Помоги проекту - поделись книгой:
Высокая ценность, которую придавали в Месопотамии женской чистоте, сочеталась с высокой ценностью полового влечения, что делало проституцию широко распространенной практикой. То же самое противоречие существовало в городах на протяжении всей истории. Города – место в высшей степени мучительное. Обычно они до начала сексуальной революции ХХ столетия были домом для большого количества сексуально фрустрированных молодых мужчин и тщательно охраняемых женщин. В Уруке, Вавилоне и других мегаполисах Междуречья храмовые проститутки мужского или женского пола были очень дороги, желаемы и умелы.
Какой в точности духовной цели служила храмовая проституция, не очень ясно, особенно в том, что касалось самого «работника секс-индустрии», хотя она приносила значительный доход храмам. Вероятно, храмовая проституция имела смысл в обществе, где боги были сексуальными хищниками и совокупление превозносилось как центральный компонент городской жизни. Бо́льшая часть мужчин была ограничена более дешевыми средствами сексуального удовлетворения – молодыми рабами обоих полов или бедняками, которые составляли низший класс общества, заполняли таверны и винарни на задних улочках. Вавилон мог похвастаться большой популяцией мигрантов из сельской местности или из дальних краев. Многие из этих молодых мужчин и женщин, девушек и юношей должны были продавать свои тела, чтобы выживать. Есть мало указаний на то, что мужчины в Месопотамии каким-то образом осуждались или наказывались за внебрачные связи гетеро- или гомосексуального толка.
Ничего удивительного, что большие города ненавидели. Библия находит особенное удовольствие в их разрушении и гибели: «Как Содом и Гоморра и окрестные города, подобно им блудодействовавшие и ходившие за иною плотию, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример»[74].
В список «хождения за иной плотию» включался гомосексуализм, но также тела чужаков всех полов и сексуальных предпочтений. Было облегчение в том, чтобы видеть, как города исчезают с лица земли. Города были врагами всего духовного, они делали божественное, религиозную жизнь невозможной. И само собой, Вавилон был символом Города грехов. Еврейские пленники, переселенные туда царем Навуходоносором, попали в самый могущественный город, который только видел мир. Они верили, что вавилонское пленение было исключительно наказанием, которое наложил на них Господь за грехи. Ничего удивительного, что они так сильно реагировали на город своего заключения, на место, где высились сотни храмов с идолами, где всегда кишела громадная и разнообразная толпа, где царили звуки и запахи мегаполиса. Им приходилось сопротивляться изо всех сил, отвергая соблазны из богатого «меню» Вавилона.
Рассеченный решеткой улиц Вавилон стоял на Евфрате, старый город располагался на восточном берегу, а более новый – на западном. Огромные стены окружали его, утыканные башнями через каждые шестьдесят пять футов[75], и они, если верить Геродоту, были столь широкими сверху, что колесница, запряженная четырьмя лошадьми, могла сделать там разворот. Из девяти мощных укрепленных ворот захватывающие дух Врата Иштар были самыми величественными. Сегодня реконструкция из оригинальных кирпичей находится в музее Пергамон в Берлине. Ворота являются настоящим символом месопотамской цивилизации: драгоценный камень из ляпис-лазури с золотым изображениям драконов, быков и львов. Пройдите через эти ворота, и вы окажетесь на Дороге Процессий, церемониальной улице длиной в полмили[76], также украшенной барельефами со львами, символом Иштар/Инанны.
Гости, двигавшиеся по Дороге Процессий, проходили мимо великих памятников древнего урбанизма, зданий, которые были кульминацией трех тысяч лет градостроительства, начавшихся с Эриду. Невероятных размеров царский дворец располагался сразу направо, отделяя вас от Евфрата. Дальше поднимался Этеменанки, величественный зиккурат, видимый из любой части великого города. Его имя означает «Дом основания неба и земли», и свое имя он дал Вавилонской башне, символу предельного высокомерия и смешения, свойственных городам. Этот древний «небоскреб» был сложен из семнадцати миллионов кирпичей, его основание занимало участок в девяносто один метр на девяносто один, а высота была сравнима с шириной. Вершина считалась тем местом, где небеса встречаются с городом.
Центральный район Вавилона именовался Эриду, словно первое поселение в болотах, с которого начался мир, перенесли в новую столицу. Тут находились многочисленные большие храмы, и самым-самым был Эсагила («Дом, чья верхушка поднята»), посвященный Мардуку, божественному покровителю Вавилона и главе месопотамского пантеона. Если города более ранней эпохи вроде Ура или Урука считались домом одного божества, то в Вавилоне их обитало немалое количество. Украшенный изумительными дворцами, могучими храмами, впечатляющими воротами, громадными зиккуратами и широкими улицами, Вавилон был спроектирован так, чтобы воплощать абсолютное божественное и светское могущество.
Карты помещали Вавилон в центре вселенной, таблички того времени описывали величие метрополиса такими словами:
Имя города стало олицетворением упадка, декаданса, но с точки зрения истории это столь же несправедливо, как попытки судить Амстердам по отзывам туристов, посетивших квартал «красных фонарей», но не заглянувших в Рейксмузеум. Во времена расцвета Вавилон воспринимался как священный город, столица искусств и науки, не имеющая равных. Гиппократ, греческий отец медицины, опирался на вавилонские источники; математики и астрономы Междуречья славились большими достижениями. Вавилоняне имели страсть к истории: почти так же, как археологи века девятнадцатого, эксперты того времени исследовали Месопотамию, чтобы лучше понять историю длиной в три тысячелетия, и результатом были многочисленные музеи, библиотеки и архивы. Другим результатом был расцвет литературы, основанной на мифах и легендах, которые эксперты узнавали благодаря исследованиям.
Вавилону не повезло, что символом аморальности его сделала небольшая группа пленников, людей, смотревших на город, как на наказание Божье за грехи, людей, чьи книги стали основой трех больших религий. Чудовищный образ города на Евфрате перешел от евреев в христианскую культуру. Вавилон стал образцом греха, неправедности и тирании, несмотря на то что ко времени Христа он потерял влияние. Больше всего образ Вавилона сформировало «Откровение Иоанна Богослова» с его живым, галлюцинаторным языком Апокалипсиса, греха и искупления. Оттуда он перешел в христианский канон и во все общества, что выросли под влиянием христианства. Взгляд со стороны врагов и жертв Вавилона определяет то, как мы до сих пор смотрим на большие города.
Период неоспоримого величия Вавилона, начавшийся после падения Иерусалима, не продлился больше человеческой жизни. В 539 году до н. э. он был взят Киром Великим, царем Персии, который позволил евреям вернуться на родину. Но многие, совращенные городом, остались в Вавилоне, чтобы благоденствовать в объятиях его культуры и богатства. Те же, кто исполнил долг и вернулся в богоугодный Иерусалим, плевали ядом в пленивший их город и радовались мыслям о его полном крушении. Иеремия описывал надвигающееся уничтожение Вавилона, не скрывая радости: «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов. Как ниспровержены Богом Содом и Гоморра и соседние города их, говорит Господь, так и тут ни один человек не будет жить, и сын человеческий не будет останавливаться»[78].
Падение высокомерного Вавилона в наказание за его гордые амбиции стало распространенным в искусстве мотивом. Но реальность от интерпретации сильно отличается. Вавилон оставался значительным городом даже после падения империи, Кир не разграбил его и не разрушил. В 331 году до н. э. Александр Великий победил персов, после чего захотел вписать в историю Вавилона собственную страницу, обновить его с помощью еще более величественных зданий и громадных зиккуратов. Но он умер, не успев реализовать план.
Вавилон дожил до нашей эры, а его гибель стала результатом изменения экономических обстоятельств. Селевкия, новый город на Тигре, стал коммерческим центром региона. Вавилон остался научным хабом, последним хранителем урбанистической культуры и традиций, что восходили к Эриду, и последним местом, где немногие специалисты могли читать клинопись. Но колоссальный мегаполис понемногу ветшал, кирпич за кирпичом бывшая столица мира исчезала, в прямом смысле – кирпичи уносили, чтобы использовать для строительства поселков, деревень и небольших городков. К X веку Вавилон был размером с деревню, а за два последующих столетия исчез без следа. Конец этого города был угасанием в полтора тысячелетия, но отнюдь не внезапной катастрофой.
Однако миф все равно победил реальность. Подозрительно относившиеся ко всему азиатскому греки были рады сделать из месопотамских городов символ деспотизма, роскоши и упадка, тем самым преувеличивая славу собственной урбанистической цивилизации и скрывая то, сколь многим они обязаны восточным соседям. Такая пропаганда оказала значительное влияние на художественные традиции Запада, где Вавилон был представлен как средоточие порнографии, греха, управляемое женщинами-садистками и сексуально озабоченными тиранами. «Смерть Сарданапала» Эжена Делакруа (1827) и «Вавилонский брачный рынок» Эдвина Лонга (1875) – классические образцы того, как художники XIX века использовали Вавилон для эротических полотен.
Вавилон из Ветхого Завета стал архетипом сверхметрополиса для западного мышления. В первую очередь он стал ярким образцом того, что неизбежно губит большие города. В христианских писаниях этот город слился с имперским Римом и всеми мегаполисами, сделался метафорой мирового греха и слабости; стал символическим антитезисом Иерусалима.
Богослов Августин Великий после 410 года, когда вестготы взяли Рим, описал два города: «город людей, избравших плотскую жизнь», где к Богу относятся с презрением, и «город Бога», или «небесный град», такой, где люди, отвергнув мирское, живут в гармонии. «Город людей» – это прежде всего Вавилон, материалистичный, полный алчности и сутолоки, затем – Рим, ставший Новым Вавилоном; позже мантия Вавилона переходила от одного великого метрополиса к другому.
Само собой, образы Вавилона, Содома и Гоморры давали мощное оружие тем, кто был решительно настроен против городов. Разделение между большими городами и скромными городскими поселениями, а то и деревнями было чертой истории. Говорили, что достоинства обитают в последних, в то время как «аморальный космополис» с его смешением языков и народов, с его беспутством и алчностью только развращал души. Быстро растущий Лондон конца XVII века описывался моралистами, как сосуд греха и почва, на которой растет неверие; гость из деревни был шокирован, обнаружив «так много атеизма… общую холодность к религии в таком скоплении людей, что посещают город». Подобные чувства были описаны много раз до той эпохи и после нее, по отношению почти к любому большому городу, который можно вспомнить[79].
Известна фраза Томаса Джефферсона[80], который сказал о США следующее: «Когда мы громоздимся один на другого в больших городах, как в Европе, мы становимся столь же испорченными, как европейцы». Вера Джефферсона в то, что здоровье республики зависит от преобладания сельского хозяйства, – это именно та мысль, что проходит через всю американскую историю и культуру, создавая общество, в основе своей антиурбанистическое. Много позже Ганди рассматривал самодостаточную деревню как единственное место, где могут быть воплощены истинные духовные и моральные ценности Индии. Душа страны – ее традиции, ценности, религия, мораль, этничность и культура – для многих людей связана с сельской местностью, а не мультикультурными мегаполисами вроде Лос-Анджелеса или Лондона.
На многочисленных картинах Средних веков и Ренессанса Вавилон предстает как место архитектурного совершенства, и великолепные здания смотрятся странно по-европейски. Роскошь города, тем не менее, нужна только для того, чтобы подчеркнуть царящую там неправедность. Очень часто Вавилон отражает индивидуальные воззрения и опыт того или иного живописца. Питер Брейгель Старший известен картиной «Вавилонская башня», но за ней можно узнать Антверпен 1560-х. Во время Реформации Вавилон стал папским Римом, испорченным и опустившимся местом.
Вавилонская башня – одна из самых сильных метафор, известных человечеству. Когда Лондон пересек грань в миллион жителей в конце XVIII века, он стал первым европейским городом после Рима, сумевшим достичь подобного. В терминах торгового могущества и предельного неравенства равного ему мегаполиса не было. Многим же, кто наблюдал его в эту эпоху, Лондон казался возрожденным Вавилоном. В Лондоне многое выглядело непропорциональным, более крупным и преувеличенным, чем в других местах. Там были великолепные строения, богатые дома, прекрасные площади, роскошные магазины и товары со всего мира, и одновременно он был грязным и убогим, темным и опасным, обиталищем нищих и проституток, воров и преступников. В георгианском Лондоне секс был очевидным явлением. Количество проституток, тех, кто занимался своим ремеслом постоянно или время от времени, в 1790-х оценивается в 50 тысяч, и это на население в миллион, что значит – одна из пяти женщин была вовлечена в торговлю телом. Как в Вавилоне из легенд, все было на продажу, включая тела и души мужчин и женщин.
Томас Де Квинси, автор «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», живший на улице и водивший дружбу с маргиналами разных сортов, попал в Лондон в 1803-м и провалился в самое сердце его темной стороны. Пытаясь вернуться домой после ночи, наполненной опиумными видениями, он «неожиданно столкнулся с запутанной проблемой переулков – переулков без указателей, таинственных проходов и тому подобных загадок Сфинкса»; он ощутил, что находится на территории, которую ранее никто не исследовал, кроме местных жителей, и которой нет ни на каких картах. Много позже, снова и снова одурманивая себя опиумом, Де Квинси грезил о тех чудовищных вещах, которые он видел, о лицах людей, с которыми встречался, и безумный лабиринт лондонских переулков навсегда отпечатался у него в мозгу. Он назвал это «Вавилонским смешением».
Темное опустошение от мерзостей жизни Де Квинси выразил в истории своей дружбы с мягкосердечной малолетней проституткой по имени Энн. У них были отношения, как у брата с сестрой, и они, как могли, освещали жизнь друг другу. Вскоре юноше пришлось уехать из Лондона, но перед отъездом он договорился с Энн, что, как только вернется, будет приходить на условленное место и ждать ее. Встречи, однако, не состоялось, несмотря на то, что он каждый вечер ждал ее и долго искал. Эта внезапная потеря мучила его до конца жизни: «Нет сомнений, что мы, должно быть, искали друг друга в лабиринте лондонских улиц в одно и то же время; возможно, мы находились в нескольких футах друг от друга, хотя барьер такой ширины в этом городе часто означает, что вы обречены жить отдельно друг от друга вечно!» (О худшем он не думал.)
Бежавший из дома юноша и девушка-проститутка стали символом города, они – потерянные души Вавилона. Вавилон (большой город) сокрушает своих граждан, расплющивает индивидуальное. Как только вы прибываете в Лондон, писал Де Квинси, «вы осознаете, что вас более не замечают; никто не видит вас, никто не слышит, никому нет до вас дела; даже вам самим нет дела до себя». Горожанин – «бедный дрожащий элемент в громадной совокупности человеческой жизни». Каждый в этом Вавилоне XIX века («этом колоссальном рынке людей») является товаром; город предлагает многочисленные искушения, включая наркотики, изменяющие сознание; бедные семьи, с которыми сталкивался Де Квинси, жили с ощущением безнадежности, каждодневно подвергаясь опасности, а Энн, подобно десяткам тысяч других, имела только собственное юное тело, чтобы продавать[81].
Вавилон – по крайней мере иудео-христианское восприятие Вавилона – стал той призмой, через которую воспринимались большие города. Августин Великий писал о «граде мира сего, граде, внутри которого доминирует жажда доминирования». Другими словами, город становится чудовищной силой за пределами человеческого контроля, пожирающим собственных детей. Идея того, что Вавилон был великим угнетателем и Городом грехов, всегда озвучивалась с церковных кафедр. Но интересно то, что Вавилон продолжал существовать и в светском сознании. Вспомнить можно не только Де Квинси – Блейк, Вордсворт и Диккенс также смотрели на Лондон в библейском смысле: как на место греха, вины, подавления, несправедливости и испорченности.
