Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Четыре книги об архитектуре - Андреа Палладио на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Андреа Палладио

Четыре книги об архитектуре

Предисловие Ильи Печенкина


В оформлении книги использованы фото из архива Shutterstock и репродукции картин, находящихся в общественном достоянии

© Печенкин И.Е., предисловие, 2021

© Издательство АСТ, 2021

Русский Палладио. Об истории этой книги

I

В массиве литературных трудов, созданных человечеством за свою историю, некоторые книги занимают особое место. Это всецело относится к главному трактату Андреа Палладио (1508–1580), зодчего, чье имя стало нарицательным для обозначения целого направления в западной архитектуре. Впрочем, и с именем не все так просто.

Андреа ди Пьетро делла Гондола родился в Падуе 30 ноября 1508 года в семье мельника, но не унаследовал профессию своего отца, а поступил тринадцати лет в мастерскую камнерезов, руководимую Бартоломео Кавацца. Работа под началом известного падуанского скульптора была делом нелегким. В поисках лучшей доли шестнадцатилетний юноша переезжает в Виченцу – соседний с Падуей город, где вступает в местную гильдию каменщиков.

Для его превращения в архитектора ключевое значение имело знакомство с вичентийским аристократом Джанджорджо Триссино (1478–1550), увлеченным идеей пересоздния итальянской культуры на античных началах. В 1523 году Триссино опубликовал адресованную папе Клименту VII «Эпистолу о буквах, заново добавленных в итальянский язык», в которой предлагал расширить алфавит, присовокупив к нему известное число греческих букв. Подражая греческим авторам, Триссино написал трагедию «Софонисба» (опубликована в 1524) и комедию «Близнецы» (1548); его поэма «Италия, освобожденная от готов» (1548) была задумана как манифест нового итальянского гуманизма и классицизма. Но если опыты Триссино в филологии и драматургии имели неоднозначную репутацию (в частности, поэма была воспринята читателями как неудачная), то одно его произведение снискало несомненный успех: это архитектор Андреа Палладио.

Именно Триссино, взявший под опеку юного камнереза, привил ему вкус к античной классике и наградил звучным псевдонимом, производным от эпитета греческой богини Афины Паллады (либо от названия ее священной статуи, служившей оберегом Древних Афин). Вероятно, Триссино желал видеть в Палладио «реинкарнацию» античного зодчего. Этот псевдоним фигурирует в документах начиная с 1540 года. Впоследствии Триссино ввел Палладио в круг классически образованных вичентийских интеллектуалов, где тот оказался едва ли не единственным выходцем из простолюдинов.

Поводом для встречи будущего архитектора и его патрона послужило строительство загородной виллы Триссино в Криколи в середине 1530-х годов. Автором проекта в этом случае выступил сам владелец, а Андреа ди Пьетро находился в составе артели каменотесов, работавшей на постройке. Отправившись в 1538 году в трехлетнее путешествие по Италии, Триссино взял с собой ученика, который, таким образом, впервые прикоснулся к величественным античным руинам Рима, Вероны и других городов. Его познания в истории, архитектуре и топографии Вечного города воплотились позднее в небольшом трактате «Римские древности» (“L’antichità di Roma”, 1554), написанном в жанре путеводителя.

Параллельно Палладио знакомился с постройками современников – Микеле Санмикели и Якопо Сансовино – и штудировал архитектурные трактаты, включая сочинения Себастьяно Серлио. Все они оказали на него принципиальное влияние. По-видимому, уже на раннем этапе у Палладио складывается специфическое понимание архитектуры как в большей степени сферы науки, подчиненной строгим правилам, а не искусства. Это получило отражение, в частности, в его способе графически изображать постройки исключительно посредством двухмерных чертежей фасада, плана и разреза, избегая перспективных видов.

В 1540-х годах берет свое начало карьера Палладио-архитектора. Он выиграл конкурс на реконструкцию Дворца правосудия («Базилики») в Виченце и обнес его двумя ярусами арочных галерей, используя систему проемов, где средний, арочный, доминирует по ширине и высоте, а боковые перекрываются горизонтальной перемычкой. В историю архитектуры эта форма вошла как под двойным названием – как серлиана (в связи с С. Серлио) и как палладиево окно. Значение этой работы Палладио заключалось в демонстрации возможности классического ордера сравнительно экономными средствами исправлять иррегулярность готики, внося в облик раздираемого противоречиями и переполненного насилием средневекового города момент визуальной гармонии и стабильности – в полном соответствии с антикофильскими мечтами Триссино.

