Босиком по краю моря

– А вы знаете, думаю, надо положить этому конец. Вы не можете остановиться. Вам неведомы границы, вы плохо воспитаны.

– Это не имеет отношения к учебе. Я имею право сдать экзамен, а не допустить меня вы можете только по причине несданного зачета или общей неуспеваемости.

Вадим Леонидович вскочил из-за стола и вышел из аудитории. Женя пожала плечами и села за один из столов. Она сама не понимала, почему этот конфликт, в котором не было никакого смысла и не крылось никаких тайных интересов, не мог прекратиться. Она сознавала, что надо остановиться, но не могла забыть тот тон, которым тогда разговаривал с ней Суржиков. Она помнила ту пошлость и вульгарность, и в ее представлении эти качества «переходили» на нее. Словно она настолько вульгарна, что с ней можно разговаривать подобным образом И сделать вид, будто ничего не произошло, она не могла.

Суржиков вошел в аудиторию внезапно и стремительно. Не глядя на Женю, произнес:

– Прошу вас сейчас же зайти в учебную часть. К моему экзамену вы не допущены.

Пчелинцева вскочила. Она ожидала чего угодно, но не такой мелочности и мстительности. Она молча поднялась и вышла из аудитории.

В учебной части ее ждали декан, куратор Зоя Ивановна и Белла Аркадьевна Жерех. На факультете она читала малозначащую дисциплину, но зато была во всех комиссиях, президиумах и комитетах. Еще она любила поучаствовать в показательных «порках». «Старожилы» корпуса на Моховой не помнили, чтобы Белла Аркадьевна за кого-нибудь заступилась. Вот и теперь она сидела с видом суровой озабоченности.

– Здравствуйте. – Женя вошла в сумрачную комнату. Здесь не висели жалюзи, как везде, а были плотные портьеры. Жене казалось, что они ровесники самого университета.

– Пчелинцева, думаю, вам стоит подождать в коридоре… – начала Белла Аркадьевна.

– Ну зачем же, – тут же возразила Зоя Ивановна, – не будем томить человека.

Она зашла в кабинет к декану, и через пару минут все уже сидели за длинным столом. Декан оторвался от бумаг на столе, кашлянул и произнес:

– Что же вы, Пчелинцева, так себя ведете? Это же просто хулиганство какое-то!

Женя промолчала. Она не знала, как объяснить свое отношение к Суржикову. Вроде бы начиналось все с пустяка – со споров на лекциях.

– Извините, вы позволите мне высказать свое мнение? – Белла Аркадьевна с готовностью, словно копье, выставила остро заточенный карандаш.

Декан кивнул, но без явного энтузиазма.

– Пчелинцева наплевала не только на правила приличия, она низвела традиционно уважительные отношения между преподавателем и студентом. Это вопиюще плохой пример…

– Извините, давайте не будем забывать, что мы не знаем всех подробностей данного конфликта, – мягко сказала Зоя Ивановна, – а то, что это конфликт, сомневаться не приходится. Должна заметить, конфликты просто так не возникают. И, призывая Евгению к спокойствию, я бы хотела разобраться в сути проблемы. Мы должны поговорить с Вадимом Леонидовичем.

– Вы предлагаете отчитываться профессору кафедры, уважаемому преподавателю?! Мне кажется, что тут и обсуждать нечего. Пчелинцеву надо наказать, чтобы эта манера вести себя не получила распространения.

– Евгения, что вы, право, так разгорячились. Вадим Леонидович тут нам такое порассказал… – сказал декан и развел руками.

– Я постараюсь быть сдержанной….

– Понимаете, вас даже по углам развести нельзя. У нас только Суржиков читает этот курс. Хочешь – не хочешь, а придется уживаться, – вздохнул руками декан.

– Я все понимаю. Я постараюсь.

– Вот и хорошо. Вы уж с ним как-то уважительнее, – обрадовался декан. Все знали, что ему не нравилось разбирать конфликты.

– Я постараюсь. Но что с экзаменом делать? Вадим Леонидович меня не допустил до экзамена.

– У вас хвосты по его предмету? – нахмурился декан.

– У меня отлично по всем предметам. Без исключения, – скромно сказала Женя.

– Да, у Пчелинцевой с успеваемостью все замечательно, – поторопилась подтвердить Зоя Ивановна.

– Я считаю, что студент должен знать свое место. Потом, Пчелинцева, что за история с календарем? Вы там одна из самых активных участниц… Порнографический календарь! С лозунгами политическими…

– Ну, это уже другой вопрос! – Декан поднялся со своего места. – Простите, у меня встреча.

Выйдя из кабинета декана, Белла Аркадьевна воскликнула:

– Как можно быть такой неблагодарной! Вадим Леонидович с такой душой ко всем вам относится!

– Не надо с душой относиться, надо по-человечески, – огрызнулась Женя.

– Вы слышите?! – Жерех повернулась к Зое Ивановне. – Вот благодарность за милосердие. А вы ее защищаете! Она же просто не умеет себя вести!

– Белла Аркадьевна, я – отличница. Ко мне как к студентке этого вуза не может быть претензий! Я не грублю, уважаю старших и своих однокурсников. Но я не виновата, что Вадиму Леонидовичу не нравится, когда его студенты имеют собственное мнение!

– Какое мнение?! При чем тут мнение?! Вы же огрызаетесь все время! Даже сейчас, когда вас чуть не выгнали!

– Меня?! Чуть не выгнали?! За что? За отличную успеваемость и посещаемость? За активное участие в жизни факультета? За публикации в различных изданиях?! За что меня можно выгнать?! И у вас не получится сделать меня виноватой, как бы вам ни хотелось! А если человек идет преподавать студентам, он должен понимать, что идет учить взрослых людей, а не глупых дошкольников! Это к Вадиму Леонидовичу относится. Это как с известными артистами – публичности и славы хотят, а критику выслушать – ни в коем случае! – Пчелинцева даже поперхнулась от гнева.

– Ах, Женя, Женя! Что ж вы так… – Зоя Ивановна даже сморщила лицо. – Ну, не надо так горячо. Спокойнее. Никто вас не отчислит! И не собирались. Просто вы с Вадимом Леонидовичем не сошлись характерами! Так бывает! Но надо пойти навстречу… И, конечно, помнить, что он не однокурсник ваш, с которым можно спорить в любой тональности. Он – преподаватель!

Белла Аркадьевна театрально покачала головой и удалилась.

– Так, – с облегчением вздохнула куратор, – пойдемте к Суржикову. Только держите себя в руках!

Перед аудиторией было полно студентов. И каким-то чудом все узнали, что Пчелинцеву не допустили до экзамена.

– Простите, но зайдем не по алфавиту и не по очереди, – сочла нужным пояснить Зоя Ивановна, – дело срочное.

Она всегда была вежлива со студентами.

Народ расступился, и Женя с куратором зашли в аудиторию.

Суржиков уже ставил оценку в ведомость.

– Вот, вы свободны. Порадовали меня сегодня. – Он с какой-то отеческой интонацией обратился к только что сдавшему экзамен.

Когда студент вышел из аудитории, Суржиков встал и вопросительно посмотрел на Зою Ивановну:

– Эта студентка еще у нас учится? Ее не отчислят за хамское поведение?

Брови Суржикова взметнулись вверх.

– Вадим Леонидович, декан просил вас допустить нашу отличницу к сдаче. Беседа проведена. Евгения признает, что в процессе обсуждения интересующих ее тем была излишне эмоциональна.

Суржиков усмехнулся:

– Свежо предание…

– Пчелинцева, пожалуйста, оставьте нас буквально на пару минут, а потом зайдете для сдачи экзамена. – Зоя Ивановна со значением посмотрела на профессора. Тот развел руками. Пчелинцева вышла.

– Вадим, что ты к ней прицепился?! – накинулась на Суржикова Зоя Ивановна. – Ты себя на втором курсе не помнишь?! Что ты вытворял на зарубежной литературе, Клавдия Семеновна рыдала от твоих выходок! И Фауст, прости, говно, и Байрон – фигня! И доказывал, что какой-то там давно забытый немецкий поэт Шоер – действительно гениален! И читал его стихи, и спорил до хрипоты с преподавателем.

Профессор смутился – Зоя Ивановна была намного старше его и работала на факультете тогда, когда Суржиков был студентом.

– Я помню, чем это кончилось. Ты просил устроить коллоквиум, чтобы обсудить творчество этого самого Шоера в рамках изучения курса европейской литературы восемнадцатого века. Устроили. Ты выступал. Все восхищались, как ты смог отыскать этого поэта в книгохранилище. Одна-единственная книжка в Ленинке, на руки не дают. Ты распечатал стихи на листах и раздал их в группе. Клавдия Семеновна подробно разобрала стихи, участвовала в разговоре. Даже что-то припомнила из биографии этого немецкого поэта. А потом… Ты помнишь, что было потом.

Суржиков покраснел.

– Ага! Забыл! Или хочешь забыть! А я помню. В разгар бурных дебатов, когда все с увлечением обсуждали «изящество рифмы», а Клавдия Семеновна сказала, что еще появятся ученые, которые откроют Шоера широкому читателю, ты громогласно признался, что поэта выдумал, а стихи сочинял сам. Что врал, будто это переводы. Ты обманул и выставил на смех преподавателя, которая устала от твоего напора и, может, засомневалась, но, как всякий думающий и доверчивый человек, решила, что не может все знать. И даже что-то придумала о нем, сочинила какой-то факт его несуществующей биографии. Дабы… не ударить в грязь лицом перед студентами… Слабость, да. Но такая позволительная для пожилого педагога.

– Но стихи оказались хорошими!

– Для малоизвестного немецкого поэта восемнадцатого века? Да, они оказались вполне хороши. Дурным оказался поступок! Тебя, Вадим Леонидович, простили. Хотя твой поступок был скверным. Ты сверстникам мог морочить голову, хотя и это плохо. Но с преподавателем так поступать… Знаешь, мне иногда кажется, что Пчелинцева послана тебе как возмездие и наказание за ту твою историю и за обиду, которую ты нанес милейшей и очень компетентной Клавдии Семеновне. Она ведь тоже была профессором. Настоящим.

– А я что же, не настоящий?! – обиделся Вадим Леонидович.

– Настоящий. Но педагог пока неважный. Одним словом, любой ценой находи общий язык с Пчелинцевой.

Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.

– Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.

– Хорошо. – Пчелинцева кивнула головой.

Она вошла в аудиторию.

Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.

– Итак, – сказал он, отрываясь от своего занятия, – вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.

Пчелинцева остолбенела.

– А…

– Евгения Ильинична, – произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: – Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.

Вадим Леонидович посмотрел на Женю.

– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.

– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.

Женя потопталась на месте, а потом сказала:

– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…

– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.

– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.

– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.

– О, – только и сказала Пчелинцева.

– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.

– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.

– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.

Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.

Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.

– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.

– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.

– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.

– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.

И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.

Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.

– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.

– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.

– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…

– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.

Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла:

– Знаешь, а ведь ты виновата. Полностью. Ты же до него доцепилась, как говорят. Тебе же обязательно надо было его ущучить.

– Ты что, Лен?! Да я же столько читала по предмету! Мне было интересно, а он все время рот затыкал или поправлял, а сам же ошибался. Так же неинтересно. Зачем он, преподаватель, нужен тогда?! Можно же и по учебникам учиться!