От романтиков до Голливуда – то есть в ту эпоху, когда Европа и США подвергались быстрой урбанизации, – в западной культуре существовал сильный антиурбанистический уклон: город воспринимался как сила, которая превращает человеческие существа в атомы, разрушает общество и искажает «естественный компонент» человеческой натуры. В ХХ веке социологи подхватили эстафетную палочку, исследуя патологии, вызванные существованием городов. Жители Западной Европы и Северной Америки унаследовали антипатию к городской жизни, которая отсутствует во многих других культурах, где та же самая городская жизнь принимается с воодушевлением. Месопотамские общества, жители Мезоамерики, Китая и Юго-Восточной Азии рассматривали город как нечто священное, как дар богов человечеству. Но в иудео-христианском взгляде город – нечто противное Богу, неизбежное зло, и только. Подобное отношение было всегда и никуда не делось.
А что случилось с Вавилоном? В 1831-м году, через несколько лет после того, как Де Квинси опубликовал свою «Исповедь», самый популярный художник эпохи Джон Мартин представил меццо-тинто[82] «Падение Вавилона», основанное на его картине 1819 года. На нем вавилоняне кажутся карликами на фоне величественных зданий и зиккуратов, и Господь обрушивает мщение на город. Публика восхищалась апокалиптическими сценами Мартина, а его мелодраматические полотна, изображавшие разрушение таких городов, как Тир, Содом, Ниневия и Помпеи, обращались к той тревоге, которую испытывали многие люди эпохи сверхурбанизации. Город обречен на разрушение, поскольку в нем правит всепожирающая «жажда доминирования», его грехи и извращения накапливаются все больше, и он творит вокруг себя хаос.
Открытие руин Ниневии и самого Вавилона в XIX веке добавили пикантности этим апокалиптическим видениям. Сказания из Вавилона – и метафора Вавилона – продолжали захватывать публику по всему миру и влиять на то, как она воспринимала собственные города. Вот они,
Влияние Библии сказалось и на значительной части научной фантастики. Например, Герберт Уэллс в романе 1908 года «Война в воздухе» использовал язык библейского пророчества. Особенно это заметно в его отношении к метрополисам. Нью-Йорк в романе подвергается опустошительной воздушной атаке. Описание мегаполиса заимствовано из Ветхого Завета, но приукрашено за столетия использования в искусстве. Если верить Уэллсу, Нью-Йорк узурпировал место Лондона как «современного Вавилона», стал центром мировой торговли, финансов и удовольствий.
Нью-Йорк «поглощал богатства своего континента, как поглощал когда-то Рим богатства Средиземноморья, как Вавилон – богатства Востока. На его улицах можно было встретить разительные контрасты роскоши и крайней нищеты, цивилизации и варварства. В одном квартале мраморные дворцы, залитые светом, в ожерелье электрических огней, утопающие в цветах, уходили ввысь, растворяясь в изумительных сумерках, в другом – в уму непостижимой тесноте, в темных подвалах, о которых правительство ничего не желало знать, ютилась многоязыкая чернь – зловещая и отчаявшаяся. Его пороки и преступления, как и его законы, были порождены неистовой энергией, и, как в великих городах средневековой Италии, в нем шла непрерывная темная вражда»[83].
Здесь интересно то, как Уэллс видит современный город через призму, сконструированную почти за три тысячи лет библейской образности: город у него одновременно привлекателен и отвратителен. Но Вавилон должен пасть. И Уэллс с удовольствием описывает, как полный гордости, алчный, мультикультурный Нью-Йорк разрушается с неба, точно так же, как Содом и Гоморра, разве что последние уничтожили камнями. Подобно бурлящей высокомерием Вавилонской башне, «этнический водоворот» Нью-Йорка обречен на насильственную гибель.
Это вымысел, само собой, но Нью-Йорк 1920-х оказался еще более «вавилонским», чем думал писатель. Небоскребы, ставшие его отличительной чертой, казались возрожденными зиккуратами. За стиль жизни, богатство и роскошную архитектуру Нью-Йорк заслуженно носил титул «Нового Вавилона» – точно так же, как Лондон столетием ранее. После Уэллса этот город стирали с лица земли множество раз на киноэкране, например в «Когда миры столкнутся» (1951), «День независимости» (1996) и «Мстители» (2012).
Через несколько лет после Уэллса о том, чтобы уничтожить Нью-Йорк, задумался другой мечтатель. Но у него была вполне конкретная цель. Ле Корбюзье не воспринимал Нью-Йорк как сверкающий суперсовременный метрополис будущего – он видел на его улицах слишком много беспорядка, бессмысленности и неупорядоченности. Город был слишком запутанным, а его небоскребы натыканы произвольно, без какого-либо рационального плана. Мегаполис мог быть «ошеломляющим, удивительным, воодушевляющим, насильственно живым», но он был хаотичным и грязным во всех смыслах. Для Ле Корбюзье ньюйоркцы жили «набившись в дыры, словно крысы» на «мрачных», «запутанных улицах». Архитектор мечтал о том, чтобы уничтожить мертвый старый город, который только «вносил беспорядок в готовое разродиться новым настоящее». Нью-Йорк не был воплощенным будущим, но он указывал путь к нему, и Ле Корбюзье, точно библейский пророк, думал, что нужно разрушить Вавилон, прежде чем строить Новый Иерусалим. Только из аннигиляции могла родиться утопия[84].
В новом Нью-Йорке «стеклянные небоскребы будут расти как кристаллы, чистые и прозрачные, закутанные в листву деревьев». Для Ле Корбюзье это был бы «фантастический, почти мистический город… вертикальный город под знаком нового времени». Как только прошлое будет расчищено, воздвигнется новый рациональный метрополис – «Сияющий город», пересеченный вознесенными в воздух транспортными путями, что соединят установленные в зеленом парке здания. Эти новые «башни в парке» будут настоящими машинами для жизни, для работы, покупок и развлечений; вознесшийся к небесам «Сияющий город» дал бы рождение новой урбанистической утопии, освободил бы миллионы от вавилонского смешения.
Спонтанно выросший Нью-Йорк, конечно же, не сровняли с землей для того, чтобы построить запланированный «Сияющий город». Но идеи Ле Корбюзье повлияли на поколения градостроителей. После Второй мировой орды бульдозеров были спущены на большие города не только там, где остались разрушения от войны, но и там, где не было бомбардировок, например в США. Очень часто для «расчистки трущоб» или «городского обновления» выбирали бедные районы. Сложившиеся самоорганизованные сообщества рабочего класса были разорваны на куски, когда на них тестировали идеи Ле Корбюзье в области строительства высоток или скоростных шоссе. Но такие районы выглядели хаотичными и уродливыми.
Идея города как дикого и опасного места красной нитью проходит через религию, политику и культуру, начиная с видений Де Квинси и того, как Диккенс описывает городскую несправедливость; эту же идею поддерживает голливудский нуар, в котором мегаполисы представлены как среда, насыщенная порчей всех видов, да и эксперименты Джона Кэлхуна с крысами говорят о том же. Стремление разрушить Вавилон и начать все снова заразно.
В недавней масштабной урбанизации, охватившей Китай, густонаселенное, отравленное ядро таких городов, как Шанхай или Пекин, было снесено бульдозерами, а их обитателей переселили в пригородные высотки. Это было сделано во имя создания опрятных сверкающих мегаполисов, которые выглядели бы и ощущались как современные и упорядоченные. В городах вроде Мумбаи или Лагоса неформальные поселения намечены как цель для уничтожения в попытках придать гигантам блеск глобальных метрополисов. Идея того, что научно спроектированная городская среда может освободить нас от иррационального урбанистического хаоса, остается по-прежнему влиятельной.
