– Его-то я не боюсь, – ответил я, стараясь говорить внушительно и драматично. – Меня пугает шериф, а может быть… и палач!
Не теряя времени, я ударил пятками в круглые бока Натаниэля и ускакал прочь.
Все шло прекрасно, пока мальчики не скрылись из виду. Но, по мере того как Натаниэль с галопа перешел на рысь, а в гору и вовсе потащился шагом, я все меньше и меньше чувствовал себя героем.
Ну и влип же я в историю! Вот не повезло-то! Из двадцати или тридцати человек, участвовавших в разрушении стены сэра Филиппа, я оказался единственным, кого выследили, хотя в действительности я сделал куда меньше, чем остальные. Но я совершил нападение: кинул камень, который, правда, пролетел мимо цели… В этом не было ничего особенного. Когда я был маленьким, я часто кидался камнями и попадал в людей, однако за мной никогда не приходил констебль. Но теперь речь шла о сэре Филиппе Мортоне, а это совсем другое дело.
Как я подгонял беднягу Натаниэля, когда он мелкими шажками взбирался на бесконечную гору! Он старался изо всех сил, солнце нещадно палило нас обоих, но я боялся, что меня схватят прежде, чем я доберусь до дома. Один раз я услышал топот копыт и оглянулся, но это оказался джентльмен из Кесуика, который проехал мимо, кивнув мне, как обычно. Он-то, во всяком случае, еще ничего не знал о моих злодеяниях.
Какое радостное чувство охватывает человека, когда с большой дороги он сворачивает на каменистую тропинку, которая из долины ведет прямо к его дому и больше никуда! Но никогда еще не был я так счастлив при виде того, как расступаются крутые холмы, открывая передо мной зеленый оазис Лонсдейла, ручьи, бегущие вниз, словно пролитое молоко, и дым, поднимающийся из нашей трубы и из труб соседних ферм, расположенных ниже и выше нас по склону холма.
Неужели мне придется разыскивать отца на горе? Нет, он был дома и, стоя на пороге, глядел, загородив глаза от солнца, как Натаниэль, поднимая тучу брызг, переправляется через ручей.
Я слышал, как он сказал: «Слава Богу!» – и на звук его голоса выбежала мать, вытирая глаза голубым полотняным передником. Я понял, что им все известно.
– Простите меня! – только и сумел проговорить я. – Не волнуйтесь.
– Тебе надо уходить, – сказал отец, который, по-видимому, уже все обдумал. – Придется побыть некоторое время подальше, сынок, пока беда минует наш дом. Они гонятся за тобой?
– Не знаю, – ответил я. – На час, наверное, я их опередил.
– Куда он пойдет? – запричитала мать. – Будь жив мой брат в Карлайле, мы могли бы послать его туда, а так…– Она взглянула на отца. – Может быть, ему лучше остаться и дождаться их? Я уверена, что он не сделал ничего дурного… во всяком случае, не больше, чем кто-либо другой, и все наши соседи клятвенно подтвердят, что он хороший мальчик.
– Ты не знаешь законов, – мрачно ответил отец. – Нет, он не должен попасться им в руки. Сэр Филипп вне себя от злости. Кроме того, ради наших соседей мы должны отослать его из дому. Если суд наложит на него лапу, то его станут допрашивать о том, кто еще был с ним в ту ночь.
После этих слов мать принялась плакать, да и сам я чуть не разревелся, так как прекрасно понимал, о каком допросе идет речь. Я знал, что не выдержу пытки. Если закон позволит им применить пытку, даже не очень жестокую, я знал, что не выдержу и назову имена всех мужчин и мальчиков, которые были с нами прошлой ночью.
Итак, не оставалось ничего другого, как бежать, прежде чем они накроют меня дома.
– Ничего страшного, – утешал я мать. – Я уйду из наших мест и, быть может, проскользну через шотландскую границу. Найду работу и, когда все уладится, пришлю вам весточку. А через пару месяцев я, вероятно, смогу вернуться, и все будет забыто.
– Прекрасный план! – одобрил отец.
Он подошел к сундуку, в котором хранились деньги, и отсчитал пять шиллингов.
– Это поможет тебе продержаться первое время, – сказал он. – Хотелось бы дать побольше, но…
Я понимал. Времена были трудные, а у нас в Лонсдейле никогда не водилось много денег. Мать принесла два каравая хлеба, сыр, овсяное печенье и кусок холодной баранины, которого хватило бы на троих. Мы не тратили время на разговоры, так как знали, что каждую минуту в долине могут показаться всадники, посланные, чтобы схватить меня.
Я решил не брать с собой Натаниэля, так как на большой дороге сразу попался бы им в руки. Кроме того, у меня не хватило бы духу продать старого друга на рынке в Пенрите. Я намеревался идти в Пенрит пешком, через горы, где гораздо легче укрыться от преследователей. Завтра в Пенрите базарный день: меня никто не заметит в толпе, и – кто знает? – быть может, удастся найти работу и уехать из Камберленда.
Я так и не смог попрощаться с братом – он работал наверху, в горах. Сестры были заняты приготовлением сыра. Они пролили надо мной целое море слез. До этого дня я никогда и не подозревал, как они любят меня.
Наконец я вырвался из их объятий и, закинув на спину узелок с парой платья, двинулся вверх по течению ручья к высокому плато. Минут через пять, очутившись среди густой травы и вереска, я оглянулся и далеко внизу увидел родную долину и похожие на серые коробочки дома, расположенные по обеим сторонам узкой, бурой улицы. И по этой улице, как раз там, где был съезд с проезжей дороги, медленно ползли два всадника, похожие на толстых жуков с блестящими спинками.
Я засмеялся, хотя мне было вовсе не до смеха, и зашагал дальше в гору.
Мне всегда хотелось посмотреть на белый свет, я давно мечтал о приключениях, и вот теперь мне суждено было испытать их полной мерой.
Что подстерегало меня в Пенрите
Никто не преследовал меня в горах. Часа два шагал я по северным склонам Бленкэтры и не встретил ни одной живой души, если не считать стада благородных оленей, что паслись на опушке леса, да орла, лениво парившего в пасмурном небе.
К концу дня я подошел к «крепости». Когда мы были ребятишками и любили играть в войну против шотландцев или испанцев, мы часто бывали там. «Крепость» находилась довольно далеко от дома, но другого такого места не было нигде в округе, и я проводил в ней целые дни. Там было небольшое горное озерко, темное и бездонное; скалы окружали его со всех сторон в виде подковы, только с востока земля отступала, и маленький ручей, журча, бежал из озера в долину, где вливался в реку Глендермейкин. Окружавшие озеро огромные скалы делали это место естественным убежищем. Под выступом одной из этих скал можно было спать вшестером и ничуть не промокнуть даже в самую дождливую ночь. Рядом лежали огромные валуны, образуя неправильный круг, который мы называли «двором». Собрав камни, которые нам было под силу поднять, мы превратили скалы в настоящий крепостной вал.
Что такое крепость, мы знали по старой четырехугольной башне, которая стояла ниже, по дороге в долину. Во времена наших дедов все богатые люди жили в таких башнях, потому что шотландцы, совершая свои разбойничьи набеги, в любую минуту могли перейти границу и напасть на мирных жителей. Однако, с тех пор как я себя помню, ни Одного такого нападения не совершалось, и некоторые из местных сквайров[1] отказались от своих четырехугольных «замков» и перешли жить в обыкновенные дома.
Так поступил и сэр Филипп. На берегу Греты он выстроил красивую усадьбу с высокими трубами и окнами, в которые вставили сотни горящих, как алмазы, стекол. Старый дом – четырехугольная башня – стоял пустой и постепенно превращался в развалины. Это было удлиненной формы трехэтажное строение с крошечными окнами, которые, как и дверь, находились высоко от земли. Чтобы войти, надо было сначала карабкаться снаружи по каменной лестнице, и если засов на тяжелой дубовой двери задвигали перед самым вашим носом, то проникнуть внутрь уже не представлялось возможным.
Четырехугольная башня Мортонов с ее зубчатыми стенами, небольшой сторожевой вышкой на крыше и железной чашей, в которой когда-то горел сигнальный огонь, была настоящим маленьким фортом. Но жить в этом холодном, мрачном каменном мешке, стоявшем высоко в горах, вдали от домов и дорог, было, должно быть, неприятно, и я не удивляюсь, что сэр Филипп бросил его и построил себе более уютное жилище.
Итак, как уже было сказано, к концу дня я подошел к «крепости», которую мы, мальчишки, построили, копируя старую башню. Я знал, что здесь можно провести ночь в полной безопасности, так как сюда редко кто заглядывал. И действительно, я нашел «крепость» в том самом виде, в котором мы оставили ее позапрошлым летом, когда поняли, что уже выросли для этой игры. Бесчисленные проливные дожди смыли оставшиеся от наших костров черные круги, но с «верхней башни» по-прежнему скалился бараний череп – мы воображали, что это голова предателя, изменившего королеве, – а немного ниже сохранились полустертые инициалы наших имен, которые мы нацарапали на скале.
Следовало как можно скорее добраться до Пенрита и бежать из тех мест, где меня хорошо знают. От «крепости» до Пенрита двенадцать миль по прямой и немного больше по извилистой тропинке, по которой, как только стемнеет, можно идти, не опасаясь никаких случайностей. Я прикинул, что пройду это расстояние часов за пять. Если в «крепости» сделать привал и дождаться полуночи, то я смогу двинуться в путь при свете луны и войти в город как раз когда начнется утренняя сутолока.
Я провел в «крепости» долгий безрадостный вечер. Солнце вскоре спряталось за громадами скал, вздымавшихся вокруг озера, но еще долго после того, как вокруг меня сомкнулась густая мгла, на высоких склонах Южного Холма и на Седле Белой Лошади играли милые сердцу и теплые отблески солнечных лучей.
Дневной свет исчез как-то внезапно. Но еще не совсем стемнело. Мне даже казалось, что закат будет тянуться бесконечно и вечер никогда не наступит. После того как я съел свой унылый ужин, состоявший из хлеба и холодного мяса, и запил его ледяной водой из ручья, наступили томительные часы полного бездействия. Надо было спешить, но я боялся пускаться в путь до темноты.
Мне никогда раньше не приходилось бывать в «крепости» одному или в столь поздний час, поэтому меня охватил страх. По мере того как сгущались сумерки, мертвые камни оживали. Скалы, казалось, вот-вот начнут двигаться. Над самой моей головой что-то пронеслось, оглушительно хлопая крыльями, и долгий пронзительный крик зловеще отозвался среди прибрежных скал. Даже говор ручья, такой приветливый при свете дня, звучал как-то по-другому – насмешливо и неприятно. Я, пожалуй, рискнул бы развести костер, но у меня не было топлива, да и разжечь его было бы нечем. Я пытался вздремнуть, но на земле было слишком жестко; к тому же я был так взволнован, что не сомкнул бы глаз и на пуховой перине.
Около одиннадцати, по моим расчетам – точно сказать было трудно, так как луна еще не взошла, – я почувствовал, что больше не могу здесь оставаться. Я вскинул на плечо свой узелок и ощупью начал двигаться по склону горы, пока не дошел до высокой седловины, соединяющей гору под названием «Весы» с Южным Холмом. К счастью, мне был знаком здесь каждый камень, и хотя я не раз спотыкался в темноте, однако не подвергался риску сломать себе шею. Вскоре передо мной появился струящийся из-под земли родник, и, идя по его течению, я быстро спустился на пенритскую дорогу в том месте, где она пересекает реку Глендермейкин. Приятно было снова почувствовать под ногами ровную дорогу; правда, к тому времени, когда на горе замаячили красные крепостные стены Пенритского замка, она показалась мне чересчур длинной.
Пенрит – красивый город. Здесь живут сотни людей, а так как тот день был базарным днем, то на узких улицах между домами с выступающими верхними этажами теснились, должно быть, тысячи приезжих. Интересно, где они здесь уместятся, не говоря уж о коровах и овцах, о верховых и вьючных лошадях, о телегах и всем прочем. Но когда я добрался до центра города, то увидел, что узкие улицы, как реки, вливающиеся в озеро, внезапно переходили в широкие площади, на которых хватало места для всех. Такая планировка города объяснялась близостью к шотландской границе. Когда начиналась война, жители сгоняли овец и рогатый скот на центральную площадь и, забаррикадировав узкие улицы, превращали город в крепость.
Однако в этот день никто и не помышлял об опасности, и в веселой сутолоке я даже на мгновение позабыл о своих горестях.
Кроме фермеров, пригнавших на продажу скот, да женщин, расположившихся возле прилавков с яйцами, маслом и домотканым холстом, на рынке собралось много всяких интересных пришельцев: смуглый цыган с отрезанными ушами, который водит на цепи медведя; шпагоглотатель; человек, который умеет удалять больные зубы – пациента в это время должны держать приятели; пара акробатов да десятка два фокусников и разных шарлатанов, сулящих чудесные исцеления. Какой-то человек кричал во всю глотку, оповещая, что в полдень на кругу состоится травля медведей собаками, и приглашал всех желающих принять участие в этой забаве. Я внимательно слушал его, как вдруг кто-то тронул меня за плечо и сказал:
– Здравствуй, Питер!
От неожиданности я вздрогнул, но это оказался только Тэм Берни из Мангрисдейла. Он здорово перепугал меня: я никак не ожидал встретить здесь кого-нибудь из знакомых. Наши обычно ездили на базар в Кесуик.
Старик подмигнул мне и приложил к губам узловатый палец. Я понял, что ему все известно.
– Спокойно, парень. Я тебя не выдам. Что ж ты промахнулся?– усмехнулся он в усы. – Жаль, что не попал! Многие с удовольствием поплясали бы на его похоронах!
– Он слишком быстро ехал, – ответил я, оправдываясь.
Улыбка сбежала с его лица.
– Тебе надо поскорее убираться из нашей округи, парень. Говорят, вчера сэр Филипп совсем взбесился. Не из-за камня, а из-за своей прекрасной стены. Он поклялся отомстить всем, кто участвовал в этом деле, но, кажется, ты единственный, против кого есть улики… Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, парень…
– Да, придется ненадолго уехать, – согласился я.
– Это непременно. У сэра Филиппа слишком много друзей среди судейских. Я и гроша ломаного не дам за твою жизнь, если они тебя схватят. Куда ты думаешь податься?
– Наверное, в Шотландию.
Тэм с сомнением покачал головой:
– На это они и рассчитывают. Они уже сообщили в Карлайл, чтобы там были настороже и караулили тебя, это я точно знаю.
– Я могу идти напрямик, минуя Карлайл.
А как ты будешь переправляться через большие реки? Я сам ходил этим путем лет двадцать назад. Придется искать переправы или мосты, а это значит, что тебя заметят люди, и начнутся толки о том, почему такой молодой парнишка идет совсем один.
– Я пройду, – сказал я. – Переберусь вплавь, коли понадобится.
– И не пробуй: утонуть или быть повешенным – все едино.
Это рассердило меня, так как плаваю я не хуже других. Некоторые считают, что, если я маленького роста, значит, и недостаточно крепок. В свое время я проплывал десятки миль по Дервентуотеру.
– Все будет в порядке, мистер Берни, – сказал я. – Думаю, мне лучше помолчать о своих планах, не так ли? Тогда вам не придется лгать, если кто-нибудь случайно спросит обо мне.
С этими словами я сдержанно пожелал ему всего хорошего и пошел прочь. Мне не хотелось признаваться, что я до сих пор не придумал никаких планов на будущее.
Я шел по базару в надежде найти какого-нибудь странствующего торговца, которому требуется подручный присматривать за лошадьми. Мне будет гораздо легче выскользнуть из Пенрита, если я пристану к какой-нибудь компании. Но найти работу оказалось не так-то просто. Я обратился к одному. Он грубо прогнал меня. Спросил другого – опять неудача. Третий ответил более мягко:
– Нет. И, если бы мне понадобился мальчик, я мог бы набрать целую дюжину из тех, что попадались на дороге. Таких полным-полно, и все ищут работу. Послушай моего совета, парень, возвращайся-ка домой.
– Мне некуда идти, – сказал я. – Я сирота.
– Все вы сироты, – заметил купец, и по выражению его лица я понял, что он мне не поверил. Он отвернулся, чтобы продать жене пастора кусок зеленой материи.
Перед одним из больших постоялых дворов толстый мужчина в старомодном шлеме бил в крошечный барабан, и все кругом громко смеялись, глядя, как нелепо болтается игрушечный инструмент на его огромном брюхе. Спустя мгновение он перестал бить, оглядел собравшихся, широко улыбнулся и заговорил. У него был удивительный голос, звонкий, как колокол, так что, несмотря на блеяние овец, крики разносчиков и тысячеголосый шум базарного дня, каждое слово было слышно.
Он сказал, что знаменитые лондонские актеры «собираются играть лучшую из когда-либо написанных пьес: «Трагическую историю о короле Ричарде III». Они делают это в знак особого расположения к добрым жителям Пенрита: разве не жил некогда вон в том доме, до которого рукой подать отсюда, злой горбун-узурпатор? И разве жителям Пенрита не хочется снова увидеть Ричарда как живого в исполнении лондонского актера, игравшего перед самой королевой Елизаветой? А вместе с ним будет выступать и целая лондонская труппа в сопровождении барабанов, труб и всего, что полагается. Дирекция не считается ни с какими издержками. Цена за вход один пенни; сидячие места – два пенни. Представление начинается немедленно во дворе гостиницы.
Одним из первых протянул свой пенни я.
Мне нужно было чем-нибудь заглушить тоску по дому и мысли о смерти или тюрьме. И вот я вошел внутрь и даже заплатил лишний пенни за табурет, чтобы дать отдых натруженным ногам, и еще один пенни (безумная расточительность!) за порцию жареной баранины на вертеле. Как славно было снова почувствовать во рту вкус горячей пищи!
К этому времени во дворе уже толпился народ и верхние галереи гостиницы, куда выходят двери комнат, тоже были почти заполнены. В одном конце двора стояла наскоро сколоченная дощатая платформа на козлах, и все мы – кто с табуретами, а большинство стоя – окружили ее. Я покончил со своей бараниной и сидел, облизывая жирные пальцы, как вдруг произошло нечто такое, от чего добрая еда перевернулась в моем желудке. Во двор через арку ворот входил сэр Филипп Мортон. Вот он остановился и протянул пенни, мне хорошо было видно сбоку его худое лицо, жесткую складку рта, обрамленного маленькой золотистой бородкой, и голубые глаза, холодные и злые.
– Поставьте для нас кресла на сцену, милейший. Что? Кресла на сцене запрещены? Что за чушь! Ах, слишком тесно… Прекрасно. – Он повернулся и рукой, затянутой в перчатку, указал на тот угол двора, где находился я. – Тогда поставьте парочку стульев вон туда.
Я понял, что пропал. Во дворе были только одни ворота, но сейчас возле них стоял сэр Филипп и заказывал вино. Прошмыгнуть мимо него было слишком рискованно, но я не решался и остаться на своем месте, так как он должен был сидеть возле меня.
Я озирался по сторонам, чувствуя себя, как затравленная лисица на краю пропасти. И тут мне пришла в голову мысль спастись бегством через галерею.
Лестница находилась совсем рядом. Если я войду в дом, там, наверное, окажется еще один выход, а в крайнем случае до окончания спектакля можно спрятаться в одной из комнат.
Не теряя времени, я соскочил с табурета и проскользнул наверх. Зрители уже заполнили галерею в ожидании представления. В одной стороне набилось столько народу, что протолкнуться, не поднимая шума, было невозможно, а этого я боялся больше всего. В другой стороне галереи народа было меньше. Но тут до меня донесся голос сэра Филиппа, который поднимался по лестнице:
– Сверху лучше видно, Роджер, а кроме того, неотесанная деревенщина не будет здесь наступать нам на ноги.
– Как хочешь, Фил.
Я не стал ждать. В конце галереи виднелась завешенная дверь, и я бросился туда, наступая людям на ноги и бормоча извинения.
– Эй, мальчик!
Это крикнул сэр Филипп уже на верхней площадке лестницы. Он заметил меня. Я стремглав кинулся вперед, вытянув руки, чтобы раздвинуть занавески на двери.
– Держите мальчишку! – закричал он.
Позади себя я слышал брань и раздраженные возгласы людей, потревоженных перед самым началом представления. Я проскочил за занавеску, свернул в темный коридор, сбежал с лестницы и очутился в толпе спешащих и взволнованных людей – это были актеры, которые одевались в своей уборной.
Какого-то мальчика наряжали в платье с огромным кринолином; толстяк ворчал, что доспехи не сходятся у него на спине, а рослый угрюмый юноша декламировал стихи высоким, птичьим голосом…
Все это я успел разглядеть за одно мгновение, прежде чем толстяк зарычал на меня:
– Кто ты такой? Что тебе надо? Пошел отсюда! Сейчас начнется представление, а я не терплю за кулисами посторонних. Исчезни, не то я превращу тебя в хладный труп!
Он был страшен! Я нырнул ему под локоть, успев получить лишь затрещину, от которой у меня зазвенело в ушах, и бросился за угол в соседний коридор. За моей спиной он продолжал греметь:
– Что это? Еще незваные гости? Убирайтесь вон, сэр! Плевать мне на то, что вы сэр, но…
– Джентльмен, которого вы видите рядом со мной, – судья, – раздался ледяной голос сэра Филиппа.
Я слышал все это совершенно отчетливо по той простой причине, что оказался запертым в коридорчике. Отсюда вели две двери, но обе были на замке. Коридор служил чем-то вроде склада для театральных декораций и. костюмов. На секунду у меня мелькнула мысль надеть на себя один из лежащих там костюмов – легче было бы спрятаться под широкими женскими юбками, – но я сообразил, что актеры сразу же выдадут меня.
– Мой друг – судья, – говорил сэр Филипп, – и вы сами понимаете, что, если он захочет, то может запретить вам выступать и продолжать гастроли в этой части Англии. Поэтому советую быть повежливее.
– Что вам угодно, сэр? – проворчал толстяк.
Видно было, что он с трудом сдерживается.
Только не подумайте, что я стоял в полном замешательстве, прислушиваясь к их разговору. Все это заняло лишь несколько секунд, но я и их не потратил даром. Среди театрального реквизита стоял большой сундук: в нем, очевидно, держали костюмы во время переездов с места на место. Глубокий, длинный и узкий сундук был совершенно пуст.
Это был мой единственный шанс. Я прыгнул внутрь и захлопнул крышку. В тот же момент я услышал издали звук трубы, громкий взрыв рукоплесканий и топот ног. В голосе толстяка зазвучало отчаяние:
– Но, джентльмены, представление уже начинается!
– Делайте свое дело; нас это не касается. Мы должны обыскать комнаты.
В гробу опасность не страшна
Теперь голос толстяка доносился откуда-то издалека, заглушённый стенками сундука: