишь с небольшой нагрузкой: он выполнит все мои. Поняв, что мы можем это сделать, — задохнулись от счастья!

Я сразу приступил к главному: Шкапский переулок! Тимур, который до ВГИКа выучился еще в местном университете, сказал, что слышал про такой, где-то он был тут рядом. Мы пошли в его любимую библиотеку: прохлада, старые кожаные кресла, обожающие Тимура интеллигентные библиотекарши. И самая лучшая из них, Ада Львовна, спасшаяся в Ташкенте блокадница, провела нас в подвал. И в Ташкенте, оказывается, есть места, где прохладно. Хрупкие книги с грубыми штампами: «Подлежит уничтожению», «Списано», «Спасено». Осторожно перебирали… И вот — хрупкая, как осенний лист, брошюра: «Участники революционных событий в Ташкенте».

Естественно — грубый чернильный штамп: «Подлежит уничтожению». Ада Львона открыла страницу, и оказалось, что Шкапский — это не переулок, а… человек!

Шкапский Орест Авенирович

1865, Ташкент — 1918, Верный.

Учился в Москве, в Петровской Сельскохозяйственной Академии. В 1887 году арестован за участие в организации «Народная воля». Был в ссылке в Туркестане с 1887 по 1895 год. С 1899-го — действительный член Туркестанского отдела Русского Географического общества за труды по этнографии и статистике. В 1901 году удостоен Серебряной медали Русского Географического общества. Служил в областных органах управления Ташкента, Верного, Петербурга. С 1906 года член Народно-социалистической (Трудовой) партии. После Февральской революции был направлен в Ташкент по поручению Временного правительства «для устроения Семиречья». Став членом Комитета управления Туркестана, предпринял попытки урегулирования отношений между русскими, киргизами и дунганами и коренным населением Пржевальского, Пишпекского и Джеркентского уездов. После Великой Октябрьской революции в ноябре 1917 рассылал воззвание, в котором призывал областных и уездных комиссаров Семиречья не исполнять никаких распоряжений большевиков, называл себя единственным представителем конституционного правительства в Туркестане. После того как установилась советская власть, активно сотрудничал с Комитетом Семиреченского казачества, был их представителем в органах власти. В 1918 году был Управляющим по национальным вопросам в городе Верный, снят с должности, после чего предпринял попытку побега в Китай, но был задержан. Благодаря многочисленным ходатайствам помилован, однако при невыясненных обстоятельствах убит в апреле 1918 года в г. Верный.

Я положил брошюру на стол… Да. Судьба Шкапского не совсем благополучна. Мог в 1920-х годах, когда здесь жил отец, быть Шкапский переулок? На дореволюционных картах мы его, естественно, не нашли. На первой послереволюционной карте — 1934 — его тоже не было. Видимо, уже? Но ведь не мог отец, будучи девятилетним мальчиком, это название придумать!? Позвонить отцу? Он еще не оглох полностью, но вряд ли расслышит! Перевозбудится, начнет кричать… Не надо.

— О! — вспомнил я вдруг один его рассказ: купался! В речке Солар! Прыгали в воду! Это где?

— Ну, — произнесла Ада Львовна, — Солар у нас через весь город течет. Но прыгать… Это, скорей, возле моста Горбунова!

— А мне кажется, это где-то тут рядом, недалеко от Жуковской, — задумчиво произнес Тимур. — Где ты живешь? — он повернулся ко мне.

— Я понимаю — здесь больше нравится натура! — улыбнулась Ада Львовна.

— Так давайте же скорее снимать! — вскричал я.

Сделаем же нашим бедным кинодетям счастливое детство!..

Но главное — вернуть те мгновения из жизни отца и удержать их посредством кино! Примерно это я сбивчиво изложил.

— И я о таком мечтаю! — воскликнул Тимур.

Моя задача — убедить директора (и режиссера, если увижу его), что надо доснимать ребят! Ведь это, как я с трудом понял, детский фильм — а они наснимали бог знает кого! А где счастливое детство… пусть даже протекающее в сложные годы? Украли его у детей? Вместе с деньгами? Это я запальчиво высказал — пока что Тимуру. Скажу и «где надо»! Если дадут. Иногда я становлюсь крайне смелым!.. Но редко. Лишь тогда, когда это глубоко задевает мои личные интересы.

— Снимаем! — смело сказал я Тимуру, — я все напишу.

— Надо найти те места! — задумчиво сказал Тимур.

— …Это верно.

Тимур ушел — готовиться к съемкам. Ада Львовна принесла груду книг о Ташкенте. Я стал смотреть — и сразу же «утонул» в истории Ташкента, древней — и недавней.

Сколько друзей у меня, веселых и талантливых, рассказывают, что во Вторую мировую спаслись благодаря Ташкенту! И еще тема — наша помощь Ташкенту после землетрясения. Да — был Советский Союз, братство народов.

Вот поймать ушедшее время, вернуть его — наша с Тимуром задача. Пусть в этом никогда не оседающем пыльном столбе вечности сверкнет хоть несколько пылинок из жизни отца — и я буду считать свою поездку удачной.

Я уже начал ощущать ту жизнь. Чувствую — она шла где-то рядом. Мне уже мерещится, что и я жил в этом городе.

Я вернулся в мой «номенклатурный рай», отобедал и, хотя клонило в сон, пошел — в поисках волшебных видений, которые, я надеюсь, будут ничуть не хуже, чем сон. По желтой земле улицы Пролетарской с булькающими арыками по бокам, под лиственной сросшейся крышей, закрывающей знойное небо, я вышел на короткую улицу Павлова и двинулся по ней. Еще с Пролетарской виден был холм, похожий на варежку с отдельно торчащим большим пальцем. Это, как я вычитал в библиотеке, холм, называющийся «Сад Тысячи Урючин», самое древнее поселение в Ташкенте. Я постоял перед ним, пытаясь пронзить время. Жизнь здесь была еще во II–I веке до нашей эры. Но до сих пор археологи тут находят кувшины и наконечники мотыг! И даже звонкие мухи, как я себе внушил, стоя на этом пекле, из того времени!

И начались съемки! Я стоял у арыка, возле дороги. Конечно — овец было не столько, сколько при отце. Тимур, при всех его связях, сумел раздобыть всего баранов сорок, но в кино получилось — сплошной поток! Шли они и утром, когда солнце было с другой стороны, за деревьями. Садилось солнце — а овцы все шли и шли, поднимая пыль, в этот час уже пронизанную насквозь низким солнцем. Удалось через вставку крупного плана — баран, пытавшийся заскочить на овцу — сшить эти два куска, создать ощущение непрерывного, пыльного, бесконечного шествия. Вот она — сила искусства. На бешеной скорости проскакал пастух в халате и чалме. Я с трудом признал в нем администратора Женю — от него веяло подлинной дикостью. Я побывал там!

А после произошло изгнание из рая. В моей комнате меня ждал «суд» — молча сидели в креслах директор, красивый седой старик (режиссер, директор студии — я так этого и не узнал), Женя с покаянным видом.

— …Ты что делаешь? — спросил меня директор.

Мое новое обиталище найти оказалось нелегко. Улица Достоевского — это хорошо. Но стояли, в основном, одноэтажные старые дома. Куда меня направили, было как-то неясно. В общем — подальше, к Достоевскому! Наконец, что-то похожее на отель. Вошел. Мушиные перекрученные липучки. Вентилятор под потолком, но — неподвижный. Портье в тюбетейке, задумчиво пьющий чай.

— Звонили? — искренне удивился моему вопросу. — Попов? Нет! Деньги есть?

Аванс мой давно кончился.

— А ничего… не передавали?

— Нет.

Я нашел себя на Алайском рынке. Еще с первого, полного надежд, приезда сюда я запомнил: когда вечерело, продавцы остатки товара, слегка подпорченные, отдавали нищим. Озирая ряды, я сглотнул слюну. Голоден? Нет — пока не настолько. Но что-то странное уже происходило со мной.

Я вспомнил, как у нас в Зеленогорске, на аллее с высокими деревьями увидел в канаве бомжа. Он посмотрел на меня вдруг с каким-то восторгом.

— Ты что? — спросил я его.

— Похоже, умираю! — пробормотал он.

— Так надо же… — я дернулся.

— Погоди! Так ярко все видно… как никогда! — с блаженной улыбкой произнес он.

И со мной, что ли, то же? Я сидел на какой-то ступеньке, с которой меня почему-то не гнали, и смотрел. Все почему-то виделось с какой-то особенной, прощальной, что ли, — яркостью? Не хотелось двигаться, упускать это. Ко мне подошел солидный пожилой узбек в темном плаще, в меховой ушанке, с золотыми зубами, с толстым портфелем.

— Ты что здесь сидишь?

— А нельзя?