Но что дает городам их «анархическую предприимчивость», их «лютую и ужасную энергию» (в терминах Уэллса), как не царящие в них хаос и смешение? Урбанизированные крысы Кэлхуна могли погружаться в насилие под давлением высокой плотности жизни, но люди куда лучше умеют приспосабливаться. Большие метрополисы построены на слоях истории и на миллиардах внутренних противоречий. Никто не знает, как они на самом деле работают, несмотря на все теории, которые мы создали за тысячелетия. Они выглядят такими уязвимыми и неконтролируемыми, им вроде бы не хватает логики, так что они вот-вот свалятся в анархию и придут к коллапсу. Они питаются нашими желаниями, грехами и эгоизмом в той же степени, как нашими рациональными мыслями и благими намерениями. Они жутки и невообразимы, но в то же время они вдохновляют и возвышают. Они велики, зловещи, безжалостны, но одновременно успешны и могущественны. В них есть секс-шопы и оперные театры, соборы и казино, пип-шоу и картинные галереи. Конечно, мы хотим хорошую канализацию и поменьше проституток, но очищенный город чаще всего теряет свою зажигательную энергию. Налет въевшейся грязи необходим ему в той же степени, как и забота о чистоте. Места, где моральные нормы низки и даже вообще отсутствуют, сосредоточения гламура и благосостояния создают противоречивый и беспокойный характер больших городов, тот самый, что и дает им энергию. Мегаполис – это утопия и антиутопия в одном и том же месте и времени.
3
Космополис
Афины и Александрия, 507–30 годы до н. э.
Сингапур, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Амстердам, Лондон, Торонто, Ванкувер, Окленд и Сидней имеют одну общую черту: от 33 до 51 % их жителей родились в других странах. Список этих глобальных «центров влияния» возглавляют Брюссель, в котором 62 % жителей родились за границами Бельгии, и Дубай – там иностранцы составляют 83 % населения.
Но эти цифры сами по себе не в состоянии рассказать нам полную историю городского разнообразия. Они не говорят о том, какую часть населения составляют дети и внуки иммигрантов, например; они не дают сведений о количестве национальностей и их взаимном статусе в пределах мегаполиса. Меньшинство жителей Дубая, рожденных вне ОАЭ, – маленькие группы высококвалифицированных богатых специалистов со всего мира; но большинство – удивительно низкооплачиваемые работники из Пакистана, Индии, Бангладеш, Шри-Ланки и Филиппин. По контрасту иммигранты в Торонто – 51 % от всего населения – происходят из 230 национальностей, и доминирующей группы нет. Кроме того, еще у 29 % жителей этого города по меньшей мере один родитель приехал из-за пределов Канады.
Динамизм больших городов в значительной степени обусловлен постоянным притоком идей, товаров и людей. Успешные города во все эпохи могли похвастаться ордами приезжих, стучащихся в ворота. Экспатриаты не только импортируют новые идеи и способы делать разные вещи, но они привозят и тесные связи с собственной родиной. Портовые города всегда были инновационными, поскольку, если даже в них не имелось большой колонии иностранцев, они постоянно контактировали с людьми, товарами и идеями, странствующими по земному шару. Ошеломляющий успех Афин в V веке до н. э. в немалой степени объясняется открытостью этого города внешним влияниям, и тем, что примерно треть населения в нем составляли иностранцы. О навязчивом афинском эклектизме тогда говорили: «Слушая все диалекты, они взяли что-то из каждого; другие греки обычно использовали собственный диалект, образ жизни и стиль одежды, но афиняне пускали в ход смесь всего, что можно было найти у всех греков и варваров»[85].
Когда греческого философа Диогена спросили, откуда он, тот ответил, что он космополит, гражданин мира. В IV веке до н. э. это было радикальное утверждение, поскольку тогда властвовали города-государства, отличавшиеся крайней ксенофобией. Диалог Платона «Государство» начинается в доме метека – иностранца, живущего в Афинах; дом расположен в портовом районе города, Пирее, и тем самым философские изыскания ассоциируются с иммиграцией, торговлей и большим миром за пределами города[86].
Городской антураж самого космополитического района самого космополитического города Греции говорит нам о том, что сделало греческую урбанистическую цивилизацию, и Афины в особенности, такой инновационной. Это был новый тип урбанизации – урбанизация мореплавателей. Сложная география прибрежной зоны Средиземного моря, где пересекалось множество культур и торговых путей, где всегда циркулировало множество идей, привела к возникновению городов, значительно отличающихся от тех, что тысячелетием ранее возникли в глубине материка. Греки были наследниками процесса городского строительства, который начался в Юго-Западной Азии. В греческой мифологии дочь царя Европа была похищена с побережья Леванта Зевсом и перенесена им на Крит. История мифологизировала реальность: урбанизацию Юго-Западной Азии и Египта перенес на Крит не похотливый бог, а моряки левантийского порта Библ.
Находящийся на пересечении торговых путей, что соединяли Египет, Месопотамию и Средиземноморье, порт Библа был одним из крупнейших в древнем мире. Известный экспортом папируса, город дал греческому языку слово для книги – biblios, откуда произошло название Библия. Торговцы-ханааниты из Библа обеспечивали две великие цивилизации, Месопотамию и Египет, разными товарами, в том числе и древесиной кедра с Ливанских гор. Это был беспокойный, любопытный народ предпринимателей и моряков. Парусники из Библа, отправлявшиеся на запад в начале II тысячелетия до н. э., добрались до Крита. Новая городская цивилизация, первая на континенте, который позже назовут Евразией, зародилась там около 2700 до н. э.; эти люди известны как минойцы. Они, в свою очередь, перенесли концепцию города в материковую Грецию, а именно в Микены.
По морю перемещались товары и идеи, но волны также приносили и опасность. Около 1200 года до н. э. таинственные «народы моря» нанесли серьезный урон цивилизациям Средиземноморья. Микенская культура была сметена этой конфедерацией беспощадных пиратов, остались только руины дворцов. Позже греки прославили предков той эпохи как героев Троянской войны. Греция же вступила тогда в свои «темные века», период распада, когда существовали только небольшие общины.
За падением городов и всеобщим крушением последовала новая волна урбанизации. Порты Леванта занимали узкую полосу земли между Средиземным морем и горами в современных Турции, Сирии, Ливане и Израиле. Их обитатели были известны как финикийцы, хотя Финикия не была государством или неким единством; она представляла собой конфедерацию семитских городов-государств, объединенных языком, культурой, религией и выдающейся предприимчивостью. Библ, Тир и Сидон были тремя главными центрами. Пророк Исайя писал, что Тир был «ликующий город, которого начало от дней древних. Ноги его несут его скитаться в стране далекой<.> Кто определил это Тиру, который раздавал венцы, которого купцы были князья, торговцы знаменитости земли?»[87] Города вроде Тира не выделялись по площади и населению (около 40 тысяч), но влияние их было куда сильнее, чем у государств несравнимого размера.
Прекрасные навигаторы, моряки и торговцы, финикийцы прошли дальше к западу по Средиземному морю, чем кто-либо еще. И в своих путешествиях они разносили семена урбанизации, прихваченные из Юго-Западной Азии. Городской мир начал расцветать на берегах Африки и Европы с появлением там финикийских торговых постов и колоний. Самая известная из них получила имя «Новый город», ее основали в нынешнем Тунисе как копию Тира и заселили его гражданами. Это поселение больше известно как Карфаген, финикийская франшиза, и через столетия этот город сражался с Римом за контроль над Средиземноморьем. Финикийцы основывали торговые поселки в Италии, Иберии и на Сицилии, они прошли через Геркулесовы столбы в Атлантику и исследовали побережье Марокко. Будущие Кадис и Лиссабон родились благодаря торговой империи Финикии. Внутри нее циркулировали оливковое масло, благовония, ткани и ювелирные украшения, которые можно было продать в Ниневии и Вавилоне; серебро, золото, медь, олово, свинец, слоновая кость, соленая рыба, китовое мясо, а также раковины багрянки.
Эти моллюски были ценным ресурсом, ради которого торговцы рисковали отправиться в неизвестность Атлантики. Из слизи багрянки получали краску, известную как «тирский пурпур» – ее использовали для изготовления царской и жреческой одежды в Вавилоне и других больших городах. Чтобы окрасить хотя бы край одеяния, вам требовалось извлечь содержимое двенадцати тысяч моллюсков; ничего удивительного, что унция[88] этого вещества стоила как минимум в двадцать раз больше унции золота. Готовность покупать пурпур со стороны богатой Месопотамии толкала финикийцев все дальше, так что они оставили позади «след» из поселений общей длиной в две тысячи миль.
Греки не особенно любили финикийцев, Гомер рассказывает, как Одиссей едва не лишился имущества и жизни благодаря ушлому финикийскому купцу. Греки смотрели на моряков Тира, Библа и Сидона как на конкурентов, которых необходимо одолеть любой ценой. Но в то же время греки получили от финикийцев два несравненных подарка. Вместо того чтобы использовать неуклюжие, требующие много времени на написание иероглифы или клинопись, практичные финикийские дельцы придумали буквы. Финикийский алфавит – первый в своем роде – был сокращенным, эффективным инструментом странствующих торговцев; он стал основой греческого, латинского, да и практически всех остальных алфавитов, возникших после. Он распространился по мере того, как щупальца торговой империи тянулись по побережью Северной Африки в сторону Атлантики и в Эгейское море. И там его наследником стал греческий, появившийся благодаря взаимодействиям между купцами в районе 800–750 годов до н. э.
Изобретение греками их собственного алфавита оказало глубокое влияние на урбанизацию. Поселенцы из материковой Греции освоили острова, берега Малой Азии, основали новые города, такие как Фокея, Милет и Эфес. Они принесли с собой мифы, истории, песни, игры, спортивные и ритуальные практики – то, что связывало греков через огромные расстояния, так, что они не теряли идентичности. Они также взяли с собой яростный дух конкуренции, унаследованный от соперников в торговле, финикийцев. Как и последние, они основали сотни городов от Крыма до Южной Испании, похожих друг на друга, насыщенных тем же самым этосом и духом самоуправления, как и материнские города, и со временем эти города объединились в урбанистическую сеть[89].
История наглядно иллюстрирует этот процесс. Греки из Фокеи, большого города на берегах современной Турции, искали место, чтобы основать торговую базу, и наткнулись на бухту, в которую впадала речушка; произошло это там, где ныне Южная Франция. Прибыли они точно в тот момент, когда местное лигурийское племя устроило пир, на котором дочь вождя выбирала мужа. Явно восхищенная необычным видом чужаков, девушка вручила церемониальный кубок предводителю греческих колонистов, обозначая тем самым выбор. Плодом этого союза стал город, который мы зовем Марселем[90].
В Южной Италии VII века до н. э. торговцы-этруски столкнулись с греческими колонистами. В результате племена этрусков начали основывать собственные города-государства в долине реки По и в том регионе, который позже назвали Тосканой. Немного южнее, на реке Тибр, носители латинского языка, жившие в деревушке на Палатинском холме, осушили болотистую низину под холмом и начали заполнять ее тоннами земли. Латиняне находились под влиянием соседей-этрусков и греческих купцов, у которых могла быть собственная колония рядом с Палатинским холмом. Город же, ими основанный, именовался Римом, и он не был результатом медленной эволюции по пути «деревня – поселок – город»; он появился в результате идей, прибывших на корабле по Средиземному морю.
Греческая цивилизация эволюционировала в созвездие из тысячи городов, которые располагались на берегах и островах по всему Средиземноморью, точно лягушки вокруг пруда, как заметил Платон. Столкновение с самыми разными людьми – как в описанных выше случаях Марселя и Рима – открыло грекам глаза на множество разных культур. Анатолия позволила им заимствовать азиатские идеи и технологии; они были открыты к финикийским, месопотамским и египетским влияниям, и к традициям многих народов, среди которых селились колонисты. Ничего удивительного, что центром интеллектуальной жизни греческого космоса стали ионические города западной Анатолии, мегаполисы, имевшие тесные связи с Азией. Работы Гекатея Милетского и Геродота демонстрируют сильный интерес к другим культурам, они являются продуктом цивилизации, жившей в окружении многих других на берегах Средиземного моря, заимствуя и улучшая чужие теории в области навигации, астрономии, медицины и философии. Демокрит, известный тем, что он сформулировал атомистическую теорию Вселенной, родился во Фракии и провел жизнь в странствиях, перемещаясь между греческими городами, по Азии и Египту, и только потом он осел в Афинах.
В сердце греческого общества лежал полис. Позже это слово попало во многие термины, связанные с урбанистикой – метрополия, метрополис, космополитический – и в другие, относящиеся к организации человеческого общества: политика, политики и политический. Политическая философия выросла из попыток создать рациональный город. Полис можно понимать банально, как город или город-государство, но его полное определение, очевидное грекам, нельзя перевести так кратко. Упрощая, можно сказать, что полис был политическим, религиозным, военным и экономическим сообществом свободных граждан (мужского пола), организованных в урбанистической среде[91].
Полис в его политическом смысле не существует в эпосе Гомера, составленном в VIII–VII веках до н. э., но его концепция широко распространилась в VI веке. Другими словами, идею начали использовать в эпоху широкой греческой экспансии. Возможно, что колонисты вдали от родины разработали описание автономных сообществ граждан в то время, когда они работали над тем, чтобы основать поселение и выжить во враждебных землях; а уже из колоний оно вернулось в Грецию. Или концепция полиса стала результатом быстрой урбанизации дома и за границей, ответом на некую проблему. Создание полиса было названо
Когда Аристотель писал, что «человек по природе своей есть существо политическое», он вряд ли имел в виду, что мы любим наблюдать за деталями политической драмы. Лучше было бы перевести эту фразу иначе, что человек – «городское животное»; мы имеем тенденцию собираться вместе, чтобы удовлетворять наши потребности и формировать культуру. Для греков город был естественным состоянием человечества и сам по себе являлся священным. Фактически он стоял неизмеримо выше природы, поскольку только он мог обеспечить условия для хорошей жизни и правосудия. Для греческого мыслителя полис был в первую очередь не физическим местом, он был сообществом. Греки говорили «афиняне», когда хотели сказать о городе, а не пускали в ход слово «Афины». Это черта очень красноречива.
Греческая самоидентификация не сводилась только к предпочтению городской жизни, к последней добавлялись персональная независимость и ненависть к единоличной власти. Большинство греческих городов-государств избавились от царей в IX и VIII веках до н. э. Причастность к институтам полиса позволяла грекам смотреть на себя как на более свободных людей, более полноценных, чем варвары. Греки разделяли не только язык и культуру, как они сами говорили, но и уникальный способ жить в городах, который был одним и тем же что на берегах Черного моря, что в Испании; «существует только одна Эллада, – сказал поэт Посидипп, – но большое количество полисов»[93].
Греческий мир не был империей, контролируемой из единого центра; он был цивилизацией, состоящей из сотен самоуправляемых полисов, население которых варьировалось от 1 до 50 тысяч. Именно в этих городах теории того, как необходимо жить в урбанистическом обществе, проверялись на практики. Имелись разные формы олигархий, монархий, тираний, аристократий и демократий; они менялись в ответ на новые потребности и угрозы. Этот период напряженного экспериментирования в многочисленных городских лабораториях заложил основания для политической науки. Одновременно он оказал влияние и на физический облик города.
Убийство полицейскими 15-летнего юноши Александроса Григорополуса вывело на улицы тысячи протестующих афинян. В декабре 2008 года ответом на это убийство стали многочисленные бунты и грабеж магазинов. После бунтов и перед самым началом финансового кризиса в Греции группа активистов мирно заняла бывшую парковку в районе Экзархия в центре города, неподалеку от места, где застрелили Александроса.
Участок был оставлен для того, чтобы стать общественным пространством, еще в 1990-м. Но городское правительство так и не смогло приобрести его до 2009 года, и земля ушла под застройку. Захватчики немедленно сняли асфальт, посадили деревья и цветы; организовали гражданской праздник, и некоторые остались, чтобы охранять Наварину-парк от властей. За месяцы и годы, прошедшие с тех пор, лежащие рядом кварталы решили, что парк должен остаться. Он стал зеленым драгоценным камнем в сердце Афин, местом для отдыха, восстановления и расслабления, публичных дискуссий и многочисленных общественных событий[94].
История Наварину-парка – часть более широкого глобального движения, в рамках которого протестующие забирают и меняют общественные пространства и здания в городах, и происходит это по всему миру. В 2011 году демонстранты заняли площадь Тахрир в Каире и Пуэрто-дель-Соль в Мадриде. Движение «Захвати Уолл-стрит» организовало лагерь в Зукотти-парк в Нью-Йорке, после чего схожие протесты начались по всему миру. В 2013-м протестующие на месяцы оккупировали Гези-парк в Стамбуле.
Все эти примеры гнева, обращенного против властей, имеют многочисленные и разнообразные причины. Но у них можно также разглядеть и нечто общее: они говорят нам много о том, как города изменились за последние десятилетия. Во многих аспектах общества стали более интровертными, частное пространство получило приоритет над общим, гражданским. Эпоха, начавшаяся событиями 11 сентября, отмечена тем, что безопасность и всеобщий контроль стали ключевыми чертами городских центров, мест, где происходит наблюдение за всякой активностью. По всей планете публичные ареалы во многих случаях подверглись приватизации, очистке и регуляции. Моллы, торговые центры, финансовые районы и торговые улицы нельзя назвать ни полностью общественными, ни частными, они находятся где-то посередине. Оккупация и трансформация Наварину-парка – а также других парковок и строений в Афинах – случились после долгого периода, в который публичное пространство в городе эродировало. Турецкие протесты 2013 года вспыхнули, поскольку правительство президента Реджепа Эрдогана захотело уничтожить один из последних зеленых парков Стамбула, заменить его торговым центром.
Площадь Тахрир в Египте, что в переводе значит «площадь Освобождения», служила центральной точкой многочисленных протестов долгие годы. Однако при режиме Хосни Мубарака «общественное пространство» стало равняться «пространство, принадлежащее правительству»: его стали жестко контролировать, а всякая политическая активность оказалась запрещена.
В 2011-м на площади Тахрир собрались люди различных религиозных и политических воззрений, с разным культурным багажом и доходом. «Площадь была постепенно трансформирована в город внутри города. За три дня возникли кемпинги, медпункты, помещения для работы СМИ, проходы, сцены, туалеты, тележки с едой и напитками, киоски с прессой, а также выставки». Каждый день протестующих развлекали «концертами, соревнованиями, дискуссиями и речами заметных медиаперсон».
Оккупация площадей и парков, развернувшаяся по всему миру, была критическим проявлением самосознания современного мегаполиса, попыткой воссоздать идеальный, утопический город в пределах существующего. Попыткой восстановить места, где политические споры происходили бы рядом с представлениями, сталкивались бы сатира, отдых и возможность поесть, пообщаться и купить что-то на рынке, – и все это в эпоху, когда урбанистическая социальная жизнь сдалась под натиском требований безопасности, коммерции и автомобилей[95].
Временная оккупация мест рядом с эпицентрами финансового могущества (как в случае с Зукотти-парком в Нижнем Манхэттене) или политической власти (площадь Тахрир) и трансформация их в места демократического протеста служили идеологическим целям. В Гези-парке люди подчеркивали разными способами, что Стамбул был изменен против воли его жителей. Однако во многих местах общественные городские пространства были изменены жителями, поскольку они хотели вернуть общественную жизнь в сердце метрополиса. Например, в Мадриде жители района Ла-Латина захватили строительную площадку и решили, как ее использовать. Летом
Общественное пространство – это пространство конкуренции. В автократических режимах, от месопотамских городов до средневековых монархий и коммунистических государств, открытые территории в центре использовались в первую очередь или же исключительно для демонстрации мощи государства, его военной силы, они были аренами, где граждане могли скорее наблюдать, чем участвовать. В городах, построенных под влиянием конфуцианства, публичное пространство было священным, им управляли обязательные ритуалы, что также оставляло мало места для повседневных социальных взаимодействий. Раздраженный тем, что постоянно приходится кланяться благородным верховым на Джонг-ро, главной улице Сеула, простой народ предпочитал узкие переулки, шедшие параллельно, во все время правления династии Чосон (1392–1897). Известные как
Уличная активность – показатель публичной, общественной природы больших городов. Но при этом всегда существовали расхождения по поводу того, как использовать улицы. Это место для социализации, для бизнеса, для прогулок, для игр или для чего-то еще? Для уличного движения и социального контроля? Расхождения в ответе на этот вопрос существовали на протяжении всей истории городов. Для Джейн Джекобс улица, где доминируют пешеходы, используемая разными способами, лежит в самом центре урбанизма. Как она не раз заявляла, спонтанный порядок, наблюдаемый в городах, основывается на многочисленных видах деятельности и крошечных интеракциях на уличном уровне. Она писала свои работы в 1950-х и 1960-х, когда уличная жизнь на тротуарах Манхэттена оказалась под угрозой из-за скоростных автомагистралей. Ничто не было столь омертвляющим для социальной улицы, чем появление доступных автомобилей. Сражение против нашествия автомашин на городские улицы является частью более масштабной битвы за городскую душу, что развернется в нашем столетии.
Публичное пространство – общая территория, доступная для всех, именно там гражданское общество обретает форму. Города всегда были лабораториями для политических экспериментов и время от времени местами, где начинались радикальные перемены; именно поэтому за право попасть в большой город шла борьба. Что отличало полисы Древней Греции от городов, существовавших ранее, и что делает их заметным явлением в истории урбанизации – то, как именно политическое развитие полиса определяло физический план города. Греческие слова «я покупаю» –
Поэт Эвбул сумел ухватить прославленный беспорядок афинской агоры, где смешивались общественное и частное, коммерческая и политическая жизнь: «Ты найдешь, что все продается в Афинах в одном и том же месте: фиги, свидетели для вызова в суд, корзины винограда, репа, груши, яблоки, люди, готовые подтвердить все что угодно, розы, мушмула, овес, медовые соты, горох, судебные обвинения, молозиво, пироги, мирт, инструменты для полевых работ, ирисы, ягнята, водяные часы, законы и постановления». В комедии «Облака» Аристофан шутил, что афиняне ходили на агору, чтобы «отпускать грубые шутки по поводу сексуальной жизни других». Они также обсуждали там новости и политические события, имевшие место в городе. Разговоры и публичный обмен информацией – от семейных измен до административных постановлений – были главной составляющей городской жизни[97].
Пространство в тридцать семь акров, где находилась агора Афин, было расчищено популистами тираном Писистратом и его сыном Гиппием, которые правили Аттикой в 561–510 годах до н. э. Они намеревались возвести там нечто величественное, способное прославить их на века. В правление Клисфена, радикального аристократа, захватившего власть в 507 году, агора стала более демократичной, если не сказать хаотичной. Под влиянием демократии рыночные палатки и магазины расползлись по пустующим окрестностям. Колоннады, известные как
Большинство греческих полисов были небольшими, там все сталкивались лицом к лицу и знали друг друга. Афины, где насчитывалось 40–50 тысяч взрослых мужчин при общей численности населения в 250 тысяч, были явлением иного масштаба. Во время реформ Клисфена традиционное племенное общество Аттики было уничтожено, на его место пришли десять искусственно созданных триб, очищенных от клановой и местечковой лояльности. Этот демократический полис был городом незнакомцев, которым приходилось сотрудничать для управления государством. Система такой сложности была создана посредством изменения самой ткани города.
Пятьсот человек, входивших в городской совет, избирались ежегодно по жребию из числа всех граждан, и у них было свое здание на агоре. Отсюда они управляли городом. Суды, однако, были совершенно иными. Судебное здание не имело крыши вообще, а стены его были очень невысокими. Любой гражданин имел право стать членом жюри, и состав выбирали по жребию каждый день. Жюри состояло как минимум из 201 гражданина в случае обычного процесса, но когда затрагивалось государственное дело, то минимум был 501 человек, а максимум определялся только вместимостью помещения – полторы тысячи. Суд был преднамеренно открыт хаосу и драмам агоры; судебные процессы несомненно становились главной темой бесконечных дискуссий на площади, а чтобы быть в курсе, люди постоянно входили в суд и выходили из него. Разговоры, разбирательства в суде и работа коммерсантов сталкивались и сосуществовали в городе, случайное без шва состыковалось с официальным, так что публичная и приватная жизнь гражданина сливались, одно не отличалось от другого. У человека, у которого не имелось общественных дел, не было причины находиться в городе.
В большинстве полисов общественное собрание проводилось тут же, на агоре. Однако сам размер афинского демократического эксперимента потребовал инноваций в политической топографии. В десяти минутах ходьбы от агоры, у подножия холма в форме чаши, ремесленники вырубили ступени в скале, создав платформу. Холм стал «залом», способным вместить (примерно) шесть тысяч граждан; каждый имел право занять место на платформе оратора и обратиться к остальным. Это место известно под названием
На таких собраниях граждане произносили последнее слово по поводу законопроектов; избирали полководцев и правителей и выслушивали их выступления; голосовали по поводу внешней политики, войны или внутренних дел города. Кворум в шесть тысяч требовался, чтобы собрание могло заниматься обычными делами, и Пникс заполнялся народом раз в неделю, чтобы обсудить и ратифицировать главные документы. Само имя означает «давка». В таком большом полисе, где публичные обязанности разделялись между незнакомцами, важность личной и публичной визуальной доступности и прозрачности нельзя переоценить. Пникс позволял людям видеть, как сограждане реагируют на некую речь, как они голосуют и как ведут себя.
Полководец и государственный деятель Перикл в знаменитой речи, произнесенной в 431 году до н. э., побуждал жителей Афин любить родной город. Но он не использовал слово «любовь» в общем смысле или даже в значении патриотического рвения, он пустил в ход слово erastai, эротическая страсть между любовниками[100].
Все греки были страстно привязаны к своему городу, от мужчин-граждан ожидалось, что они будут сражаться и умрут за полис. Соперники на Олимпийских играх представляли свой полис; привязанность к городу была основанием личной идентификации, и, как на это намекнул Перикл, она была делом глубоко эмоциональным. Как еще мог функционировать полис? В мире, где долгое время доминировали тираны, жрецы и военная аристократия, самоуправление выглядело чем-то новым; афинская демократия была более чем радикальной. Создание соответствующего публичного пространства помогало взрастить коллективную энергию, которая требовалась, чтобы город работал. Понятно, что существовали институты муниципального республиканства: гимназия, театр и стадион, места, где люди могли встречаться и смешиваться. Но тот род страсти, о котором говорил Перикл, генерировался с помощью других средств. Критик демократии жаловался, что общественные дела Афин часто тормозятся, поскольку «они привыкли отмечать больше праздников, чем любой другой город Греции». Каждый третий день на улицах Афин случалось празднование, процессия, спортивное событие или религиозный ритуал.
Панафинеи, «праздник всех афинян», был наиболее священным и роскошным днем в городском календаре, это событие приводило столицу Аттики в состояние эйфорического единства. Столь же возбуждающими, если не более, были Дионисии, происходившие весной. Все части афинского общества принимали участие, многие приносили пищу, огромные хлеба и мехи с вином для намеченного на вечер пира. Граждане-мужчины несли деревянные, золотые и бронзовые фаллосы на шестах, огромные эрегированные пенисы везли на тележках. После процессии начинался отмеченный лютым соперничеством конкурс хоров между большими группами граждан. Они исполняли дикие, экстатические песни и танцевали в честь Диониса, в каждом представлении могло участвовать до 500 человек. Дальше стартовал пир и ночная процессия, известная как
И точно в тот момент, когда вступало в действие похмелье, случалось главнейшее событие Дионисий. С 440 года до н. э. оно происходило в Одеоне, или Песенном зале, построенном Периклом. Там один из старших городских чиновников представлял три пьесы, которые были выбраны для постановки на следующие дни. Каждая из пьес должна была показать три серьезных трагедии и непристойную, нарушающую табу, полную грубых шуток сатиру. В последующие дни пьесы исполнялись одна за другой в Театре Диониса. На протяжении десятилетий афиняне видели премьеры эпохальных пьес таких авторов, как Эсхил, Еврипид, Аристофан и Софокл.
«Дорога в Афины приятна, – рассказывает философ Дикеарх, описывая свое прибытие в прославленный город мудрецов, поэтов и государственных деятелей, – она бежит между возделанными полями долго-долго». Но в самом городе не хватало воды, улицы были «ужасающими старыми проулками», дома большей частью – ветхими и неприметными, даже у богатых горожан. Тот, кто попал сюда впервые, как отмечает изумленный Дикеарх, «вряд ли поверил бы, что это те самые Афины, о которых он так много слышал». Археология поддерживает это мнение: дома были грубо построенными, маленькими и грязными. Они теснились, словно в трущобах, узкие улицы переходили в слепые переулки. Не было дренажной системы, так что дождевая вода бежала по ухабистым улицам.
Афины были очень густо населены и очень задушевны, частная жизнь в них лежала много ниже общественной. Шумный хаос улиц и бедлам агоры бросали людей друг к другу, вынуждали их общаться. Естественный рост Афин, иррациональный и беспорядочный мог быть источником силы города. Афиняне, как говорит Геродот, «ослабели и увяли» под властью тиранов. Но после Клисфена и рассвета демократии, продолжает он, они стали большой силой: «Не в какой-то одной области, а во всех сразу они показали себя, давая живое свидетельство того, что равенство и свобода речи могут достигнуть». Для того чтобы демократия работала, она сама по себе и ее рабочие инструменты необходимо превратить в фетиш. Свобода самовыражения и возможность без ограничений размышлять над смыслом жизни – большой вызов для человеческого общества, поскольку они опасны, влекут за собой дестабилизацию. Но они были приняты в Афинах, поскольку они работали. Город взлетел очень высоко в V веке до н. э., он стал экономической, военной сверхдержавой, настоящей империей. В тогдашних Афинах, кишащих идеями и не боящихся проникать мыслью куда угодно, философия процветала.
Писавший много позже Цицерон замечал, что Сократ прилагал философию к «обычной жизни», «направляя свои вопросы в сторону достоинств и грехов». Базовые истины по поводу человеческой жизни можно было обнаружить в хаотичном, запутанном существовании «обычных» людей. Улица и рынок в изобилии давали озарения подобного рода – особенно в Афинах с их разнообразной культурой и богатой уличной жизнью. Сократ часто посещал район Керамейкос – расположенное у подножия холма обиталище гончаров и проституток. Поскольку молодые мужчины не допускались на агору, он слонялся по мастерским на ее окраинах, где ремесленники работали и торговали, где сапожники вбивали гвозди в кожаные сандалии. Он упражнялся в не лучшем гимнасии Киносарга за пределами городских стен, где «незаконные отпрыски граждан», мальчики и мужчины, у которых один из родителей был иностранцем, имели разрешение тренироваться. Сократ двигался по городу, задавая вопросы и вступая в дискуссии с людьми, которых он встречал, с высокими и низкими, свободными, женщинами и рабами; а когда он вошел в возраст, то говорил перед толпой на агоре.
Молодой Сократ встречался с философом Парменидом и его компаньоном Зеноном в том же непритязательном Керамейкосе, где и остановились мыслители, приехавшие из Южной Италии. Афины в тот момент еще не были славны своими литераторами, философами или учеными; бо́льшая часть интеллектуальной и художественной энергии Греции приходила из Малой Азии и колоний. Взлет Афин – экспериментальная демократия, военные успехи и нарастающее благосостояние – привлек людей со всего эллинистического мира. Отцы истории и медицины – Геродот и Гиппократ – были иностранцами, обитавшими в Афинах, как и ученый Анаксагор, политический философ Протагор, математик Феодор Киренский, ритор Горгий, поэт Симонид и философ Аристотель. Много большее число людей из других городов вносили вклад в успех Афин, будучи скульпторами, художниками, ремесленниками, механиками и купцами. «Наш город широко открыт миру, – хвастался Перикл. – Поскольку он велик, то плоды всей земли текут к нам; так что мы наслаждаемся товарами других земель точно так же, как нашими собственными».
Динамизм Афин в первой половине V века до н. э. был в значительной степени результатом того, что число граждан взлетело с 30 тысяч в 480 году до 50 тысяч в 450 году до н. э. благодаря иммиграции, что обеспечило заметный приток свежих идей. Космополитическая атмосфера, с которой Сократ сталкивался во время своих паломничеств по городу, создалась благодаря тому, что Афины разрешили доступ множеству новых граждан не только в общественное пространство, но и в органы власти. Плотно насыщенная, задушевная городская среда облегчала циркуляцию новых мыслей, обмен теориями и практиками; коктейль из политики, философии, искусства и торговли, бурливший на улицах, обеспечивал Афинам бурное кипение.
Обстоятельства начали меняться в середине столетия: в 451–450 годах до н. э. законы Перикла определили создание новой категории жителей, свободных иногородних или метеков. Иммиграция стала слишком обширной, и права граждан были сохранены только за теми, кто родился в Афинах от двух граждан Афин. Иммигрантов по-прежнему встречали дружелюбно – они требовались для того, чтобы город оставался могущественным, – но новички и их потомки не могли более участвовать в политической жизни и пользоваться правами граждан; они даже не могли вступать в брак с представителями «коренного» населения. Граждане Афин составляли в тот момент всего 15 % от числа обитателей. Однако даже среди них было значительное число бедных маргиналов. (Есть много общего между Афинами V века до н. э. и современным Дубаем. В последнем только 15 % населения родилось в ОАЭ, а также существует своя версия метеков – привилегированные экспаты, наслаждающиеся правом делать и тратить деньги. Кроме того, имеется громадное количество бедных, не уверенных в завтрашнем дне мигрантов, которые строят и поддерживают город, удовлетворяют нужды его богатых жителей. В Афинах, как и в Дубае, существовало два города: город граждан и город бесправных[101].)
Женщины в Афинах не имели права на образование, и даже если они были успешными и уважаемыми, то все равно оставались в изоляции от большей части общества. Женщины появлялись в хаосе агоры, но это были рабыни, метеки и представительницы низших слоев, покупавшие, продававшие и исполнявшие поручения. Празднества и частные пиры не обходились без женщин, но это были танцовщицы и проститутки, готовые явиться по зову мужчин. Это был мужской город, и город, в котором активно угнетали женщин.
Золотой век Афин не продлился долго. Все более бесцеремонный и дома и в дальних землях, город нажил врагов. В 430 году до н. э. столицу Аттики опустошила эпидемия, она пришла морем, через загруженный порт Пирея и славно порезвилась, пользуясь отсутствием санитарии, высокой плотностью населения и его привычкой к постоянному общению. Погибло от трети до двух третей населения, и все это во время затяжной войны. В 404 году до н. э., всего через сто лет после реформ Клисфена, с которых начался путь к величию, могущество Афин пало, а городское устройство было изменено.
«Каждый город, – писал Платон, – находится в состоянии естественной войны с другими, не обязательно объявленной глашатаями, но длящейся вечно». Долговременная конкуренция между греческими городами-государствами позволила некоторым из них добраться до величия. Но подобный напор конфликтующих, не способных объединиться городов нес в себе семена своей же слабости. Войны между полисами были постоянными. Как самоуправляемая единица, город-государство предлагал гражданам множество преимуществ. Но он не мог защитить их от больших, густонаселенных территориальных держав.
Филипп Македонский пронесся через Грецию, сокрушая последние независимые полисы, в 338 году до н. э. Под управлением его сына греческие идеи и города продолжили развиваться, и на этот раз за счет Азии. Александр Великий уничтожил Персидскую империю, взял Вавилон и добрался с войском до Индии. По дороге были основаны дюжины новых городов, на пространстве от Балкан до Пенджаба появились греческие колонисты и ветераны македонской армии, несущие идеологический и физический отпечаток древнего полиса. Амфибийные города-государства поползли вглубь материка.
Греки собирали древние знания в таких местах, как Вавилон и столица Ахеменидов Сузы. Возможно, самым интересным образцом эллинистической гибридизации являлось Греко-Бактрийское царство, которое появилось далеко не сразу после смерти Александра. Раскинувшееся восточнее Каспийского моря на значительной части современного Ирана, Туркменистана, Узбекистана, Афганистана, Таджикистана и Пакистана, во время расцвета во II–I веках до н. э. оно рассматривалось как одна из самых богатых частей мира и как «империя тысячи городов». Ай-Ханум[102], чьи руины находятся в Северном Афганистане, мог похвастаться дворцом, где смешивались персидская и греческая архитектура, а храмы, посвященные Зевсу, строили по зороастрийским образцам. Тут, в двух с половиной тысячах миль от Афин, имелась агора, один из крупнейших гимнасиев древнего мира и театр на шесть тысяч человек. Греческая архитектура и искусство повлияли на Индию и в меньшей степени на Китай. Самые первые изображения Будды создавались под впечатлением греческих изваяний Аполлона. Пьесы Софокла и Еврипида ставили в Персии и долине Инда, в то время как «Илиада» помогала сочинять ранний эпос на санскрите; труды Аристотеля читали и обсуждали в Центральной Азии.
Память об Александре Великом была «отпечатана» на всем пути его завоеваний. Александрия Буцефала в современном Пакистане была названа по имени любимого коня полководца; Александрия Профтазия (между Гератом и Кандагаром) переводится как «Александр в предчувствии» (в смысле «предвидения»), поскольку именно в этом месте он обнаружил заговор против себя. Александрия на Инде была задумана как один из величайших портов мира. Александрия Эсхата, основанная группой ветеранов в Ферганской долине нынешнего Таджикистана, переводится как «Александрия самая дальняя», и она обозначает крайнюю точку проникновения полиса в Центральную Азию. Александрия Никея в Пенджабе значит «Александрия Победоносная», и она располагалась восточнее всех.
Но дольше всех просуществовала Александрия в Египте. После завоевания этой древней земли в 332 году до н. э. Александру приснился сон: к нему пришел Гомер и декламировал часть «Одиссеи». Строчки имели отношение к острову Фарос на Средиземном море, неподалеку от берега. Полководец отправился на этот скалистый островок и вообразил, что тут будет находиться самый величественный из городов мира. Динократ с Родоса, градостроитель Александра, выложил полосками из зерен планировку улиц, похожую на решетку. Когда налетели птицы, чтобы склевать зерно, то некоторые сказали, что это дурное предзнаменование. Но прорицатель Александра был другого мнения: однажды расположенный тут город накормит всю планету[103].
Запутанная сеть проходов и переулков, лежащая в основе Афин и сделавшая этот город столь динамичным, ассоциировалась с анархией демократии, которая в итоге разрушила город. Платон жил в тени афинского величия, когда слава века Перикла осталась уже позади. Он воображал создание Идеального Города с нуля, основанного на философском понимании человеческой природы и на математических принципах разметки городского пространства. Тот город, который представлял великий философ, держался на жестком порядке – порядке закона, порядке сильной власти и порядке геометрической правильности исходного плана.
Жесткая и монотонная прямоугольная планировка может выглядеть современной, но стремление к геометрическому порядку не моложе городов самих по себе. В Китае города возводили согласно принципам геомантии, или фэншуй, утверждавшим, что город должен располагаться гармонично согласно неким природным законам. Города проектировали так, чтобы максимизировать потоки природной энергии
Поделиться книгой: