Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Названия поселков были знакомы Смидовичу. Он мысленно представил висевшую в кабинете карту и поразился — так далеко от кочевья Тевана были эти места… Как это люди узнали, что он здесь, в чуме Тевана Окатетто? Конечно, он не делал тайны из своего приезда на Север, однако и не афишировал его. С тех пор как неделю назад он сел на нарты к Тевану, они никого не встретили в дороге. Хотя нет, один раз встретили: чья–то оленья упряжка пересекла их путь. Молодой ненец с минуту ехал рядом, перекинулся двумя словами с Теваном и, гикнув на оленей, умчался на север, растворился в снежной пыли. Вот и все.

До революции, когда надо было оповестить самоедов о чем–то важном, к сургучной печати на письмо прикрепляли гусиное перо, чтобы весть неслась по тундре, как птица… Но сейчас ведь никто не отправлял такого пакета. Петр Гермогенович вспомнил любопытный рассказ Житкова о том, как, путешествуя по Ямалу в начале века, он купил у одного ненца несколько сядаев. С той поры, куда бы ни приезжал Борис Михайлович, ему всюду предлагали сядаев. «Как это ни странно, голубчик, но слухи по тундре распространяются гораздо быстрее, чем, скажем, по Тверской», — сказал Житков. Теперь Петр Гермогенович сам мог убедиться в правоте его слов.

Чум Тевана уже не вмещал всех, кто хотел встретиться с председателем Комитета Севера, и разговаривать пришлось все на том же «дворе». Составили полукругом нарты и уселись на них. Из чумов вышли женщины, но не посмели подойти ближе и стояли поодаль… Смидович видел доброжелательные, любопытные взгляды, добродушные улыбки на широких, обветренных до красноты лицах. Впрочем, улыбались не все: двое, сидевшие сзади особняком, были хмуры, напряжены и если поглядывали на Смидовича, то недружелюбно или с опаской.

Но это не испортило ему хорошего настроения. Разговор завязался сразу, легко. Петра Гермогеновича забросали вопросами — о Москве, о Комитете Севера, о Михаиле Ивановиче Калинине, о детях Смидовича, какого они возраста, как их зовут и где же они там охотятся, в столице.

Потом стал расспрашивать сам гость. Особенно он интересовался объединением кочевников. Он хотел узнать, как отнеслись ненцы к «пепете» — простейшему объединению стад. Олени в таких стадах принадлежали, как и прежде, разным хозяевам, но паслись теперь вместе. Понятно ли кочевникам, насколько это выгодно для них?

Небольшого роста щуплый ненец в потертой малице высказался первым:

— Однако, председатель, кругом выгодно, хорошо выходит. — Он по–детски радостно смотрел в глаза Смидовичу. — У меня раньше всего сто оленей было, совсем мало было олешек. По тундре кочевал, возил свой чум, ребятишек возил. Олень, однако, тощий совсем был, избитый, даже стельных важенок приходилось запрягать. Как ни берег Пуйко оленей, а их становилось все меньше, падали у Пуйко олешки. А что делать ненцу без олешек?

Голос рассказчика дрогнул, а сам он на секунду задумался — наверное, представил, как упала в дороге обессиленная важенка, как он толкал ее хореем, бил ногой, потом обнимал за шею, уговаривая подняться, не подыхать, но важенка только через силу смотрела на него печальными гаснущими глазами.

— Рыбу и уток в тундре не всегда добудешь, председатель. Голодать Пуйко приходилось. Детишки кушать просят, нет–нет да и, голодный, оленя забьешь. Думал, однако, совсем пропал Пуйко, совсем жить плохо будет. Хороню, один добрый человек совет подсказал — иди в «пепете». Послушался я хорошего человека, пошел в «пепете», у меня семьдесят оленей осталось, остальных то сармик, волк по–вашему, задушил, то сами скушали. Если бы один кочевал, скоро совсем бы без оленя остался. А теперь, сам посуди, председатель: в прошлом году у меня даже приплод оленей получился, пастух мне осенью пятнадцать телят привел. А я сам на рыбалке хорошо заработал, хлеб досыта ел, часто масло покупал, сахар… Хорошее дело для ненцев с этим «пепете» придумали, очень хорошее.

Слушатели согласно закивали головами, зашумели, выражая свое одобрение услышанному.

— Ты видишь, председатель, олешки пасутся. — Теван показал рукой в сторону стада. — Это не мои олешки. Это наши олешки. Больше тысячи вместе пасем олешек.

— Доброе дело Комитет Севера придумал, — сказал отец Тевана, и снова ненцы закивали головами.

Петру Гермогеновичу было приятно это слышать. Не раз на пленумах, на заседаниях бюро Комитета он ратовал за эти самые «пепете» — простейшие производственные товарищества, которые на первых порах помогали беднякам стать на ноги, не попасть в зависимость от кулака. Это случалось всякий раз, когда стадо уменьшалось даже не до семидесяти оленей, как у Пуйко, а до двухсот — того минимума, который обеспечивал мало–мальски сносное существование хозяину–оленеводу. Поначалу эта цифра казалась Петру Гермогеновичу слишком большой, преувеличенной, но он привык верить специалистам, а они с расчетами в руках доказывали, что в тундре каждая семья кочевника должна иметь не менее двухсот оленей.

Женщины не вмешивались в разговор. Сначала постояли, послушали, потом ушли ломать для костра веточки карликовой березки. Дети вели себя смелее. Им скоро надоели разговоры взрослых, и они расшалились, стали дразнить собак, лохматых оленегонных лаек, которые без конца шныряли то в чумы, то из чумов. Детей было много, разных возрастов, некоторым из них давно пора было ходить в школу, и Смидович осторожно завел об этом разговор.

И тут, первый раз, подали голоса два хмурых ненца.

— Зачем учиться, — сказал старший из них. — От того, что наши ребятишки учиться будут, оленей в стаде не прибавится и ягеля в тундре больше не вырастет. Так я говорю?

— Так, так говоришь, Того, — послышалось несколько голосов.

— Школа ненцам не нужна, — продолжал тот, кого назвали Того. — У ненцев одна школа: мальчиков сделать хорошими оленеводами, девочек — хорошими хозяйками в чуме. Не надо наших детей учить.

— А почему, разрешите полюбопытствовать? — Смидович удивленно и неодобрительно посмотрел на Того.

— А потому, — поддержал своего соседа второй ненец. — Оленя учить надо, чтоб в упряжке бегал, собаку учить надо, чтоб стадо стерегла. А зачем учить человека? Он и сам знает, как песца добыть, как чум ставить, как оленя забить.

И снова послышался негромкий, но явственный гул одобрения.

Петр Гермогенович тяжело вздохнул. Он вспомнил, как на одном из первых пленумов Комитета Севера депутат с Ямала задал вопрос: «Наш народ поручил мне спросить у самого большого начальника, правда ли, что нам надо учиться, а своих детей отдавать в школу?» Смидович долго и терпеливо говорил тогда о пользе учения, о том, что в Ленинграде даже думают открыть специальный институт для северян, приводил в пример Петра Ефимовича Хатанзеева, первого ненца–учителя из–под Обдорска. Он говорил еще о русском учителе Иванове, который в 1924 году добровольно приехал в одно из сел Березовского района и открыл там школу. Своими руками он сделал столы и парты, днем учил детей, а вечером — взрослых. Не было ни тетрадей, ни карандашей, писать приходилось углем на бересте. Сначала никто из местных властей не знал о подвиге этого человека, и он год работал бесплатно, его кормили охотники и рыбаки. Они полюбили своего учителя, и проблемы — посылать детей в школу или не посылать — для них уже не существовало.

Увы, так было далеко не всюду. И не потому, что в Комитете этому не уделяли внимания, просто на Север еще ехало слишком мало учителей, партийных работников, тех, по словам этнографа Тана–Богораза, «советских миссионеров», которые бросали насиженные места и отправлялись в тундру, на край света, чтобы и там сеять «разумное, доброе, вечное». Он и сам был сейчас одним из таких советских миссионеров. Он знал, что любое его слово в защиту школы мгновенно разнесется по тундре и, быть может, сослужит добрую службу.

Он поднялся с опрокинутого вверх дном ведра и завел рассказ о своих детях, с малых лет учившихся в школе, о себе, который тоже окончил школу и стал в конце концов председателем Комитета Севера. Ему дружно хлопали заскорузлыми ладонями, а он думал, как много еще предстоит тут работать, пока северные народы поймут, что школа им нужна, как стадо оленей, как нарты или чум, — все то, без чего жить просто нельзя…

Весна надвигалась по–заполярному — стремительно, бурно. Казалось, так недавно бушевала над тундрой пурга, перевевала пушистый рассыпчатый снег, а сейчас все вокруг набухло снеговой водой, все потянулось к свету, к солнцу, а на обнаженных вершинах бугров стали видны прижавшиеся к земле кустики полярной березки.

Петр Гермогенович присел на корточки и с любопытством рассматривал тоненькие, не толще карандаша, стволики этого удивительного дерева и еще более тщедушные, скрюченные веточки с набирающими силу тугими почками. Щедро облитые светом, зеленели мхи и пестрели лишайники, не потерявшие цвета за долгую зимнюю спячку, то зеленые, то красные, то черные, словно обуглившиеся после пожара. Он решил, что, возвращаясь домой, обязательно возьмет с собой хоть маленький кусочек тундры, перенесет его в свой сад и устроит там нечто вроде «заполярного уголка». Он даже наметил для него место — напротив окон спальни. Там он посеет пушицу, посадит кустик багульника и полярную карликовую березку, которая будет стелиться по подмосковной земле…

Размечтавшись, он не заметил, как к нему подошел Теван и позвал ужинать.

— Старик, однако, один есть в чуме, шибко хорошо сюдбабц рассказывает, может, послушать хочешь?

Конечно же, Петр Гермогенович хотел.

Он знал о ненецком эпосе сюдбабц и ярабц — героических песнях и песнях–плачах, которые с незапамятных времен кочевали по тундре вместе с оленеводами. Специальные экспедиции, организованные Комитетом Севера, записывали эти нескончаемые песни, в которые каждый исполнитель вкладывал, вносил что–то новое, по своему усмотрению меняя канонический текст.

Костер из веточек полярной березки то разгорался, то мерк, и от этого то освещались, то погружались в тень пергаментное, высохшее лицо старика и его худые узловатые руки, соединенные на впалом животе.

— На твой язык переводить буду, — сказал Теван, тихонько усаживаясь рядом со Смидовичем.

В чуме установилась тишина, притихли дети, даже собаки, насытившись остатками ужина, не бегали взад–вперед, а лежали у костра, положив на вытянутые лапы узкие лохматые морды; казалось, тоже приготовились слушать.

— Про Ваули петь буду, — объявил старик и стал медленно раскачиваться, как бы кланяться не то людям, не то «священному месту» с иконкой и сядаями. Лицо его оставалось бесстрастным, каменным, и таким же бесстрастным был надтреснутый, резкий голос, которым он не пропел, а произнес нараспев первые слова:

— Мой отец очень старый был. Седая у него голова была. И слеп мой отец был. Когда он еще молод был, в Хальмер–Сэдэ ездил, у богатых людей служил. Оленей стерег, рыбу ловил. Отец рассказывал. Когда он еще молодой был, когда у него еще жены не было, он Ваули видел. Ваули большой был, крепкий Ваули был. Целого большого быка на плечи возьмет и несет. Богатырь Ваули был. Ваули богатые люди сильно боялись. Он у них оленей отбирал, и нарты отбирал, малицы тоже отбирал. Беднякам раздавал. Такой Ваули был.

Старик рассказывал не торопясь, и Теван успевал переводить Петру Гермогеновичу фразу за фразой. Увлекшись, он тоже вслед за стариком раскачивался, как, впрочем, раскачивались и все, кто сидел в чуме. Сам того не замечая, невольно стал подражать им и Петр Гермогенович, он медленно наклонял вперед свое грузное тело и откидывался назад в такт неторопливой, мерной песне. Он вдруг представил гимназический класс и старенького учителя словесности, который, волнуясь, на высоких нотах читал им «Слово о полку Игореве» — непонятную, а потому таинственную песнь, сложенную безвестным певцом Бонном.

Наверное, тем, кто сидел сейчас в чуме, был хорошо известен сказ о Ваули, они подхватывали концы фраз и, словно выдыхая, договаривали их. Время от времени кто–нибудь подбрасывал в костер связанные в пучки ветки, пламя мгновенно оживало, вспыхивало, освещая морщинистое лицо сказителя, двух сядаев позади очага, раскачивающиеся фигуры слушателей. «Что привлекает их в этой, должно быть, с детства знакомой истории? — подумал Петр Гермогенович и тут же ответил сам себе: — Вечное, присущее всем народам стремление к победе добра над злом. Наверное, больше половины этих людей в свое время батрачили, а может быть, и сейчас работают на кулака. Как же им не слушать, не переживать, не повторять хотя бы в мыслях все добрые дела Ваули!»

Старик пел долго, но слушатели были терпеливы. Он вспоминал все новые подробности из жизни Ваули, как ненецкие богатеи и русские купцы заманили его в Обдорск.

Солнце уже, наверное, село, потому что в чуме стало совсем темно, несмотря на откинутый нюк — полог, заменявший дверь. Старая жена Тевана затеплила приберегаемую для торжественных случаев толстую свечу, ее делали еще зимой — топили олений жир и замораживали в оленьем пищеводе.

— Приехал Ваули в Обдорск, в дом пошел чай пить. Не знал, что там стражников много. Тогда стражники схватили его и связали. Ваули лежит связанный, а богатые смеются: теперь Ваули не будет по тундре ездить, не будет оленей отбирать. Положили Ваули на нарты. Село на нарты много людей с ружьями и ножами. Повезли Ваули в тюрьму. До Высокого мыса доехали. Тогда Ваули вскочил на ноги, разорвал ремни и с Высокого мыса соскочил вниз. Люди за ним погнались. Стреляли. А Ваули уже нет. Улетел Ваули. Искали долго, не нашли. А Ваули уже далеко, в тундре опять.

Старик устал. Он вздохнул, последний раз качнулся своим легоньким тельцем и стал подниматься. Все вокруг тоже перевели дух и тоже начали подниматься, растирая затекшие от долгого сидения ноги. Лица у всех были умиротворенные: ведь Ваули на свободе, снова ездит по тундре, и, кто знает, не встретится ли он им завтра…

— Крепкая тюрьма была у Ваули, председатель, — деревянный чум, — сказал Теван. Гости уже разошлись, и в чуме остались одни хозяева да Смидович. — Тюрьма, однако, еще стоит. В Обдорске.

— Мне говорили об этом, Теван, — ответил Петр Гер–могенович.

Он, и верно, знал историю Ваули Пиеттомина из рода Ненянг, первого ненца, который поднял восстание в тундре. Десять лет летучий отряд Ваули, вооруженный луками и промысловыми ружьями, на четырехстах нартах носился по тундре, нагоняя смертельный страх на богачей. Ваули чувствовал себя настолько сильным, что объявил низложенным ненавистного всем остяцкого князька Ивана Тайшина, предок которого был поставлен к власти еще Екатериной II. Тайшин заманил Ваули в Обдорск, клялся ему в верности и обещал сделать все, чего потребует Ваули. А тем временем в доме князька уже сидела засада. На Ваули набросились казаки, связали, заковали в кандалы и увезли в Березов… Нет, ему не удалось бежать, как об этом рассказывала легенда, не удалось разорвать крепкие цепи. В Березове, в том самом селе, где отбывал ссылку опальный Меншиков, Ваули судили, наказали кнутом и отправили в Сибирь на вечную каторгу. Было это в 1841 году.

В чуме уже все спали, Петр Гермогенович укладывался, когда услышал осторожный шепот Тевана:

— Говорили мне, однако, что ты, Петр, как Ваули, за бедных при царе воевал. Даже в царской тюрьме сидел. Да?

Петр Гермогенович добродушно улыбнулся:

— Приходилось, Теван.

— Может, расскажешь мне?

— Завтра, Теван. Устал я… Да и спать пора.

Глава вторая

Это случилось в Москве в 1895 году.

Он учился в Московском университете на отделении естественных наук физико–математического факультета и был влюблен в своих великих наставников — Тимирязева, Сеченова, Мензбира, Столетова. Ему особенно нравилось работать в лаборатории Ивана Михайловича Сеченова — готовить препараты и приборы к его лекциям, и не раз автор знаменитых «Рефлексов головного мозга» хвалил своего юного помощника, связывая его будущее только с наукой.

В лаборатории всегда стоял специфический запах помещений, где работают с подопытными животными. Пробирки, вставленные в отверстия штативов, были наполнены кровью, и если на них падал косой луч солнца, они загорались ярким розовым светом. Скоро должна была начаться лекция, и Иван Михайлович, сухопарый, немолодой, с удивительно добрым лицом в мелких рябинках, зашел в лабораторию, чтобы проверить, все ли готово. У препаратов хлопотал Смидович. Сеченову достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что студент чем–то обеспокоен.

— Вы, кажется, взволнованы, молодой человек? — спросил Сеченов.

— Больше того, Иван Михайлович! — воскликнул Смидович. — Этот князь Урусов…

Сеченов поморщился.

— …Вот уже скоро месяц, как не платит мне гонорара. Тридцать девять рублей — немалая сумма!

Сеченов вынул бумажник:

— Пожалуйста, не откажите принять. Отдадите после, когда разбогатеете.

— Большое спасибо, Иван Михайлович. Но пока не надо. Сегодня я обязательно застану этого сиятельного прохвоста.

«Сиятельный прохвост» издавал на собственные средства охотничий журнал, куда Смидович изредка приносил свои статьи. Он с детства любил животных и теперь составлял обзоры о них, просматривая иностранные журналы. Конечно, было бы приятнее писать самому, но для этого надо иметь время и деньги. У Смидовича же не было ни того, ни другого, особенно денег…

Сегодня, едва закончилась лекция Сеченова, как всегда блестящая, остроумная, насыщенная меткими, сильными фразами, сказанными высоким, немного резковатым голосом, Смидович снова поехал к Урусову. Нет, теперь он не будет столь наивен и высмотрит князя по эту сторону дома, не показываясь швейцару на глаза.

Князь Урусов жил в особняке. Лестница с мраморными львами по сторонам вела к массивной парадной двери, которую открывал богатырь–швейцар в ливрее. Пять раз до этого швейцар отвечал ему, что «их сиятельство изволят отсутствовать и велели зайти господину студенту через два дня».

В доме текла своя неторопливая жизнь, и лишь изредка в окнах мелькал кто–нибудь из прислуги. Только через час в широком венецианском окне особняка показалась высокая тощая фигура князя. Смидович быстро пересек улицу, распахнул двери урусовского особняка и, не обращая внимания на преградившего ему путь швейцара, стремительно вошел в вестибюль. С лестницы спускался Урусов.

— Князь! — крикнул Смидович. — Я пришел за деньгами, которые вы мне остались должны.

— Разве? — Урусов изобразил на лице притворное удивление.

— Я всего лишь студент и не намерен дарить деньги князьям!

— Весьма сожалею, но по финансовым вопросам я принимаю в конторе, господин студент.

— Как вам угодно, но я не уйду отсюда, пока мне не заплатят.

Узкие брови князя поползли вверх:

— Вот как, господин студент? В таком случае… — Он взял серебряный колокольчик и почти неслышно позвонил. Из боковой двери тотчас появился лакей. — Помогите этому господину, — Урусов взглядом показал на студента, — покинуть мой дом.

— Позор, князь! Я пожалуюсь инспектору студентов! — крикнул Смидович.

Нет, ему не было стыдно, что его вывели, а попросту говоря, выставили из дома. Не стыд, а жгучая ненависть к помещику вспыхнула в его душе. Богач, владевший землями в нескольких губерниях России, не пожелал заплатить ему мизерного гонорара! Он сталкивался с такими же собственниками и в своей родной Туле: с фабрикантами братьями Тепловыми, заставлявшими лудильщиков и слесарей по шестнадцать часов не разгибая спины делать знаменитые на всю Россию самовары; с их приказчиками, которые брали взятки с нищего деревенского люда огурцами, а с городского — канарейками и посудой; с мастерами казенных оружейных заводов, которые без зазрения совести били заводских баб и по своей прихоти снижали расценки рабочим. Поистине многолики одежды, в которые обличается подлость, порожденная незаконно нажитым богатством!

В приемной инспектора уже сидело несколько человек, и Смидович, заняв очередь, запасся терпением. Дверь в кабинет была закрыта не плотно, и он услышал доносившиеся оттуда голоса. Один из них ему показался знакомым. «Неужели этот чертов князь успел опередить меня?» Краска бросилась ему в лицо, и он с трудом удержал себя на месте.

Через несколько минут массивная дубовая дверь распахнулась и на пороге приемной появился Урусов. У него был самодовольный и надменный вид.

Смидович медленно поднялся с места и пошел навстречу князю:

— Одну минуту, ваше сиятельство!

— Это снова вы? Что вам угодно? — холодно спросил Урусов.

— Ничего особенного, ваше сиятельство. Просто я имею честь публично дать вам пощечину.

И размахнувшись, Смидович ударил князя по щеке тяжелой ладонью.

Урусов отпрянул. Сидевший за столом секретарь побледнел и едва нашел силы, чтобы подняться со стула и прийти на помощь князю.

— Ваше сиятельство… Господа… Что же это такое?.. — пробормотал он.

— Вы за это поплатитесь, Смидович! — зло прохрипел Урусов, прикладывая носовой платок к покрасневшей щеке.

Смидович вернулся в университет возбужденный, с пылающим лицом и лихорадочно блестящими глазами.

— Опять что–то происходит, молодой человек? Что сегодня? — спросил его в коридоре Сеченов.

— Я только что публично дал пощечину князю Урусову, — сказал Смидович, сияя.

— Смело, очень смело, даже излишне смело, — ответил Сеченов. — Впрочем, будь я на вашем месте… Наглецов, в том числе сиятельных, пора поставить на место.

— Особенно сиятельных, — осторожно поправил Смидович.

Сеченов пристально посмотрел на студента:

— Будьте осторожны, Петр Гермогенович… Вы, кажется, играете некоторую роль в студенческом совете, не так ли?

Отпираться было нелепо, да и стоило ли скрывать от такого человека, как «политически неблагонадежный профессор Сеченов»?

— Да, Иван Михайлович. В числе других я пытаюсь пробудить в своих товарищах дух вольнолюбия…

— И, конечно, боретесь с уставом тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года?

— Само собой разумеется! Требовать от поступающих в университеты свидетельства полиции о «безупречном поведении», это ли не издевательство над молодыми людьми? А запрет участия в каких бы то ни было прогрессивных обществах и кружках?

— В уставе сказано — не прогрессивных, а тайных, — Сеченов выразительно улыбнулся.

— Но ведь это почти синонимы! — горячо воскликнул Смидович. — В наши дни прогрессивное не может быть явным, волей–неволей оно должно быть тайным, подпольным. Иначе его пресекут, разгромят, уничтожат!

— Тише, тише, Петр Гермогенович. Не забывайте, что мы не одни…

Да, Смидович принимал деятельное участие в Союзном совете студенческих землячеств. Союзный совет был организацией тайной, тайными были и собрания. Сегодня, например, должна была состояться «помолвка». «Жених» — студент университета и «невеста» — слушательница Высших женских курсов Герье созывали своих друзей на квартиру одинокой интеллигентной дамы, сочувствовавшей студенческому движению.

Смидович задержался в университете и пришел последним, когда уже все были в сборе. Публика устроилась вокруг стола, уставленного графинчиками с ликерами и корзиночкам в которых лежали бисквиты. Незнакомый высокий студент о чем–то говорил с пафосом, молоденькая курсистка тихонько играла на рояле.