Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине

Погода держалась больше недели, и вдруг за одну ночь все переменилось: подул свежий ветер, нагнал тучи, начались дожди.

Дожди, правда, были теплые, небольшие, но такие частые, что трава не успевала просохнуть.

Никифорович сердился, ходил со старшими сыновьями ловить бреднем рыбу, а дочерей и Пашку со Степкой гонял по грибы.

Грибов, особенно белых, в этом году было на редкость много. Их сушили в печке на противне и просто, подвешивая на суровых нитках у дымохода.

Как-то в лесу Степка отстал от своих и вышел к лысому бугру, откуда виднелась река. Сообразив, в какую сторону надо идти, Степка вошел в лес и вдруг услышал крик:

— Ay! Ay!

Крик этот показался Степке тревожным, словно кто-то звал на помощь. Он позвал увязавшегося за ним Тобку и пошел вправо, на крик. Скоро опять послышалось «ау», уже более явственно, и голос показался Степке знакомым.

— Иду! — закричал он в ответ и зашагал навстречу.

— Ау! — прозвучало совсем близко.

Степка, продираясь сквозь мокрую чащу, вышел на полянку и увидел сидящего на пеньке ссыльного.

— Егор Ильич, это вы?

— Степа! — удивленно воскликнул ссыльный и, встав, протянул руку. — Здравствуй, дружок. Здравствуй! А ведь я заблудился. Заблудился, продрог и совсем отчаялся выбраться из лесу. Ты-то знаешь дорогу?

— А как же? Мы здесь на сенокосе. Это недалеко. Пойдемте, у нас обсушитесь и переночуете.

— А не забредем еще дальше?

— Нет, я знаю дорогу.

Где-то рядом гулко залаяла собака. Ссыльный вздрогнул.

— Это наш Тобка, не бойтесь. Наверное, белку или куницу нашел.

Ссыльный поднял корзинку, почти заполненную грибами.

— Это вы с утра столько набрали?

— Да… Поначалу собирал, а уж как заблудился, мне стало не до грибов.

На полянку выскочил Тобка, обдал обоих водяной пылью, обнюхал ссыльного и приветливо замахал хвостом.

— Ну, Тобка, веди нас домой. Пошли! — крикнул Степка.

Тобка запрыгал, радостно завизжал и побежал влево. Стенка и ссыльный пошли за ним.

6

— Мать, Ксюша, гляди, кто к нам пожаловал! — встал с лавки Николай Никифорович и протянул намокшему гостю руку. — Милости просим, Егор Ильич.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — засуетилась Ксения Афанасьевна, вытирая фартуком руку и подходя к гостю. — Батюшки, да вы мокрехоньки…

— Дай, мать, переодеться гостю, да выдь отсель на минутку…

— Сейчас, сейчас, — заторопилась хозяйка. Скоро ссыльный, в холщовой Ивановой рубахе, в посконных штанах и в шерстяных носках, сидел за столом и хлебал грибовницу. Его платье и сапоги сушились у печки.

Степка сидел рядом и, слушая рассказ ссыльного, с жадностью ел.

— Я, Николай Никифорович, переправился через реку у города. И старался далеко не забредать. Раза два слышал, как гудели пароходы: это меня успокаивало. А потом зашел в трясину и еле выбрался. Полз на животе…

— Значит, вы в Оленье болото попали. Да-а… Счастливо отделались, Егор Ильич. Много лежит на дне его и нашего брата, и коров, и лошадей. Это Оленье болото в народе зовут «гиблым местом». Редко кто оттуда выбирается. Ох, редко!

Хозяйка перекрестилась:

— Господи помилуй, да как же вы выползли-то?

— Два шеста лежали на зыби, вот я по ним и полз.

— Должно, с прошлого года остались шесты-то, когда у Пахомыча телку спасали, — сказал Степка.

— Если б не шесты, утонул бы я, — осиплым голосом заключил ссыльный.

— Беспеременно бы засосала проклятая топь, — согласился хозяин.

— А когда я выполз, то с испугу пошел в сторону от болота и заблудился. Плутал часа три, потом стал кричать. Никто не откликнулся. Страшно стало. Думаю, медведь услышит мой голос, бросится и задерет.

— Нет, медведь от крика убежит, — усмехнулся Никифорович, — он боится человека. Ежели бы столкнулись с ним — тогда другое дело.

— Шел я молча в одном направлении. Все лес да лес. Опять кричать начал. И вдруг слышу: «Иду!». Это Степа отозвался. Второй раз спас меня от смерти. Если б не медведь, то волки бы наверняка заели.

— Вот блинков горяченьких покушайте, — предложила хозяйка. — Со сметанкой они больно хороши.

— Благодарствую, Ксения Афанасьевна. Прямо закормили вы меня.

— Кушайте на здоровье! Вам надо сейчас согреться.

— Водочки бы хорошо, — сказал Никифорович, — но на покос не берем. Это еще от дедов завещано.

— Спасибо, я не любитель. А почему не берете?

— Мой дед сказывал, будто однажды на покосе мужики перепились, устроили драку и косами до смерти порубили друг друга. С той поры как отрезали: ни одна семья не берет на покос хмельного. Вот кончится страда, вернемся домой — тогда и гульнуть можно… А что, Егор Ильич, как вы устроились? Вроде бы теперь вольно живете?

— Ничего, спасибо. Служу у нотариуса. Снимаю комнату и столуюсь у акцизного чиновника. Хожу отмечаться к исправнику. Живу тихо.