Несмотря на представительный ряд городских дворцов-палаццо и нескольких церквей, сооруженных Палладио, его основная слава связана с темой загородной виллы. На родине Палладио переход от феодализма к помещичьему хозяйству был спровоцирован дополнительными факторами. Эпоха Великих географических открытий подорвала монополию Венеции в сфере морской торговли между Европой и Азией. Кроме того, сама модель города-государства оказалась в новых реалиях экономически неустойчивой, что повлекло за собой смещение экономического базиса с моря на материк (Терраферму): Венеция как бы обратилась внутрь себя. Среди венецианских патрициев пробудился интерес к сельскому уединению и агрокультуре, обрели популярность идеи «возвращения к природе», выраженные, например, в трактате А. Корнаро «Умеренная жизнь» (“La vita sobria”). Здесь, на пересечении экономики, натурфилософии и искусства сложился образ загородного жилища, который воплотил в своих виллах Палладио.

Палладио был изобретен особый тип жилой постройки, в которой сельская простота и лаконичность примечательно сочетаются с чисто ренессансным сознанием высокого человеческого достоинства, выраженным Палладио через включение в композицию форм, почерпнутых из арсенала античной храмовой архитектуры – колонного портика под фронтоном и даже купола. Эти элементы примечательно сочетались у Палладио с организацией внутреннего пространства по примеру римских терм, которые он педантично исследовал, и даже некоторыми вернакулярными[1] приемами. Смелое сочетание столь разных по происхождению компонентов оказалось, однако, востребованным последователями Палладио в XVII–XIX веках, когда компактный дом с колоннами на симметричном фасаде превратился в своего рода «архетип» достойного жилища на огромном пространстве от американской Вирджинии до российского Поволжья.

Вершина его творчества в жанре виллы – Ротонда (1551–1591), известная также как вилла Альмерико – Капра; воплощенное совершенство. Как формулирует современный эссеист, «при взгляде на этот уникум, безапелляционно сияющий счастьем и красотой, у любого архитектора учащается сердцебиение»[2]. Впрочем, для восхищения Ротондой в архитекторском дипломе нет необходимости: достаточно видеть и чувствовать.

Но обратимся к трактату, в котором Палладио, вслед за современниками Серлио и Виньолой, постарался изложить собственные взгляды на искусство архитектора, описав в том числе свой практический опыт построек. Единым прообразом ренессансных архитектурных сочинений служили «Десять книг о зодчестве» римского инженера Витрувия, с которыми Палладио тоже был хорошо знаком. В 1556 году в Венеции было осуществлено их издание, над подготовкой которого Палладио трудился вместе со своим новым покровителем, заказчиком и другом Даниэле Барбаро. Блестящий интеллектуал, дипломат и философ, имевший духовный сан патриарха Аквилеи, Барбаро составил обстоятельный комментарий к трактату античного архитектора, очевидно, пользуясь консультациями Палладио, который выполнил иллюстрации к изданию. Вилла Барбаро в Мазере в 1560-х годах возникла также в результате их сотрудничества (великолепные росписи внутри исполнены Паоло Веронезе). Однако главный плод работы над комментариями к Витрувию – это, несомненно, рождение у Палладио замысла собственного трактата.

Труд «Четыре книги об архитектуре» (“I quattro libri dell’architettura”) впервые увидел свет в Венеции в 1570 году. Его четырехчастная структура заставляет вспомнить «Метафизику» Аристотеля, с его учением о четырех первоначалах или причинах бытия: форме, материи, цели и перводвижителе. Хотя тематика разделов («книг») у Палладио весьма условно может быть связана с именами этих первоначал, их число едва ли случайно. Даниэле Барбаро, в тесном интеллектуальном общении с которым Палладио создавал свое сочинение, был глубоким знатоком философии Аристотеля[3].

Заглавная книга трактата посвящена первоэлементам архитектуры – строительным материалам, необходимому качеству грунта, технике возведения стен, пяти ордерам, отопительному оборудованию, лестницам и т. д. Палладио дает здесь свод практических знаний о ремесле архитектора.

Вторая книга содержит описание его собственных жилых построек, она щедро проиллюстрирована проектными чертежами, далеко не все из которых были в итоге реализованы. На самом деле Палладио излагает здесь собственное видение идеальной архитектуры, постоянно апеллирует к авторитету античных строителей и подчеркивает важность для архитектора встречи с достаточно понимающим заказчиком.

В Третьей книге речь идет о городе и публичных постройках, дорогах и мостах. Этот раздел трактата – наименьший по объему, что хорошо отражает акценты профессиональной деятельности Палладио. Город не мыслится им как единый ансамбль (или система таковых), он лишь констатирует необходимость иметь в городе площади, а при разбивке улиц призывает считаться с условиями климата. Как заметил современный исследователь, Палладио не выработал своей концепции идеального города, его проекты «следует рассматривать <…> как пространство абсолютной архитектуры, таинственным образом вырастающее из сложившегося темного, запутанного города»[4].

Прообразом такого видения города как некоего архипелага архитектурных шедевров можно считать разработанный Палладио в 1543 году проект оформления церемонии въезда в Виченцу кардинала Ридольфи. Решенный как серия временных мемориальных сооружений, маркирующих ключевые пункты маршрута процессии, он предполагал приоритет отдельно взятого архитектурного артефакта. По сути, виллы, разбросанные по сельской округе Виченцы и наделенные чертами столичной (римской) архитектуры, представляли в своей совокупности такой открытый город-архипелаг, противопоставленный ренессансной модели замкнутой в себе городской структуры.

Наконец, в Четвертой книге Палладио обращается к храмовой архитектуре, которую рассматривает как высшее выражение искусства строить. Его ключевая мысль состоит в допустимости и даже необходимости опираться в постройке христианских храмов на опыт античных зодчих. Противоречие между христианством и язычеством снимается им как несущественное для архитектуры. Призывая видеть в гармонии и красоте форм свидетельство божественного совершенства, Палладио сосредоточивает внимание на сугубо профессиональных вопросах и предлагает вниманию читателя ряд древнеримских храмовых построек. Исключение сделано лишь для Темпьетто (1500–1502) Д. Браманте, которого Палладио определил как первопроходца возрождения прекрасной архитектуры древних.

II

Как уже говорилось, трактату Палладио выпала завидная судьба. Размышляя о причинах этого, стоит иметь в виду, что, отражая опыт конкретного североитальянского архитектора-строителя, «Четыре книги…» все же были программным сочинением, в котором идея классической (правильной) архитектуры дистанцировалась от ее физического воплощения. Как было установлено позднее исследователями Палладио, многие постройки размерами и пропорциями отличаются от воспроизведенных в трактате проектных чертежей; некоторые проекты не были осуществлены в полной мере (например, часто вместо двух симметричных баркесс[5] виллы имеют только одну).

Сыграли свою роль и большие цивилизационные процессы. В XVII столетии Италия все более и более уступала культурное лидерство протестантским странам Северной Европы, и на этом историческом переломе идеи Палладио и его ближайшего последователя Винченцо Скамоцци (1548–1616), озаглавившего собственный трактат куда более амбициозно – «Идея универсальной архитектуры» (“L’idea dell’architettura universale”), – оказались восприняты англичанами. Основоположник британского классицизма Иниго Джонс (1573–1652), будучи еще придворным художником датской принцессы – будущей супруги английского короля, – посетил Италию и даже якобы имел встречу со Скамоцци. Последнее может быть чистой легендой, однако его постройки 1610–1640-х годов в Лондоне имеют бесспорно палладианский характер.

Пример Джонса стал поучительным для множества северных архитекторов, а «Четыре книги…» приобрели почти сакральное значение и были переведены на разные европейские языки. Для нашего разговора существенно отметить, что этот процесс уже в XVIII веке не миновал и Россию, ставшую на путь модернизации по западным образцам. Особый, пытливый интерес к книжному знанию отличал самого царя-реформатора Петра I, разделялся он и его сподвижниками, среди которых примечательной фигурой являлся князь Григорий Федорович Долгоруков (1657–1723). Потомок Рюриковичей, он запечатлел себя в истории как незаурядный дипломат и государственный деятель, но известен и как создатель уникального памятника барокко – церкви в Подмоклове (1714–1722).

Усадебный храм в форме ротонды, украшенный белокаменной скульптурой, восходит к итальянским прототипам, которые были хорошо известны Долгорукову. А идея центрического здания применительно к храмостроительству – это идея, почерпнутая у Палладио[6]. Известно, что Долгоруков имел в своей библиотеке экземпляр «Четырех книг…» и штудировал его; князю принадлежит авторство первого отечественного трактата о зодчестве – «Архитектура цивилная выбрана ис Паладиуша славного архитектора…» (1699).

Эту компилятивную рукопись, конечно, нельзя считать даже попыткой полноценного перевода. На протяжении всего послепетровского столетия русские архитекторы неоднократно апеллировали к трактату Палладио, но только Николай Александрович Львов (1753–1804), литератор, музыкант, архитектор-автодидакт и один из интереснейших представителей русского Просвещения, предпринял то, что ранее осуществили его европейские коллеги: отечественная архитектура получила своего, русского Палладио. Издана была, впрочем, только первая часть трактата (СПб., 1798) с предисловием переводчика, в котором Львов изложил свою довольно противоречивую позицию: отвергая французский и английский опыт апроприации Палладио как искажающий его вкус, русский палладианец исключал и прямое подражание ему – по причине отличий климата и потребностей людей, живущих 200 лет спустя[7].

Следующий, XIX век ознаменовался в архитектуре грандиозной переоценкой ценностей. Эпоха классицизма, как и большого универсального стиля вообще, осталась в прошлом. У архитекторов, открывших для себя все многообразие эпох и стилей прошлого, а также увлеченных перспективой обусловить форму новейшими конструкциями и материалами, не было резона слишком погружаться в мир зодчего позднего Ренессанса.

Полный перевод трактата вышел только в 1936 году в издательстве Всесоюзной академии архитектуры. На титульном листе в качестве переводчика указан академик архитектуры Иван Владиславович Жолтовский (1867–1959). В компактном послесловии «От издательства» указывалось, что это лишь первый из двух томов, что он «по возможности воспроизводит типографское оформление первого венецианского издания 1570 г[ода]» и что иллюстрации «репродуцированы с экземпляра, принадлежащего И.В. Жолтовскому, с сохранением пометок и приписок, которые, судя по почерку, принадлежат самому Палладио»[8].

Действительно, по свидетельству одного из учеников Жолтовского, «где-то в Италии, у старьевщика, он купил эскизы пером Рафаэля, приобрел один из четырёх экземпляров первого оригинального однотомного издания книги Палладио об архитектуре с полями, испещренными собственноручными пометками этого гениального зодчего (остальные три экземпляра находятся в музеях)»[9]. Собственный экземпляр Жолтовского вполне мог бы стать источником для перевода, но автор послесловия как будто не настаивает на таком описании событий; он говорит лишь о дизайне и гравюрах.

Второй том, согласно все тому же послесловию к первому, должен был содержать:

«I) общую характеристику и оценку творчества Палладио; II) комментарии:

1) комментарий к тексту трактата (разъяснение терминов, собственных имен, указание источников и т. п.; 2) комментарии к постройкам, описанным в трактате: а) история построек и их современное состояние, б) позднейшие описания и обмеры [Оттавио Бертотти] Скамоцци[10], N.N., [Фрица] Бургера[11], И.В. Жолтовского, М.В. Крюкова[12], которые часто не сходятся с проектами Палладио и свидетельствуют не только об искажении авторского замысла, но и об изменениях, внесенных, быть может, им самим; эта часть комментария будет обильно иллюстрирована чертежами и фотографиями; 3) комментарий к античным постройкам, описанным Палладио в его трактате; 4) краткие сведения о постройках Палладио, не описанных им в трактате; 5) новые материалы о существующих неизвестных и малоизвестных произведениях Палладио, собранные И.В. Жолтовским; 6) важнейшие литературные источники для биографии Палладио; 7) Гете о Палладио; 8) библиография»[13].

Кроме того, анонсировалась публикация многокрасочной репродукции с портрета Палладио, приписываемого Баттиста дель Моро Веронезе из собрания Жолтовского.

Как видно из этого впечатляющего проспекта, задуманное издание о Палладио было грандиозным и беспрецедентно академичным. Судя по запланированным комментариям, предполагался коллективный труд над вторым томом, который был вполне по плечу сильному коллективу серии «Классики теории архитектуры», собранному главным ее редактором Александром Георгиевичем Габричевским (1891–1968). Университетский гуманитарий, получивший замечательное образование, тонкий знаток итальянского искусства, он был душой этого проекта. Не приходится сомневаться в том, что биография Палладио и львиная доля комментариев должны были быть написаны им самим[14].

Александр Георгиевич был многим обязан Жолтовскому после разгона Государственной академии художественных наук (ГАХН) и нескольких арестов – в 1930, 1935, а затем – 1941 годах. Само появление опального Габричевского в штате учрежденной в 1934 году Всесоюзной академии архитектуры не могло состояться без протекции Жолтовского, который находился в этот момент на пике своей карьеры. После триумфального успеха построенного им жилого дома на Моховой улице (1932–1934) и Первой премии на конкурсе проектов Дворца Советов (1931) ему выделили персональную проектную мастерскую при Моссовете и предлагали лично возглавить Академию (от чего он предусмотрительно отказался).

Но и Жолтовский, очевидно, заинтересованный в воплощении фундаментального издания, был не всесилен. Во второй половине десятилетия верхушка Академии попала под каток репрессий, партийное руководство охладело и персонально к Жолтовскому. Именно этим можно объяснить свертывание проекта по изданию Палладио. Второго тома так и не случилось, а первый и единственный был переиздан в 1938 году уже без каких-либо указаний на незавершенность дела. В 1989 году «Стройиздат» выпустил репринт именно этого переиздания, который затем, в свою очередь, неоднократно перепечатывался.

III

Необходимо сказать, что в истории отечественной архитектуры случаи, когда практикующий зодчий выступал в роли переводчика зарубежного теоретического труда, весьма редки. Кроме Н.А. Львова, на память приходят Н.В. Султанов, который в 1870-х годах перевел книгу Э.Э. Виолле-ле-Дюка о русском искусстве[15], и Н.С. Курдюков, выполнивший перевод «Истории архитектуры» Огюста Шуази в самом начале ХХ века[16]. Добавим, что все прочие переводы классиков для серии, редактируемой Габричевским (трактаты Витрувия, Альберти, Вазари, Виньолы), выполнены филологами и искусствоведами – самим Александром Георгиевичем, В.П. Зубовым, Ф.А. Петровским, А.И. Венедиктовым. Как было сказано выше, издание о Палладио в целом не должно было составить исключения, если не считать сообщения о том, что сам текст трактата переведен архитектором-практиком. Подобные нетипичные обстоятельства способны пробуждать исследовательское любопытство, тем более что в биографии Жолтовского существует немало белых пятен и легенд.

