Спасённый

Константин Волков

Спасённый

Подъём звёздного дайвера из внепространственных глубин — момент деликатный, тут нужна особая осторожность. Старые причинно-следственные связи разорваны, новые цепочки событий лишь зарождаются, и пока нельзя просчитать, чем обернётся ерундовая, вроде бы, проблема.

Кракен кормой чуял неприятности — именно оттуда поступали тревожащие сигналы: флуктуация корректирующего поля в пределах нормы, есть небольшое отклонение, до критического значения ещё далеко, но всё же параметры нестабильны — нужна калибровка. Вроде бы, ничего страшного, такие проблемы решаются в рабочем порядке, а всё же тревожно.

Чтобы отвлечься, Кракен полюбовался, как тает внепространственная воронка. Уродливая клякса только что играла всеми оттенками чёрного. Миг, и она втянулась в себя, а там, где клубилась тьма, подрожав, будто отражения в водной ряби, засияли звёзды. Дайвер сориентировался и поплыл к разлохмаченному протуберанцами голубому светилу. Вкусный солнечный ветер наполнил жадно разметавшиеся в пространстве щупальца-ловушки. Хорошо, даже зуд в корме утих!

А тревога осталась…

Казалось бы, сделано всё, что нужно! В реакторную полость отправилась ремонтная бригада. Капитан предупреждён, и, в отличие от Кракена, не сильно переживает. Может, потому что знает — дайвер справится с любой неприятностью; мало ли их уже случалось?

А ему разбалансировка силовых ловушек, как… как заноза в заднице? Задница у звёздных дайверов не предусмотрена конструкцией. Есть, правда, корма, а в корме — реакторная полость, в ней силовые ловушки и они требуют калибровки. Когда мысли, сделав круг, возвращаются к одному и тому же, это похоже на занозу? Кракену подумалось, что да, но заноза эта, пожалуй, в мозгу, а вовсе не в корме, в которой ловушки, которые требуют… Стоп! Это лучше обсудить с Виктором. И ловушки, и занозы, и мозги.

Но биотехника в рубке не оказалось, пока туда пришли только капитан Петренко да штурман Воронина. Странно, обычно после нырков Виктор появлялся на посту одним из первых.

Штурман Воронина сверяла координаты выхода с расчетными, а капитан Петренко незаметно поглаживал присосавшегося к запястью лекаря. Капитан страдал. Всем сейчас плохо, даже Кракену нелегко даются погружения. Чего уж говорить про людей? Они не умеют самостоятельно рассчитывать параметры внепространственных нырков, и уж тем более создавать воронки. Чтобы выжить во внепространстве, они изолируют себя в капсулах нулевого времени. У них слабая память, а водянистые тела легко ломаются от неосторожного воздействия. Зато они могут кое-что другое, и это умение делает их в глазах Кракена существами практически всемогущими — люди могут выращивать таких, как он…

Воронина и Петренко обсуждали, как назвать вновь открытую звезду. Не то, чтобы вопрос не терпел отлагательства, просто люди придают слишком большое значение названиям. Иногда кажется, что тайная цель людей — дать названия всему во вселенной. Это они окрестили дайвера Кракеном. Смысла он в новом имени особого не видел, хотя нравилось оно больше, чем прежнее, состоящее из длинного ряда букв и цифр.

— Горгоной назовём? — вяло предложил Петренко. — Вон, какие протуберанцы…

— Сколько было этих Горгон… — Воронина замолчала, будто перебирая в уме варианты. — Может, лучше, Кракеном?

— Кракеном, так Кракеном, — не стал спорить Петренко. — Слышишь, Кракен? Внеси в реестр, с координатами, названием, ну, чтобы, как положено…

Дайверу почему-то сделалось приятно, что во вселенной у него появился тёзка! Кракен даже зауважал эту, в общем-то, банальную звезду. И ещё больше зауважал людей вообще и свой экипаж в частности.

Тут и напомнила о себе почти забытая заноза. Да как напомнила! Корму скрутила конвульсия. Стало ясно — это не разбалансировка силовых ловушек, это… дефект калибровочной пластины? Почти невозможно. Совмещение с инородной массой в момент выхода из воронки? Тоже невозможно… почти. Никакая это не заноза в заднице, это полная задница — так сказал бы Виктор.

Сработал рефлекс, и дайвер начал создавать воронку, надеясь спастись во внепространстве. Беда в том, что люди совершенно точно не переживут нырок без специальной подготовки, а для подготовки совсем не осталось времени. Нельзя жертвовать людьми. Ни при каких обстоятельствах. Это естественный порядок вещей!