— Не притесняют вас?

— Нет, ничего, но, видимо, следят. Выезжать никуда не разрешают. Даже в Вятку не пускают. А там есть друзья. Проходили по одному делу.

— А все-таки, за что же вам такое наказание? Правда, что вы против царя пошли?

Ссыльный отодвинул оловянную тарелку и, несколько подумав, решительно сказал:

— Правда!

— Господи помилуй! — вздохнула хозяйка и стала истово креститься.

— Ты, мать, пошла бы к девкам на поветь, — прикрикнул сам, — не бабье дело слушать такие речи.

— Сейчас, сейчас, Никифорович, только чайку гостю налью.

— Чайку мы. и сами нальем. Ступай!

— Зачем же, Николай Никифорович? — запротестовал ссыльный. — Нехорошо так…

— Пусть с девками посидит. Ей там лучше… Хозяйка ушла. Никифорович кивнул Степке:

— Накинь крючок, да гляди — что услышишь, чтоб умерло в тебе.

— Не маленький, — обиделся Степка.

— Ну-ну, ладно… Слыхал я, Егор Ильич, что стреляли в царя, но бог будто бы отвел пулю. Верно ли это?

— Не бог отвел пулю, а один подлец, какой-то мастеровой Комиссаров. Под руку толкнул Каракозова в момент выстрела. Бедного Митю повесили, а этого подлеца наградили, сделали героем, спасителем.

— Ну а за что, к примеру, стреляли в царя?

— Как за что? За то, что довел народ до голода и обнищания. За то, что лучших людей России, боровшихся за свободу, посадил в крепость, казнил, сослал на каторгу… Крестьянам дали вольную, а на самом деле обрекли их на голод и рабство. За землю потребовали огромный выкуп. Крестьяне снова должны были идти в кабалу к помещику. Вы, государственные крестьяне не чувствовали такого гнета.

— Ох, Егор Ильич, да разве нам, «государственным», сладко живется? Много ли нас таких-то, что выбились кое-как из нужды? Да и с нас три шкуры дерут. Помимо подушных податей, и везем, и несем, и живность, и продукты — конца нету. Мы тоже в кабале.

— Значит, и вам должно быть понятно, почему стреляли в царя.

— Как не понять? Однако за это жизнью расплачиваться приходится.

— Мы считаем счастьем отдать свою жизнь за свободу народа.

— Это так. Это справедливо… А много ли вас таких смельчаков?

— Пока не очень. Но будет все больше и больше. Борьба только начинается. Наши силы вырастут.

— Вон как… вон как… Да… Однако, кажется, проветрило. И ваша одежа, кажись, просохла. Вы тут переодевайтесь, Егор Ильич, а я схожу взгляну, что на дворе.

Степка, слушавший разговор отца с ссыльным, сидел словно застывший. Но как только отец вышел, он вскочил и бросился к ссыльному.

— Егор Ильич, я готов для вас все сделать. Хотите, я сейчас запрягу лошадь и отвезу вас домой?

— Спасибо, Степа. Это не главное…

— А что же главное?

— Главное, Степа, быть человеком! Быть настоящим человеком, который может постоять за себя и за других.

— Дмитрий, который стрелял в царя, был таким?

— Да, Степа, он был настоящим человеком! Степка хотел что-то сказать, но дверь скрипнула — вошел отец.

— Проветривает, но еще сыровато — косить нельзя. А вы уж оделись?

— Спасибо! Все высохло. Я, пожалуй, пойду.

— А я велел лошадь запрячь. Ивана посылаю бабку проведать. Ведь она там одна с овцами, курами да цыплятами. Он вас и довезет до города.

— Да ведь в объезд придется?

— Ну, семь верст — не околица.

— Тять, и я поеду, — попросился Степка.

— Это зачем? Вон девки и мать по грибы собираются. Вы с Пашкой с ними пойдете. Иди-ка лучше под навес да насыпь Егору Ильичу кузовок белых.

— Что вы? Зачем?

— Неловко из лесу-то пустому идти. Засмеют ребятишки.

Степка бросился под навес и скоро с полной корзинкой боровиков вернулся к телеге, где сидели ссыльный и Иван.

— Ну, с богом, Егор Ильич! Заглядывайте к нам, будем рады.

— Спасибо! Сердечное спасибо вам! — крикнул ссыльный.

Лошадь круто поворотила, и телега, громыхая, скрылась в лесу.

7

Наступила зима. О ссыльном ничего не было слышно. Ребята его не встречали, сам он тоже не подавал вестей.

— Должно быть, сослали в другое место, куда-нибудь подальше, может, в Сибирь, — сказал как-то Николай Никифорович. — А жалко, человек-то хороший.

— Мне чай подарил, — отерев кончиком платка слезу, сказала Ксения Афанасьевна. — До сих пор коробочка-то почти полна, только по большим праздникам завариваю.

— А может, и помер человек, — прошамкала бабка беззубым ртом.:— Долго ли на чужбине-то? Чай, тосковал, сердечный…

— Да, жалко беднягу, — согласился Николай Никифорович, — по душе он мне пришелся. Смелый был человек и башковитый. Мне, говорит, за народ жизню отдать не жалко. Вот каков человек…

О ссыльном поговорили и стали его забывать…

Прошел еще год. За это время Николай Никифорович женил двоих сыновей. Хлопот и забот прибавилось. О ссыльном совсем забыли, только Степка иногда показывал товарищам заветную книжечку и с гордостью говорил:

— Это мне подарил студент Евпиногор.