— Почему нельзя? Можно. Откуда ты?

— Я? — тут я даже задумался… — А! Из Ленинграда! — вспомнил вдруг наконец.

— Хочу в гости тебя пригласить! Гость из Ленинграда — большая честь для меня! Праздную немного. Сын мой мужчиной стал!

— Как это? — я слегка удивился.

— Ну… — он загадочно улыбался.

Как тут, интересно, становятся мужчинами? Я встал.

Мы пошли по извилистым узким улочкам, между домами-крепостями с могучими стенами.

— Скажите. А Шкапский переулок не знаете? — как всегда, завел я свое.

Он снял меховую ушанку (завязанную, правда, сверху), задумчиво почесал голову.

— Слышал, вроде бы — Шкапский проезд. Но теперь его нет. Может, отец мой знает? Спросим у отца… — и после паузы вдруг добавил. — Двенадцать внуков у него! Девять я сделал!

— Девять? — восхитился я. — Потрясающе!

— Работал понемножку ночами! — усмехнулся он.

И вот — результат! Полон двор гостей. Он представил мне девятерых своих детей — от совсем взрослой дочери до младенца на руках жены, причем снова беременной! Сам герой дня — слегка смущенный мальчик лет двенадцати в белой рубашке. Как он «стал мужчиной»? Эта деликатная тема не звучала, но я понял: он прошел обрезание. Обычная восточная тонкость — официально никто этого не разрешал — но если бы этого не произошло, все были бы в недоумении — без этого нельзя! — включая самого важного родственника, прокурора, с которым хозяин познакомил меня в первую очередь. Потом — с отцом… Но тот, похоже, не слышал ничего! К тому же — когда внесли плов в большом котле, хозяин слепил пальцами пирамидку из него, и по местному обычаю вложил ее в беззубый рот старейшему здесь — своему отцу. Так что — не до разговоров пока. К тому ж без перерыва играла громкая узбекская музыка. Гостей было человек сто! Легко затеряться. Весь двор был заставлен столами, над ними хлопал под горячим ветром навес.

Однако хозяин не отходил от меня и даже повел в гостиную, на второй этаж. Особое ко мне почтение? Или, напротив — я почему-то не должен сидеть за общим столом? А тут — полированный гарнитур, стол, кресла, прохлада. Хозяин уделял мне повышенное внимание. Беременная жена с поклоном принесла плов. Потом мы с хозяином выпили теплой водки — за сына! — причем он настоял, чтобы пили не из рюмок, а из пиал.

Еще одна восточная хитрость: выпив со мной, он исчез, и явился какой-то уважаемый родственник, который тоже «считал за честь» со мной выпить — причем непременно до дна! Потом снова произошла замена. И опять… Потом я заметил с некоторым изумлением, что пью с прокурором и рассказываю ему о своих проблемах — а он важно мне кивает. Потом, хвать — а уже не прокурор, а какой-то другой важный гость внимательно слушает меня — но вскоре пропадает. А я только разговорился, расчувствовался! Неужели я, попав в эту волшебную жизнь, — что уже чудо! — должен скоро ее покинуть и уже не побываю там, где бывал отец?

Что-то щипало мне щеку. Потрогал — слеза!

Не прыгну в Солар, не попаду в то счастливее мгновение?.

…Помню, перед отъездом мы сидели с отцом на крыльце дачи. Солнце стекало, плавилось в соснах, но жара не спадала.

— Ой! Как я купался — в речке Солар! Кидались с обрыва, прямо в водопад! — отец рубанул своей огромной ладонью. — Речка ледяная, стремительная была… выскакивали ошарашенные! — и вниз по водопаду нас мчало! Помню — за водопадом натяжной мост был, упругий, и там молодая женщина ругалась с каким-то мужиком… пья-най… аб-солютно! — отец, сладко зажмурясь, покачал головой. Видимо, через столько времени любые воспоминания сладки! — Мужик тот все руками размахивал, что-то доказывал, и вдруг — брык! — прямо под перилы, и в речку упал! Женщина сбежала с моста, побежала туда, где вода резко поворачивала, в скалы упираясь. Мужик пытался там выбраться, женщина палку протянула ему, но он сорвался и его дальше понесло — в белой пене совсем исчез. И тогда женщина прыгнула, прямо в платье, и тоже там скрылась. И далеко уже вниз по течению все-таки выкарабкались они. Одежда прилипшая. Разделись, сели сушиться.

Отец, улыбаясь, смотрел туда.