Из реакторной полости перестала поступать осмысленная информация. Связь с ремонтной бригадой пропала, может, нет больше никакой бригады. И дайвер, как и положено в ситуациях, угрожающих жизни экипажа, отстыковал готовый в любую секунду взорваться кормовой отсек. Пришла боль. Не только физиологическая: стало больно от осознания того, что отныне он не сможет нырять.

Кракен доложил командиру обстановку, тот стал собирать экипаж: нужно готовиться к эвакуации. У дайвера ещё хватит запасов энергии, чтобы отстрелить капсулы с людьми и создать им небольшой аварийный переход. Надо только постараться переправить их в окрестности какой-нибудь населённой системы. Путь домой будет долгим, но в капсулах нулевого времени люди этого не заметят. А самого дайвера ждёт неуправляемое падение на звезду с таким же точно именем, как и у него.

* * *

— И что ты здесь забыл? — спросил он сам себя. Вместо ответа докатился утробный звук, Виктор чертыхнулся и втянул голову в плечи. По ребристым, перламутрово-розовым стенам прокатилась дрожь, на стыках панелей выступила маслянистая жидкость.

В реакторной полости разило, как… Виктор хмыкнул — ничем особенным здесь не пахло. Чувствовался душок несвежей органики пополам с уксусом. Улавливалась, если специально принюхиваться, нотка свежеиспечённого хлеба. Сухой и жаркий воздух горячил макушку и плечи. Мокрая от пота майка прилипла к спине, зато по ногам несло холодным сквозняком — Кракен только начал восстанавливать после внепространственного нырка микроклимат в рабочих отсеках.

Виктор, посвистывая, наблюдал за двумя ремонтниками: те, растопырив на паучий манер тонкие ноги, лазали по кожуху реактора. Многочисленные руки-манипуляторы с инструментами и тестерами ритмично шевелились; точные движения завораживали.

За кожухом громко булькнуло, из прозрачных окошек выплёснулся пульсирующий малиновый свет. Ремонтники замерли, один продолжил делать пассы манипуляторами, другой враскорячку сполз на пол и замер, будто задумался.

— Эй, иди сюда, — позвал Виктор. — Давай, давай!

Настройка и тестирование биомехов после нырка — как раз его обязанность. Ведь что такое этот внепространственный нырок? Миг беспамятства, а после — слабость во всём теле, да туман в голове. И биомехов иногда колбасит, они хоть и мехи, но немножко и био.

Когда Петренко сообщил, что Кракен отправил на корму ремонтников, Виктор решил проверить их в первую очередь. Лезть туда было не обязательно, биомехов на борту много, начинай с любого. Но что делать с внепространственным похмельем? А ничего с ним не сделаешь, само пройдёт. Но пока проходит, весь изозлишься, с друзьями сотню раз погавкаешься, потому как муторно на душе. Вот и нашёл Виктор предлог, чтобы забиться в эту дыру. Здесь только ремонтники, они послушные, ругаться с ними — одно удовольствие.

Приложив тестер к макушке покорно присеменившего биомеха, Виктор снял показания. Чурбак железный, всё-то у него в порядке.

— Ладно, пошёл вон! — Виктор пнул даже не попытавшегося увернуться ремонтника. Не сильно пнул, побоялся расшибить ногу о хитиновое брюшко. Эти примитивы даже не обижаются, поня-а-атливые, черти!

После общения с биомехом самочувствие чуть поправилось, только закружилась голова; жара, наверное. Даже не проверив второго ремонтника, вразвалочку, сунув руки в карманы, Виктор зашагал в жилую часть дайвера, туда, где нормальные, обшитые деревом, стены, где ноги не скользят по слизистым лужицам, где вкусно пахнет едой и сосновым лесом.

Показалось, что дышать стало легче, Длинный коридор делался всё больше похожим на нормальные человеческие коридоры, никаких выделений на стенах, никакой перистальтики. Но к привычным уже запахам добавился аромат калёного железа.

Когда Виктора догнал звук, похожий на голодный рык, а пол едва ощутимо завибрировал, стало понятно, что произошло что-то нехорошее. Пройдя ещё несколько шагов, биотехник остолбенел; навстречу по узкому коридору неслось стадо ремонтников. Они толкались, лезли на стены, потолок. Мелькающие ноги выбивали частую дробь, панцири скрежетали друг о друга.

— Затопчут же. — Виктор прижался к стене. Ремонтники обтекли его, прошуршали, только мазнуло по лицу дуновение горячего воздуха. Техник выдохнул: — С ума сошли! Или это я сошёл?

Показалось, что сердце пробьёт рёбра и пустится в погоню за ремонтниками. Отлипнув от стены, почему-то сделавшейся холодной, Виктор побежал. Он с разбега прыгнул в мембрану, но та, вместо того, чтобы расступиться, отбросила его на пол.

— Что за ерунда?! — Поднявшись, он исподлобья уставился на неожиданное препятствие. — Откройся, ну!

Пол ударил по ногам. Виктор упал, попытался встать и взмыл в воздух, треснулся о потолок. Невесомость? Во дела!

— Кракен, эй, Кракен! Ты что творишь? — спросил он.

Вместо ответа раздался свист, и Виктора швырнуло на стену. Хрустнуло, плечо пронзила боль. Потом закружило, ещё пару раз ударило, и свет померк.

* * *

Так бывает, что верные по сути, и принятые в полном соответствии с инструкциями, решения, не учитывают какой-нибудь нюанс. Откуда Кракену было знать, что Виктор окажется в реакторной полости? Чтобы окончательно убедиться, дайвер просканировал все помещения общего пользования, и, с разрешения капитана, даже личные каюты экипажа. Биотехника он не нашёл.

Тогда казалось, что счёт идёт на секунды. В любое мгновение реактор, а вместе с ним и Кракен с людьми могли исчезнуть в аннигиляционной вспышке. Вопрос был лишь в том, как долго ремонтники смогут держать ситуацию под контролем. По самым оптимистичным расчетам выходило — не более двух минут.

Но затерявшийся в пространстве кормовой отсек до сих пор не взорвался. Конечно, это чудо, но какой смысл в бесполезных чудесах? Смысл мог бы быть, судьба дала Виктору шанс покинуть аварийную зону, а дайвер этот шанс у него отнял.

Хорошо, убеждал он себя, если бы ты знал, что человек там, ты бы поступил по-другому? Ты бы рискнул остальными? Сейчас казалось — рискнул бы. Если б мог, дайвер отмотал бы всё назад.

Что-то ещё для спасения Виктора можно сделать, и Кракен сделал. Но этого мало, мало! Шансы выжить у человека по-прежнему не сильно отличаются от нуля. Но дайвер заставил себя перестать печалиться о… друге? (надо бы поосторожнее со словами, какие могут быть друзья у таких созданий, как он?), и занялся экипажем.

* * *

Он пытался за что-нибудь ухватиться, но пол снова вздыбился. Виктор оказался под потолком, макушку больно царапнул светильник. Едкий дым заволок коридор, из глаз потекли слёзы, горло узлом скрутил спазм. Стена опять нагрелась, стала шершавой и жаркой.

— Кра… кха-кха… кра… кен, — выдавил Виктор, корчась от долгого и мучительного кашля. Он ткнулся плечом в умершую мембрану, ещё раз попытался продавить её, но уплыл в коридор. Становилось невыносимо жарко, пот, едва проступив, тут же испарялся, шершавый язык распух, губы потрескались. Виктор заглотил сухим ртом новую порцию дыма и вновь зашёлся в кашле.

Стена треснула, будто разверзся в беззубой улыбке губастый рот. Из этого рта с шипением вырвалась струя пара, и жара сделалась ещё и невыносимо-влажной, едкой и кислой. Виктор отпрянул, его закрутило, понесло. Раззявилась ещё одна щель, в лицо ударило, обожгло.

Боль пришла потом, а сначала Виктор перестал видеть, слышать и ощущать. Он втянул кипящий воздух, а выдохнуть не смог. Хотелось кричать, но застрявший внутри огонь сдавил горло.

Потом Виктор обнаружил себя распластавшимся по стене, одним глазом, тем, что ещё видел, он следил за приближающимся пламенем. Он задыхался, выхаркивал кровавые сгустки, дышал, и всё ещё хотел жить.

В стене открылось очередное отверстие, но вместо струи пара оттуда высунулись членистые ноги. Эти ноги шевелились, упирались, рвали и рушили, пока в образовавшуюся дыру не протиснулась страшная глазастая морда. Виктор успел удивиться, как причудливо выглядит смерть. Она похожа на огромного паука.

Клейкая и прочная сеть запеленала в тугой кокон. Виктор дёрнулся, но лишь ещё больше запутался, а потом решил — пусть быстрее всё закончится. Он замер, и паук, перебирая передними ногами, подтянул его к себе, стал запихивать в пасть безвольное тело. Хелицеры больно сжимали и царапали обожженные бока, но Виктор терпел. Лишь когда пасть сомкнулась и стало темно, он, позабыв про боль в горящих лёгких, заорал.

* * *

Там, где недавно кувыркался, изрыгая из трещин в обшивке фонтаны огня, кормовой отсек дайвера, распускается огненный цветок. Его сияние на миг затмевает местное солнце. Инженер видит свет, чувствует жар, и гордится тем, что в последний момент сумел вырваться из этого ада.

Следопыт, конечно, хорош — он шёл напролом, он прожигал стены и крушил переборки, он верно локализовал цель и сумел к ней пробиться. Но много бы он сделал, если б Инженер не доставил его к аварийному отсеку? Не сумел бы прицепиться к ходящей ходуном обшивке, прогрызть в ней ход? Разве такая ювелирная работа не достойна восхищения? А Инженер, между прочим, не Следопыт-арахноид, экзоскелет которого выдерживает давление бешеных атмосфер ледяных гигантов, жар горячих юпитеров, атаку любой агрессивной биосферы. Кто создан для подвигов, с того и спрос другой.

Нет, Инженер вовсе не склонен принижать подвиг Следопыта: прорваться сквозь ад гибнущей реакторной полости, сумев пронести в контейнере для сбора биологических образцов повреждённое тело человека — дорогого стоит! Но всё же надо быть аккуратней. То, что на обратной дороге Следопыта накрыло взрывом силового генератора, и в результате тот получил существенные повреждения, никак не оправдывает его безалаберность.

Инженера перекосило, когда паук пропихнул сквозь сжавшуюся от болевого спазма мембрану шлюза раскалённое добела тело. Разорванная диафрагма и сейчас свисала обожжёнными складками, обугленные стенки дымились. Что стало с операторским салоном — отдельная история. Арахноид громыхнулся на пол, ложемент оказался смят и поломан, пластик загорелся. Дым смешался с противопожарной эмульсией; вентиляция до сих пор жалобно подвывает, стараясь очистить воздух.

Наскоро срастив шлюз, Инженер стартовал — устранять причинённые следопытом внутренние неисправности он будет после. Максимальное ускорение наверняка не пошло на пользу и без того повреждённому человеку, но тому вряд ли стало намного хуже, ведь хуже-то некуда. Зато они унесли ноги.

Внешними глазами Инженер смотрит на распустившийся в космосе огненный цветок, а внутренними на паукообразную тушу, загромоздившую собой почти весь операторский салон. Панцирь, остывая, пощёлкивает, оплавленные хелицеры беспомощно шевелятся. Кажется, будто Следопыт пытается что-то из себя извергнуть. И вот судорожными толчками наружу выдавливается переломанное, какое-то тряпичное тело. Оно покрыто пунцовой, с огромными волдырями, кожей, а кое-где кожа сползла, как чулок.

Хотя Эскулап не слишком смышлен, у него хватило ума не высовывать носа из медицинского шкафчика до тех пор, пока Следопыт не успокоится. Одно неловкое движение монстра, и от малыша-осьминожки с кучей тонких щупалец-трубок и комплексом неполноценности, останется мокрое место.

Настоящий лекарь пришёл бы в ужас, осознав, в каком состоянии доставили пациента, но до настоящего лекаря не один десяток парсеков, и за дело берётся этот: не его вина, что он — лишь часть комплекта экстренной помощи. Осьминог жадно льнёт к первому в жизни пациенту, щупальца вытягиваются, лезут в рот, в нос, ищут отверстия на теле, иглы впиваются в вены.

Инженер не завидует Эскулапу, но радуется за него. Тот всегда боялся, что проведёт в тесном и тёмном шкафу всю жизнь, так ни разу никого и не вылечив. Что ж, лечи, малыш…

Первая часть поставленной дайвером задачи выполнена. Не всё прошло гладко, но шансы на благоприятный исход изначально оценивались, как чрезвычайно низкие.

Последний отчёт отправляется вслед умирающему Кракену, в ответ приходит импульс, полный благодарности. Готовясь к долгому кружению по орбите вокруг голубого солнца, Инженер тестирует системы. В пространство улетает первый призыв о помощи.

* * *

Миг назад ничего не было, а потом вернулась боль: она была везде, внутри и снаружи! Хотелось кричать, но рот не открывался. Лёгкие горели, горели, но не могли догореть. Виктору подумалось, что это и есть ад, но подумалось как-то отстранённо.

Боль, ничего не добившись, отступила. Не ушла, даже не утихла, просто стала существовать сама по себе: хочешь — ощущай её, а хочешь — не обращай на неё внимания. Но с ней интереснее, если бы не она, не осталось бы вообще ничего, кроме клочковатой тьмы, и мутных теней. Боль можно было исследовать, выискивая нюансы, смакуя оттенки.

Это длилось лишь на миг меньше бесконечности. Когда боль начала таять, Виктор обрадовался, но когда от боли осталось лишь воспоминание — испугался, и попытался удержать её, показалось, если боль совсем уйдёт, то его растворит пустота.

Боль ушла, и не осталось ничего. Его тоже не осталось.

* * *

Из апоцентра сильно вытянутой эллиптической орбиты Кракен видится сияющей голубым пламенем горошиной. Расправив жёсткие надкрылья, Инженер старается впитать жиденький ручеёк фотонов. Нужна энергия, много вкусной энергии, но здесь её почти нет. Сам себе Инженер кажется высохшим трупом гигантской мокрицы.

Приходится жить в эконом-режиме: ненужные контуры отключены, биомех время от времени погружает себя в полудрёму, а когда сон уходит, меланхолично считает звёзды. Вокруг миллионы звёзд, и только космос знает, сколько раз Инженер их пересчитал, и сколько раз начал считать заново. Только космос ведает, сколько ещё раз пересчитает. Кажется, что кружение по орбите будет вечным.

Бывало, Инженер подумывал, не восстановить ли Следопыта? Технически — не проблема. Но приходится экономить ресурсы для выполнения главной задачи, делиться ими с арахноидом не рационально. Впрочем, Инженер с радостью поменялся бы с ним местами: пока Следопыт бессовестно дрыхнет в анабиозе, Инженер ломает голову, как завершить эту затянувшуюся миссию.

Однажды Эскулап предложил решение. Он заявил, что работать с телом, решившим умереть если не от полученных травм, так от возрастных изменений, становится всё сложнее, а скоро будет и вовсе невозможно. Организм находит больше способов осуществить задуманное, чем лекарь помешать этому. Некрозы, отёки, интоксикации — всего, с чем Эскулап столкнулся, и не перечислить, а ещё нужно следить за состоянием контролируемой комы. Не позавидуешь малышу. Из лоснящегося осьминожки, он превратился в потускневший сморщенный и шелудивый клубень.

Эскулап доказывал, что будет лучше, если они позволят человеческому телу умереть. Нужно только сохранить биологические образцы, а это намного проще, чем поддерживать жизнь в почти что мертвеце. Потом из этих образцов восстановят копию данного экземпляра Человека.

Инженер попытался объяснить, что функциональная копия не идентична исходной личности, но Эскулап, кажется, так и не осознал важность концепции ментальной индивидуальности. Что поделать, он — существо простое, умеющее лишь синтезировать нанитов-гомеостазисов.

Конечно, в каждом деле свои тонкости: этих малышек-нанитов несколько сотен разновидностей, нужную комбинацию не сразу и подберёшь. Но Инженер полагает, что для него, умеющего ремонтировать звёздных дайверов, починить человека — плёвое дело. И если разобраться, у него есть основания так думать.

В одном Эскулап прав — ресурсы не бесконечны. На изготовление гомеостазисов потрачена львиная доля базовой субстанции для синтезатора материи. Это неприятно само по себе, но ещё хуже, что это ограничивает возможности Инженера. Скоро придётся использовать для синтеза что-нибудь ненужное, например, Следопыта. Пожалуй, гомеостазисы из него кое-как получатся, но его органика для ремонта человеческого тела не подойдёт, кремниевая основа тут не годится.

Тогда Инженер и задумался: если сохранить вместе с биологическим материалом ментальную копию человека, будет ли это считаться корректным выполнением миссии? Сканер мозга он бы изготовил, но для создания образа личности нужен значительный объём памяти. Столько Инженер выделить не мог при всём желании — просто не было. А на частичное сохранение он мог решиться лишь в крайнем случае, который уже на подходе, но пока не наступил. Ревизию своей памяти Инженер на всякий случай сделал.

Он вычистил рабочий массив, где хранилась ненужная теперь информация об устройстве звёздных дайверов. Когда понял, что один из кристаллов заполнен данными о конструкции человека, удивился. Откуда эти данные взялись, биомех сказать не мог, и решил, что это последний подарок от Кракена.

Инженер изучил человеческий организм, конструкция показалась ему несбалансированной, простой и, вместе с тем, переусложнённой. Особое недоумение вызвала непродуманность в вопросах дублирования жизненно важных функций. Вывод: создал это ничего не смыслящий в инженерии новичок, не удивительно, что при эксплуатации постоянно возникают проблемы.

Зато Инженеру явилась идея — законсервировать человеческую личность можно и по-другому, достаточно снабдить мозг новым, совершенным телом. Если бы он подумал об этом раньше, когда хватало ресурсов! Сейчас просто не из чего создать аналог человеческой оболочки, но можно пойти на компромисс — приживить мозг к телу Следопыта. Тот не возражал против капитальной переделки организма, даже не видел большой разницы, одна у него будет голова или две, он же не Инженер, который и свою-то одну в целях экономии то и дело отключает.

Теперь всё готово…

Инженер решается перенести взор внутрь себя. Он видит, как изготовленный им простенький нейрохирург аккуратно отделяет человеческую голову от тела. Щупальца Эскулапа нетерпеливо трепещут. Он готовится задействовать армады гомеостазисов, должных обеспечить толерантность разнородных тканей.

* * *

Одно ничто сменилось на другое. Разницы между ними никакой — ничто и есть ничто — просто стало чуть интереснее, потому что у Виктора вдруг проснулось сознание. Немного погодя в глубине сознания стали проявляться мысли.

Вспомнилось: «Мыслю, значит, существую». Ерунда какая-то. Он мыслил, но ни хрена не существовал.

Не мог шевелиться — нечем ему шевелить, не мог переместиться — некуда ему перемещаться. Зато мог вспоминать, но от этого становилось лишь хуже; помнилось, в основном, как варился заживо в, мать его, взорвавшейся заднице дайвера. То ещё удовольствие.

Пришли видения. Они зарождались в воспоминаниях, но вскоре начинали жить собственной жизнью. Их можно было рассмотреть, понюхать, с некоторыми интересно было поговорить. Одна проблема — эти видения так и норовили материализоваться.

Пришёл момент, они заполнили всю пустоту, и та превратилась в какофонию образов, звуков, запахов и страхов. Младенцы без лиц и манекены без голов; гниющие водоросли и тухлое мясо; сверло, скрежещущее в бетоне и пенопласт, скрипящий по стеклу — оказалось, вещи, способные привести в ужас, прячутся в повседневности, но здесь они вылезали на передний план. Меняли форму, перетекали друг в друга, и разум, которому и так не на что было опереться, рухнул в бездну.

Бездна оказалась неглубокой, а на самом дне, как спасительный остров, виднелся дом — белокаменная постройка в глубине вишнёвого сада. На крыльце Виктор увидел Ирку, она радостно махала ему ладошкой. Сияющий в лучах солнца белоснежный сарафанчик, искорки света, заблудившиеся в волосах, блестящие глаза, тронутые бледным загаром ноги. Виктор рванулся к ней, и остолбенел, в руках она держала младенца.

— Ирка, кто это? — неслышно закричал Виктор.

Младенец завопил, а Ирка, не разомкнув рта, пропела:

— Испугал, испугал, теперь успокой.

Она метнула ребёнка Виктору, пришлось вскинуть неведомо откуда взявшиеся у бестелесного сознания руки, чтобы поймать… кота. Зверь яростно выгибался, лапы у него членились, как у паука, они обняли, стали душить, из клыкастой алой глотки вырвался почти не слышный, но рвущий уши сип. Пасть росла, росла, готовая поглотить Виктора, а потом обратилась дверью, той самой, что гостеприимно распахнупась за Иркиной спиной, слюнявый язык кровавой дорожкой вывалился на крыльцо.

— Мяу, — сказал дом.

— Ирка, беги! — но Ирка не собиралась бежать, она тянула к Виктору руки, и руки эти делались всё длиннее и тоньше…

— Иди ко мне, глупыш-ш, ус-с-спокой, упокой, — зашипела Ирка, оборачиваясь осьминогоподобным существом с иглами на концах щупалец.

— Не-е-ет! — завопил Виктор. — Прочь! Сгинь!

Он швырнул в чудовище кота, мир стал распадаться на цвета, запахи, ощущения, и Виктор понял, что сейчас хаос поглотит разум, разум развеется атомами, которые больше никогда не соберутся вместе. И вновь наступит пустота.

И вновь наступила пустота…