1794

Юхан Аксель не стал пользоваться счетами. Он поводил пальцем по рядам цифр и пожал плечами.

— Расчеты выглядят корректно, но сумма почему-то больше истинной.

— Да… я взял на себя смелость предположить, что губернатор Багге примет избыток как компенсацию за возможные неудобства, которые я доставил администрации.

Или, если угодно, как задаток за будущие неудобства подобного рода.

Юхан Аксель нахмурился.

— Я не уверен, что губернатор согласен решать подобные вопросы таким необычным способом.

Сетон весело посмотрел на моего кузена и улыбнулся. Впервые я заметил, как в его повадке проскользнула тень превосходства взрослого, много повидавшего человека над неопытными мальчишками.

— Если на вашем жизненном пути встречались исключительно люди, отвергающие предложенные без всяких требований взаимных услуг деньги… что ж, значит, вам посчастливилось жить среди ангелов. Но я предлагаю дождаться, что скажет сам губернатор. Вам надо только передать деньги его превосходительству Карлу Фредрику Багге. Деньги и письмо. И, конечно, расписаться в получении означенной суммы.

Он протянул Юхану Акселю тщательно очиненное перо какой-то экзотической птицы и изящную чернильницу. Юхан Аксель еще раз пробежал глазами калькуляцию и подписал.

Во дворе уже дожидался Яррик, держа под уздцы наших вымытых и вычищенных до жаркого блеска лошадей. Сетон помахал нам с веранды, и мы двинулись в путь. Солнце палило немилосердно. Довольно долго мы молчали. Кузен ехал чуть впереди, и настроение его угадать было нетрудно: плечи опущены, взгляд устремлен вниз. Поэтому первым прервал молчание я.

— Что тебя гнетет, Юхан?

Он придержал лошадь, и мы поравнялись.

— В усадьбе нет ни одного раба. Хотя по бумагам их должно быть не меньше двадцати. Хлопковую плантацию ты видел сам. Нигде нет и следа каких-то работ. Ты пошел спать, а я еще успел поговорить с Тихо Сетоном. Он долго расспрашивал, что я думаю о том, о сем… к примеру, о делах шведской Короны на острове Бартелеми. И в конце концов дал разъяснение.

— И какое же? Разъяснение, я имею в виду?

Юхан Аксель методично обгрыз траурную кайму на ногте большого пальца, выплюнул в канаву и некоторое время полировал оставшийся ноготь, потирая его о зубы, — укоренившаяся и довольно неприятная привычка.

— Какое разъяснение… мне очень хотелось бы верить. Разъяснение вот какое: он испытывает ничуть не меньшее отвращение к порядкам на Бартелеми, что и мы с тобой.

— Мне он говорил то же самое, — кивнул я с энтузиазмом. — Я тоже успел побеседовать с ним наедине.

Юхан Аксель нахмурился.

— Когда ты успел с ним поговорить?

— Ночью… Я вышел проверить, в самом ли деле его хваленые цветы такие мастера пахнуть. А он сидел на веранде с трубкой. Судя по всему, еще не ложился.

— Эрик… я не хочу, чтобы ты встречался с ним наедине. По крайней мере пока я не выясню, что скрывается за его прекраснодушием. Обещаешь?

Я с трудом скрыл раздражение.

— Ты считаешь меня несмышленым младенцем? Ты тоже?

Юхан Аксель посмотрел на меня так озабоченно, будто я и в самом деле не имел права что-либо решать.

— Ты еще не повзрослел, Эрик. Ты так легковерен… тебе хочется обо всех думать хорошо, даже о тех, кто этого не заслуживает. И тут нечего стесняться, наоборот. Но ты показываешь свои чувства открыто, и это делает тебя ранимым. Грубо говоря, легкой добычей. Я не собираюсь от тебя ничего скрывать, но сначала должен выяснить, как и что. И пока я не уверюсь, что все в порядке, умоляю тебя: держись подальше от Куль-де-Сак!

Возможно, из-за жары, возможно, из-за жажды, но раздражение мгновенно переросло в гнев. Сетон говорил со мной, как с равным, — первый человек на Бартелеми.

— Ну да, — прошипел я, — малыш Эрик Тре Русур не может позаботиться о себе сам. Он всего-то туповатый кузен Шильдта, никому не нужен и только путается под ногами. К тому же все только и думают, как бы его надуть, провести и использовать в своих целях. Но знай, Юхан, — мы знаем других не лучше и не хуже, чем самих себя.

— Что ты имеешь в виду, Эрик? — сдержанно спросил Юхан Аксель. Глаза его потемнели.

— Ты прекрасно понимаешь. Отец оплатил твое путешествие, чтобы ты за мной шпионил, читал мои письма — все для моей же пользы, разумеется. Но мне не нужна нянька. Отныне я выбираю друзей сам!

Я сказал это в запальчивости, вскоре и сам пожалел. Но в тот момент кровь во мне кипела, как вода в чайнике, и я пришпорил лошадь. Она всхрапнула от удивления, сделала попытку оглянуться, но послушно перешла на рысь.

Моя лошадка была помоложе и порезвее, и Юхан Аксель догнать меня не мог, даже если бы и захотел.

Наверное, я свернул где-то не там, ошибся на одном из немногочисленных перекрестков. К счастью, дорог на острове мало, окончательно заблудиться невозможно, поэтому я все же доехал до Густавии, хотя и с опозданием на пару часов. Отвел лошадь в конюшню, передал конюху и пошел к Дэвису. Уже наступил вечер, но Юхана Акселя не было ни в кабаке, ни в нашем номере. Сэмюель Фальберг помахал мне рукой: видимо, понял, насколько мне одиноко, и пригласил за свой столик, чему я обрадовался несказанно.

— Весь день не видел ни вас, ни юного Шильдта, — сказал он, не успел я присесть. — Где вы пропадали?

Я коротко поведал ему о нашем поручении.

— Вот оно что… Тихо Сетон… я с ним лично не знаком, но все равно помню… он был здесь, в Густавии, хоть и очень коротко. Пока не купил землю на другом берегу острова. Моего коллегу несколько раз вызывали во все публичные дома Густавии — так немилосердно Сетон издевался над жрицами любви. Очень быстро стал персона нон грата. И как он вам показался?

Я вспомнил: Сетон предупреждал меня о слухах, которые распространяют о нем злые языки.

— Отменный, радушный хозяин. Мы замечательно побеседовали. Думаю, всем заметно, как мне трудно найти свое место здесь, на острове… но он один отнесся к этому с пониманием.

Фальберг задумчиво смерил меня взглядом, видно, оценивая мои слова, и сменил тему разговора.

— Эрик… хочу поделиться с вами. Я обнаружил на острове… Вы ведь знаете про мои естествоиспытательские наклонности? Так вот, я обнаружил на острове удивительное создание. Представьте себя… на первый взгляд непомерных размеров паук. При ближайшем рассмотрении я установил, что это… создание относится скорее к отряду скорпионов. Тоже, конечно, паукообразные, но отдельный отряд. Удивительно, да? Со временем я понял причину ребуса. У него нет ни хвоста, ни ядовитого жала… но он питается другими пауками. Те неосторожно принимают его за своего и подпускают слишком близко. А когда осознают ошибку, уже поздно. Он бьет наверняка, без всякого риска неудачи.

Фальберг поставил локти на стол, опер голову на руки и внимательно на меня посмотрел.

— Вы понимаете, что я хочу вам сказать, Эрик?

Я не понял, но на всякий случай кивнул. Вскоре мы пожелали друг другу доброй ночи.

Я надеялся, что Юхан Аксель уже вернулся. Тогда я мог бы если и не взять назад свои слова, то как-то объясниться. Но, к моему удивлению, ошибся. Номер был пуст. Я огляделся и понял, что кое-какие из вещей Юхана исчезли. Хотя он и постарался взять их незаметно. Видно, обиделся и решил переночевать где-то еще.

Я на всякий случай проверил и свои вещи и похолодел: ящичек, в котором лежал подаренный отцом пистолет, был пуст.

14

На следующее утро я отправился к губернатору — разузнать, куда делся Юхан Аксель. Секретарь не хотел меня пускать. Я начал лихорадочно обдумывать следующий шаг, но через несколько минут на пороге появился сам Багге.

— А-а-а… Тре Русур. У него есть чувство юмора, у твоего кузена. Никогда бы не подумал. Где он болтается? У меня тут срочные счета, они ждать не могут.

Я пролепетал, что ничего про кузена не знаю, и, собственно, пришел задать ему тот же самый вопрос. Багге раздраженно потер жирную шею, отгоняя предвкушающих праздничный завтрак комаров.

— Вчера он во что бы то ни стало хотел вернуться в Куль-де-Сак. Еще чего! Что до меня, вопрос решен. Здесь есть дела поважнее, они не могут ждать, пока он разберется со своими химерами. Я дал ему знатную выволочку. Еще чего! — повторил он с еще большим нажимом. — Клерки будут учить меня, что и когда мне предпринять! Но знайте, Тре Русур: я проучил его только потому, что у меня на Шильдта большие… бо-ольшие виды. Оч-чень большие! В отличие от вас, уж извините за откровенность.

Мне показалось, что губернатор и сам несколько смущен горячностью, с которой он высказал свои нелестные для меня соображения, но тут же понял: он совершенно пьян.

— Ну и ладно, — Багге сменил тему. — Как вам пришелся Тихо Сетон? Шильдт поделился со мной своими подозрениями… что до меня, так и Бог бы с ним, этот тип расплатился полностью и даже с лихвой. Мало того — дал разумные объяснения.

Я попытался что-то сказать, но он отмахнулся.

— Все равно. Увидите кузена, скажите: всё. Мы подвели черту под этой историей. Скажите, если я ущемил его гордость, назвав содомитом, пусть не обижается. Многие спрашивают: с чего бы он так заботится о своем кузене, который вовсе такой заботы не заслуживает? Уж не завелись ли у него шашни с этим недотепой? Я имею в виду вас. Вас, Тре Русур, кого же еще… Я был… как бы сказать… не совсем трезв. Десертное вино, знаете ли, легко выводит из баланса… так что пусть в дальнейшем воздержится вступать со мной в споры в это время суток. Идите, Тре Русур, идите, не путайтесь под ногами.

Он махнул рукой и ушел. Я по-прежнему ничего не понимал.

Кое-что удалось выяснить в конюшне. Оказывается, Юхан Аксель взял лошадь и уехал. Толстый конюх поковырял в носу, с интересом изучил улов и добавил:

— И еще это… лопату взял.

Я не понимал, в чем Юхан Аксель подозревает Сетона, и что совсем уж удивительно — как он решился на эту поездку без разрешения губернатора. Что-то тут не складывалось. Еще и этот пистолет… Что ж, кузен мой юноша неглупый и вполне может сам о себе позаботиться. Кстати,

Сетон произвел на меня впечатление человека, наделенного теми же похвальными качествами. Так что самый естественный исход — обсудят с глазу на глаз и установят причины взаимонепонимания. Так оно и будет. Надо просто дождаться возвращения Юхана Акселя.

Вскоре выяснилось несколько удивившее меня обстоятельство: в отсутствие двоюродного брата мне совершенно нечем заняться. Никто меня не искал, не интересовался, где я и что делаю, так что я мог распоряжаться временем по своему усмотрению. Пошел к океану. Решил прогуляться вдоль берега, но вскоре путь мне преградили густые низкие заросли, спускавшиеся к самой линии прибоя. Пошел в другую сторону. Там были вырыты неглубокие котлованы — в этих бассейнах приливная вода испарялась и превращалась в драгоценный товар: соль. Рабы время от времени сгребали ее граблями в большие серые сугробы. Я почему-то вспомнил про найденный мною по приезде странный камень, и почти час посвятил поиску подобных камней. В результате набрал полную горсть, но природа их по-прежнему оставалась загадкой. Ноздреватые, как пемза, пористые, не очень тяжелые камушки со странными зазубринами. Некоторые гнутые, другие удлиненные или неопределенной формы, будто отколоты от чего-то.

В конце концов геологические изыскания мне надоели, и я пошел бродить по улицам Густавии, как всегда, весьма оживленным. В гавани выстроились баркасы, ждущие очереди на разгрузку. Прибыл очередной корабль с живым товаром. Рабов вели по улицам в ржавых цепях, и прохожие зажимали носы от нестерпимой вони. Впрочем, поблизости стояли ряды бочек с водой, где несчастных отскребали от многомесячной коросты грязи, а оттуда вели в бараки где они ожидали очередных торгов. Многие выказывал! признаки помешательства после долгого морского путешествия: дико сверкающие глаза, нечленораздельные выкрики, пена в углах рта. Удивительно: как работорговцам удается большую часть довезти живыми; как они все не умирают в таких нечеловеческих условиях?

Мало того — торговцы старались избежать ненужны: потерь. Они то и дело приглашали Фальберга. Я подошел попросил не отказать мне в обществе, и некоторое время шел за ним по пятам. Фальберг шел вдоль рядов изможденных и понурых негров и коротко констатировал:

— Скорбут. Скорбут. Тропическая лихорадка. Изолировать. Скорбут…

Он, кажется, не тяготился моим обществом; наоборот Возможно, я отвлекал его от мрачных мыслей. Ничего удивительного: а какие еще мысли неизбежно одолели бы каждого, кто надумал совершить подобный обход?

— Что ж… все, что мы видим, результат условий на кораблях, но корабль есть корабль, не в наших силах управлять стихиями. Но здесь, на острове, тоже приходится сталкиваться с необычными заболеваниями… и это вызывает озабоченность… — Он неожиданно устроил странную гримасу: оскалился и несколько раз подмигнул. Я да же не сразу сообразил: оказывается, таким странным способом он просит стоящего перед ним раба показать зубы. — Например, тяжелые случаи дисфории. Да… дисфория. Вряд ли вам знаком этот термин… Своего рода одержимость воспоминаниями о родине, а именно тоска, непреодолимая тоска, и тоска эта сплошь и рядом имеет соматические последствия. Поверхностное дыхание, знаете ли, брадикардия… извините, замедление пульса. Они отказываются от еды и даже от питья. И в запущенных случаях эта болезнь, представьте, смертельна.

— И нет никакого способа лечения?

Фальберг перешел к следующему узнику, одарив меня многозначительным взглядом. Осмотрев раба, повернулся ко мне и пожал плечами.

— Конечно, есть. Способ лечения очевиден.

На том мы и расстались.

Но пути в номер я прошел мимо бараков. И хотя старался смотреть под ноги, чтобы избежать неприятных сцен, мое внимание привлек совсем молодой раб в скованной цепью группе, очевидно, ожидающей очередного морского путешествия на одну из сахарных плантаций на Антильских островах. Совершенно голый, он дико размахивал руками, но был не в состоянии издать ни одного членораздельного звука — мешала стальная узда, удерживающая челюсти в полуоткрытом состоянии.

Я уже привык — кожа рабов может иметь самые разные оттенки. От светло-шоколадного до черного, как сапожная вакса. Но никогда доселе не видел такой странной кожи, как у этого. Все тело в пятнах, как будто он перенес какую-то болезнь: представлены все оттенки, о которых я упомянул. Волос нет нигде, в том числе и на голове, где видны свежие царапины от бритвы. Лицо настолько черное, что даже многочисленные синяки кажутся на этом фоне светлыми. Неправдоподобно яркие белки больших, необычно светлых глаз. Он рыдал, всхлипывал и протягивал руки к прохожим, взывая о милости. Едва я успел подумать, что передо мной наверняка типичный случай неутолимой тоски по дому, дисфории, как назвал ее Фальберг, как между нами встал здоровенный англичанин и стеком ударил парня по причинному месту. Раб упал как подкошенный и скорчился на земле.

— Дай ему шанс, порвет на куски, — процедил англичанин. — Он мне достался почти даром, но я все равно чувствую себя обманутым. Держитесь от него подальше.

Я поспешил домой, но еще долго в ушах стояли тоскливые всхлипывания несчастного.

15

Писать по ночам очень трудно и страшно, но и время летит быстрее. Сегодня обратил внимание, как чередуются времена года. Зима давно забыта, прошла весна, да и лето скоро кончится. Не далее как сегодня вдруг стал мерзнуть, почувствовал запах мокрых листьев и только тогда обратил внимание, что окно в моей палате открыто настежь.

Первое, пока еще робкое, дыхание осени.

Все это не имеет значения. Дни, спасибо тебаике, я провожу в полудреме, светлые часы похожи на сон, который память отказывается сохранять. Мне приносят воду, пускают кровь, переворачивают в постели. Только с наступлением темноты я возвращаюсь в сознание, только в эти страшные часы между сумерками и рассветом никто не руководит моим бытием. Я сижу с гусиным пером в руке и не могу дождаться, когда же начнет светать.

А сегодня днем я очнулся и обнаружил у себя двоих посетителей. Судя по всему, они находились в моей палате уже довольно долго. Терпеливо ждали, пока я найду в себе силы отвечать на их вопросы. А вот что я им ответил и ответил ли вообще — не помню. Но лица запомнил. Один огромный, как шкаф, с жуткой, изуродованной зажившими шрамами физиономией — вылитый кулачный боец.

А другой… другой — прямая противоположность. Более разных людей и представить трудно. Тощий, бледный, говорит так тихо, что приходится вслушиваться. Я сделал все что мог, чтобы унырнуть от незваных гостей в сладкий омут опиумного сна, но, очевидно, проворства моего не хватило, и я постепенно догадался, что им надо. Эти двое представляли правосудие. Должно быть, они долго меня разыскивали. На то оно и правосудие — любое преступление должно быть наказано. Где-то в глубине души шевельнулась мысль — броситься им в ноги и рассказать всю правду, но воля моя настолько ослабла от страхов и медикаментов, что я не решился на такой отчаянный поступок. Хотя признание, несомненно, принесло бы облегчение. Я им даже что-то сказал, они не поверили… говорили и говорили. Я многое понял, хотя мое понимание наверняка осталось для них незамеченным.

Странные посетители задавали вопросы все более прямо и нетерпеливо, пока до них не сразу, но все же дошла безнадежность их затеи. У здоровяка испортилось настроение. Он даже хряснул кулаком по косяку двери. Я вздрогнул от странного звука — дерево об дерево, и тут же понял: у него вместо левой руки — протез. Не знаю, как его звали, но имя второго, бледного, запомнил, потому что однорукий постоянно обращался к нему за помощью.

Винге.

Что ж… вполне возможно, их визит означает для меня начало конца. Мое время отмерено. И я должен спешить. Я должен успеть поведать всю историю, пока судьба не призвала меня в менее гостеприимные места.

16

Ожидание становилось невыносимым. Я и сейчас не могу вообразить, где, в каком месте человек может сильнее чувствовать одиночество, чем в бурлящем лабиринте улиц Густавии, в этом водовороте матросов, рабов и прочего сброда. Проснулся очень рано, заплатил конюху задаток. Он встретил меня, как старого знакомого, даже назвал по имени — и я пустился в путь. В третий раз я ехал по дороге в Куль-де-Сак. Туда, обратно и теперь опять туда. Единственный раз мне пришлось остановиться на развилке и поразмышлять — и надо же, в эту самую минуту из-за холма появился не кто иной, как Яррик, управляющий у Сетона. Он подъехал и поздоровался — с некоторым, как мне показалось, удивлением.

Пока мы гостили у Тихо Сетона, я ни разу не оставался с Ярриком наедине, но, как и тогда, он не показался мне особо общительным. Молча вывел на правильную дорогу, и последнюю четверть мили мы ехали бок о бок. Судя по мученической гримасе и по тому, как часто Яррик прикладывался к фляжке с водой, он, несомненно, был с похмелья. На чудовищном французском объяснил — ездил по поручению хозяина в Густавию передать товар. Сообщив эту новость, он внезапно рассмеялся — я не понял, чему именно, думаю, мало бы кто понял, но на всякий случай улыбнулся, что окончательно привело его в хорошее настроение. Его лошадь была куда резвее. Он показал мне ладонью дорогу — прямо, прямо, потом направо, налево, а дальше опять прямо, выразил уверенность, что я не заблужусь, и пришпорил коня.

Еще издалека я увидел Тихо Сетона. Он сидел на веранде с бокалом в руке. Заметив меня, поставил бокал и пошел навстречу — поприветствовал, как и тогда, вежливо и красноречиво, но я сразу заметил: чем-то он озабочен. Чем именно — попытался угадать, но не смог.

— Следуйте за мной, Эрик. Нам есть о чем поговорить.

К моему удивлению, он подвел меня к ряду лишенных окон бараков. Калитка и двери открыты настежь, железный засов и огромный замок валяются на земле. Тихо Сетон пригласил меня зайти. Я помедлил, с ужасом вспомнив картину, открывшуюся передо мной в трюме шхуны капитана Джонса. Но как только глаза мои немного попривыкли к темноте, понял: опасения напрасны. Бараки пусты. Я с удивлением посмотрел на хозяина.

— Надо же назвать причину, по которой я отказался показать рабов вашему кузену, — серьезно произнес Сетон. — Причина вот в чем: у меня рабов нет. Все они — свободные люди. Сама мысль — содержать людей в рабстве — вызывает у меня отвращение и протест. И не только у меня. Есть и единомышленники. С одним из них, английским капитаном, я разработал план. Я покупаю рабов в Густавии, временно помещаю их в усадьбе и дожидаюсь его визита. Здесь, на восточном берегу, он знает каждую мель, каждый риф, каждое коварное течение. С более или менее равными промежутками бросает якорь, посылает шлюпки, грузит людей и держит курс на Эспаньолу. Там они оказываются среди восставших братьев по расе и помогают бороться за создание собственного государства, свободного от рабства и угнетения.

Мы вышли во двор. Сетон, прикрыв ладонью глаза от палящего солнца, посмотрел на океан. Я молчал, не зная, что сказать.

Наконец он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.

— Три дня назад приехал Шильдт. Он напрямую потребовал разъяснений. Что ж… я знал, что он один из приближенных губернатора Багге, но мне ничего не оставалось, как открыть карты. Я, знаете ли, совершенно лишен таланта придумывать оправдания и отговорки. Да если бы даже и имел такой талант, вряд ли мне удалось бы провести вашего кузена. Весьма, весьма проницательный юноша. Так что я выложил все как есть — короче говоря, обнажил шею и надеялся на понимание. Представьте, Эрик, — я был целиком в его власти, но он меня понял! Клянусь — он меня понял! И поддержал, причем от всего сердца. Оказывается, он ненавидит рабство не меньше меня, и, не сомневаясь ни секунды, предложил свою помощь.

— Но где же он? Почему я его не вижу?

— Он на корабле по пути на Эспаньолу. Ваш кузен — весьма одаренный молодой человек. Мы долго искали настоящего борца, человека, который мог бы возглавить наше дело на взбунтовавшемся острове. Его искреннюю помощь вряд ли можно переоценить. Вчера, в час прилива, они подняли якоря.

Сетон выждал немного, пока я переварю оглушительную новость, и подозвал Яррика.

— Шильдт оставил письмо. — Он протянул мне сложенный вчетверо лист с печатью моего кузена.

Я сломал сургучную нашлепку. Письмо очень короткое, но почерк, несомненно, Юхана Акселя. Две-три фразы прощания и подпись.

— Он, несомненно, написал бы побольше, но уже начинался отлив и надо было спешить, — Сетон широко развел руки. — Теперь все на ваше усмотрение. Наша судьба в ваших рука, Эрик.

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете все мои секреты. Вы и ваш кузен. Я не могу помешать вам вернуться в Густавию и все рассказать губернатору Багге. Он наверняка щедро наградит вас за лояльность. Что ж… жду приговора.

Он, к моему немалому удивлению и еще большему смущению, упал передо мной па колени. Я не успел сказать ни слова, но он истолковал мое молчание.