Достаточно упомянуть его загадочную заграничную поездку 1923–1926 годов, которая напоминает то ли научную командировку (как она была официально оформлена), то ли попытку эмиграции (в которую тогда убыли многие знакомые Жолтовского). Бесспорно одно: именно в 20-е годы стали важной ступенью в его превращении в главного интеллектуала советской архитектуры. Жолтовский достаточно регулярно выступал с докладами на Философском отделении ГАХН, уделяя особое внимание проблеме отражения античного мышления в зодчестве Ренессанса. Судя по тезисам этих докладов, его подход эволюционировал от описания субъективных впечатлений художника к презентации неких теоретических выкладок[17].

Как справедливо отмечают исследователи, культура следующих, 1930-х годов не просто отвела Жолтовскому роль живого классика в обойме сталинских архитекторов, но деятельно эксплуатировала его в этой роли[18]. Фигура хранителя традиции была необходима в конструируемом мифе советской архитектуры, главным принципом которой было провозглашено «освоение классического наследия». Перевод трактата Палладио идеально увенчал бы конструкцию и завершил формирование образа. Однако действительность оказалась сложнее биографического мифа.

Профессиональная деятельность Жолтовского началась в конце XIX века; когда грянула революция, ему исполнилось 50 лет. Но по-настоящему выделяла Жолтовского на фоне коллег последовательная приверженность итальянской архитектуре Ренессанса. Начиная с первых самостоятельных построек 1900-х годов, он прибегал к достаточно прямому цитированию Палладио, почти религиозный культ которого целенаправленно насаждал среди коллег и прочих заинтересованных лиц. Так, искусствовед И.Э. Грабарь под влиянием Жолтовского настолько загорелся любовью к Палладио, что задумал «из Вероны пройти пешком в Виченцу, а отсюда в Падую и из нее в Венецию», дабы воочию рассмотреть все его виллы[19].

Жолтовскому действительно было присуще умение зажигать сердца. В дневнике искусствоведа и художника А.Н. Бенуа за 1916 год читаем: «Возвращались пешком с Жолтовским, и еще полчаса он держал меня на морозе перед моими воротами, развивая свои мысли о классике. Не без польского “гениальничания”, но все же, как интеллигент, как вкус – это явление совершенно замечательное»[20]. Возможно, именно польские корни, означавшие культурное родство с католической Европой, послужили фактором, определившим неодолимое влечение Жолтовского к Италии и ее классическому искусству.

Потомственный шляхтич Ян Жолтовский явился на свет в имении близ Пинска 14 (27 по новому стилю) ноября 1867 года и в трехлетнем возрасте потерял отца. Получив среднее образование в пинском и астраханском реальных училищах, он в 1887 году поступил в Императорскую Академию художеств, однако учеба проходила совсем не гладко. «Помощничанье» в мастерских крупных столичных зодчих, по-видимому, вызванное материальной нуждой, отрицательно сказалось на успеваемости. В общей сложности Жолтовский провёл в стенах Академии 11 лет и вышел из нее без диплома, с разрешением преподавать рисование в среднем учебном заведении. По протекции однокашника и соплеменника С.В. Ноаковского Жолтовский в 1900 году получил место преподавателя в московском Строгановском училище технического рисования.

В этот период в Жолтовском было бы трудно разглядеть будущего радикального палладианца. Проекты, которые он (неизменно в соавторстве) подавал на открытые конкурсы, характеризовали его как не совсем удачливого эклектика. Летом 1902 года Жолтовский отправился в итальянский Турин, на Первую международную выставку современного декоративного искусства. Судя по альбомным зарисовкам, его всерьез интересовала стилистика модерна, находившегося тогда в зените популярности.

К сожалению, Жолтовский, доживший до весьма преклонных лет, не оставил собственноручных мемуаров и других автобиографических материалов. Сведения, которыми мы сегодня располагаем, почерпнуты либо из сухих формулировок служебной документации, либо из свидетельств его учеников и сотрудников. Согласно одному из таких источников, Жолтовский в 1950-х годах вспоминал, что о Палладио он «узнал от Гете», читая его «Итальянское путешествие» по пути из Милана в Венецию[21]. Таким образом, его первое появление в Виченце носило спонтанный характер, хотя и получило весьма далеко идущие последствия.

«Паломничество в город Палладио, начатое Жолтовским, не прошло даром для истории эволюции нового зодчества Петербурга», – констатировал в 1913 году страстный идеолог столичного неоклассицизма Г.К. Лукомский[22]. В Москве Жолтовского называли «архитектором миллионеров», сетуя не только на дороговизну услуг, но и на избирательность маэстро, который, уподобляясь древним, принципиально не пользовался телефоном[23]. Круг его заказчиков узок и изыскан: Морозовы, Рябушинские, Тарасовы…

В конце 1909 года Императорская Академия художеств присвоила Жолтовскому звание академика архитектуры с формулировкой за «известности на художественном поприще»[24]. И все-таки в словах А.В. Луначарского, рекомендовавшего в 1918 году Жолтовского В.И. Ленину как «едва ли не самого выдающегося русского архитектора, приобретшего всероссийское и европейское имя»[25], нельзя не увидеть преувеличения. Причины такого расположения наркома просвещения к чисто буржуазному архитектору до конца не ясны. Однако в послереволюционные годы карьера Жолтовского совершила колоссальный скачок. Он занял должность заведующего архитектурным подотделом отдела ИЗО Наркомпроса, фактически получив рычаги управления всеми вопросами зодчества в стране. По иронии судьбы, это случилось в период, когда строительство из-за разрухи и экономических трудностей почти сошло на нет. Жолтовскому досталась в удел преимущественно проектная и просветительская работа, к которой он давно имел вкус и склонность. Именно тогда под эгидой ведомства Луначарского Жолтовскому удалось организовать работу по переводу трактатов Палладио, которые в машинописных копиях были разосланы в библиотеки[26].

IV

Из сказанного следует, что переводы осуществлялись не в 1930-е годы, а значительно раньше. Серия архивных находок позволила достаточно полно реконструировать этот сюжет.

В фонде ГАХН в Российском государственном архиве литературы и искусства нами были обнаружены отдельные листки перевода «Четырех книг об архитектуре», которые находились в одном деле с полным текстом другого трактата Палладио – «Древности Рима». И хотя в архиве эти документы значились как анонимные, перевод «Древностей…» был снабжен титульным листом с надписью «Перевод с итальянского Е.П. Рябушинской. 1919 год. Москва»[27].

Это позволило предположить общее авторство двух переводов, и следующая находка, сделанная уже в Архиве Государственного научно-исследовательского музея архитектуры им. А.В. Щусева, подтвердила верность данной гипотезы. Среди бумаг личного фонда Жолтовского мы обнаружили первую страницу рукописи перевода «Четырех книг…» и приложенную к ней записку, в которой автор (говоря о себе в женском роде) подробно излагает обстоятельства создания перевода в период с конца 1918 по май 1919 года. Имеет смысл процитировать этот документ в сокращении:

«Перевод этот посвящаю вдохновителю его, русскому Palladio, Ивану Владиславовичу Жолтовскому. Он впервые, после многолетнего полного забвения, выступил вновь проповедником классической архитектуры и его пророка шестнадцатого века Andrea Palladio. И это в такое время, когда в России, да и в Европе, был полный разгар декадентства. Уже будучи в Москве, около 20 лет назад, Иван Владиславович отыскал в заброшенном углу Румянцевой библиотеки драгоценную книгу Andrea Palladio первого издания[28]. Тогда еще мало знакомый с итальянским языком, Иван Владиславович больше по чутью, чем по смыслу, разобрался в вечных словах великого классика! Затем начались его ежегодные поездки в Италию, и главной целью было изучение творений Palladio.

<…> Возвращаясь в Москву, он претворял в действительность свои мысли, навеянные великим классиком, что мы видим на целом ряде построек Ивана Владиславовича как в Москве, так и в деревне и провинции. Попутно с личным изучением он, возвращаясь в Россию, неустанно рассказывал как художникам, так и просто любителям искусства о великом Palladio, убеждал ехать и Италию, знакомиться с его постройками на местах, давал подробные маршруты. Будучи в числе этих любителей, я несколько лет подряд останавливалась в Виченце на несколько недель, объезжала ее окрестности и, знакомая с итальянским языком, поставила себе целью, когда поближе усвою архитектуру, перевести на русский язык единственное в своем роде сочинение Andrea Palladio: его “Четыре книги об архитектуре”.

<…> В конце 1918 года И[ван] В[ладиславович] образовал при руководимом им Отделе архитектуры отдел переводов и предложил мне приступить к переводу Palladio, обещая свою помощь и разъяснения в трудных для меня местах. В мае 1919 года перевод был окончен. В этом столь ответственном переводе кроме советов И[вана] В[ладиславовича] я находила помощь в сочинениях Vitruvio, Serlio, Scamozzi»[29].

Теперь не приходилось сомневаться в том, что истинным автором перевода «Четырех книг…» была Елизавета Павловна Рябушинская (1878–1921), представительница знаменитого клана промышленников и банкиров, избравшая для себя, однако, путь служения искусству.

О Елизавете Павловне, в отличие от ее братьев – Степана, Павла, Сергея, Дмитрия, Николая и сестры Евфимии Рябушинской-Носовой, известно весьма немного. Была замужем за А.Г. Карповым, но около 1910 года брак распался. Не обретя семейной идиллии, Елизавета Павловна постаралась увидеть смысл жизни в искусстве. Вместе с Жолтовским она участвовала в собраниях «Общества свободной эстетики»[30], занималась гравюрой и живописью в частных мастерских и классах Строгановского училища. Ее участь в революционной России была печальной. Из архивных источников нам известно, что в 1918 году были реквизированы все ее денежные счета, квартира на Поварской улице и обстановка. Она пыталась поступить в ряды учащихся Свободных государственных художественных мастерских по классу офорта и живописи, но, видимо, безуспешно[31]. В 1920 – начале 1921 года в отношении Рябушинской, состоявшей в должности кладовщицы Главного Военно-санитарного управления, было возбуждено уголовное дело «по обвинению в неуплате чрезвычайного революционного налога» в размере 250 000 рублей[32]. Принимая во внимание столь бедственное положение Рябушинской, стоит предположить, что заказ Жолтовского на перевод Палладио для Наркомпроса был способом материально поддержать ее. Возможно, что, спасаясь от судебного преследования, Елизавете Павловне удалось выехать в Париж, где она, как сообщала эмигрантская пресса, и скончалась в том же 1921 году[33].

Итак, публикация полного русского перевода «Четырех книг…» была окутана мифом, за которым скрывались драматичные реалии первой половины ХХ века. Безусловно, Жолтовский и Габричевский, много сделавшие для того, чтобы издание увидело свет, имели веские основания не упоминать имени действительно переводчика трактата. Ныне историческая справедливость восстановлена. Оставляя читателю право делать моральные выводы, все-таки нужно подчеркнуть, что эта литературная мистификация подарила советскому и постсоветскому читателю понятного Палладио.

Важность же выхода этого перевода для судеб советской архитектуры 1930-х годов сложно переоценить. Помимо общих сведений относительно ордеров (которые, впрочем, могли быть почерпнуты и из старых пособий для архитекторов), прикладное значение имели, например, такие сентенции классика, созвучные настрою эпохи на монументальность и градостроительную гигантоманию:

«…нет сомнения в том, что широкие улицы гораздо удобнее узких, так как в первых гораздо легче, чем в узких, будут расходиться люди, вьючные животные и повозки, а также очевидно, что раз в широких улицах больше света и одна сторона меньше заслоняет другую, можно на широких улицах любоваться красотой храмов и дворцов»[34].

Сегодня советский перевод «Четырех книг…» представляет историческую ценность, является памятником культуры первой половины ХХ столетия и характеризует свою эпоху.

Илья Печёнкин,

кандидат искусствоведения, доцент, заведующий кафедрой истории русского искусства факультета истории искусства РГГУ

Первая книга об архитектуре Андреа Палладио

ВЕЛИКОЛЕПНЕЙШЕМУ МОЕМУ ГОСПОДИНУ ДОСТОПОЧТЕННЕЙШЕМУ СИНЬОРУ ГРАФУ ДЖАКОМО АНГАРАННО

ОБИЛЬНЕЙШИЕ свидетельства Вашей (великолепнейший синьор мой) бесконечной любезности, те многие исключительнейшие благодеяния, которые Вы с неизменной щедростью постоянно оказывали мне в течение стольких и стольких уже лет, умножились и возросли в такой мере, что если бы я не старался Вас отблагодарить за них, хотя бы показав, сколь постоянно я о них памятую, я, и в этом я глубоко убежден, подвергся бы опасности быть заклейменным и ославленным как невежа и неблагодарный. А так как я с юных лет получал великое наслаждение от всего, что касалось архитектуры, и в течение долгих годов упорной работы не только перелистывал все книги тех, кто, одаренные счастливым талантом, обогатили отменнейшими правилами эту благороднейшую науку, но и много раз ездил в Рим и другие места Италии и вне ее, где собственными глазами созерцал и собственными руками обмерял фрагменты многих античных зданий, которые, сохранившись до наших дней в качестве удивительных свидетельств варварского изуверства, в то же время в своих величавых развалинах служат красноречивыми и славными памятниками римской доблести и величия, то я, получив великий опыт и вдохновение в отменном изучении именно этого проявления античной доблести и с великим упованием вложив в нее все свои помышления, поставил себе задачей написать необходимые наставления, которые должны соблюдаться всеми одаренными людьми, желающими хорошо и красиво строить, и, кроме того, решил показать в рисунках многие из построек, которые были проектированы мною в различных местах, а также все те античные сооружения, которые я видел до сего времени. Посему (отнюдь не для того, чтобы отплатить хотя бы за одно из бесчисленных одолжений, оказанных мне Вашей любезностью, за которую Вы превыше всех любимы, знамениты и почитаетесь достойным высочайшей степени уважения, но для того лишь, чтобы почтительнейшее свидетельство о трудах моих послужило доказательством моих чувств, исполненных благодарности и памяти о величии Вашей доблести) я ныне приношу Вам в дар эти две мои первые книги, в которых я трактую о частных домах, и, признаюсь, небо было ко мне настолько благосклонно в этом моем начинании, что, несмотря на большие работы, почти во всякое время обременяющие мое тело и душу, и несмотря на перенесенные мною тяжкие недуги, мне удалось в конце концов довести эти книги до того совершенства, которого только мне было дано достигнуть. Испытав долгим опытом все то, что в них описано, я имею смелость сказать: мною, думается, пролито столько света на архитектуру в этой ее части, что те, которые придут после меня, пользуясь моим примером и упражняя остроту своего светлого ума, смогут с большей легкостью доводить великолепие своих построек до настоящей красоты и изящества древних. Посему прошу, светлейший Господин мой, чтобы Вы, совершив поступок, достойный Вашей добродетели, соблаговолили, наградив меня за любовь, которую я к Вам питаю, принять в дар эту первую часть моего сочинения и с ясным челом благоприятствовать труду, который некогда был начат с благородными помышлениями и под счастливейшими Вашими ауспициями и который, как первенец моей мысли, посвящаю Вам. А также прошу Вас разрешить, чтобы он, ныне законченный благодаря Вашей щедрости, мог также выйти в свет с радостным предзнаменованием, будучи со всех сторон озарен чистейшим сиянием имени Вашего, ибо я уверен, что одно свидетельство от Вас, человека столь известного и знаменитого величием духа, блеском и славой благороднейших доблестей, придаст столько величия и авторитетности этим моим книгам, которые по праву уже могут почитаться Вашими, что одно это питает во мне надежды на долгую жизнь, на достойные похвалы, на славу и уважение в памяти тех, кто придет после нас. И в этой надежде, моля Бога о сохранении Вам счастливой и радостной жизни, я кончаю.

В Венеции первого ноября М D L X X.

Вашего Сиятельства

преданнейший слуга

Андреа Палладио

Вступительное слово к читателям

ПОБУЖДАЕМЫЙ прирожденной склонностью, я отдался с юных лет изучению архитектуры, а так как я всегда был того мнения, что в строительном искусстве, равно как и в других делах, древние римляне далеко превзошли всех, кто был после них, я избрал себе учителем и руководителем Витрувия, единственного писателя древности по этому искусству, принялся исследовать остатки античных построек, дошедших до нас вопреки времени и опустошениям варваров, и, найдя их гораздо более достойными внимания, чем я думал до того, я стал их обмерять во всех подробностях, с чрезвычайной точностью и величайшей старательностью. Не найдя в них ничего, что не было бы исполнено разумно и пропорционально, я сделался столь усердным их исследователем, что не один, а много и много раз предпринимал различные поездки, побывав не только в различных частях Италии, но также и за ее пределами, с целью составить себе понятие о первоначальном виде этих построек и воспроизвести его в рисунках. Обратившись затем к обычному в наше время способу строить, я заметил, что он не только не соответствует тому, что я наблюдал в упомянутых сооружениях и прочел у Витрувия, Леон-Баттисты Альберти и других превосходных писателей, живших после Витрувия, но далек даже и от того, что и я применял с успехом к полному удовлетворению тех, для кого я работал; поэтому я счел делом, достойным человека, предназначенного жить не только для себя, но и для пользы других, выпустить в свет рисунки этих построек, собранные ценою долгих и тяжких трудов, с кратким упоминанием того, что мне в них показалось наиболее достойным внимания, и с приложением тех правил, которые я соблюдал и продолжаю соблюдать в своих постройках, дабы каждый, прочитавший эти книги, мог воспользоваться тем, что найдет в них хорошего, и, со своей стороны, исправить те места (а их, возможно, найдется немало), где у меня окажутся недостатки. Пусть таким способом мало-помалу научатся обходиться без неуместных вольностей, варварских вычур и чрезмерных затрат и (что важнее всего) избегать всевозможных крушений, постоянно случающихся на постройках. Я с тем большей охотой взялся за эту задачу, что встречаю за последнее время великое множество лиц, изучающих наше ремесло; многих из них достойным образом почтил мессер Джорджо Вазари из Ареццо, редкостный живописец и архитектор, увековечив их в своих книгах. Это дает мне надежду, что умение строить на общее благо достигнет вскоре того предела, какой в высшей степени желателен во всех искусствах и к которому в нашей части Италии, как видно, весьма уже приблизились, ибо не только в Венеции, вертограде всех изящных искусств и единственной хранительнице величия и великолепия Древнего Рима, начинают появляться хорошие постройки – особенно с тех пор, как мессер Джакомо Сансовино, знаменитый скульптор и архитектор, впервые познакомил с прекрасной манерой, создавши (не считая других многочисленных и прекрасных произведений) новую Прокураторию, являющуюся, быть может, по своему богатству и убранству первым зданием из всех, какие видел мир со времени древних до наших дней, – но также и во многих других местах, не столь знаменитых, и преимущественно в Виченце – городе не очень большом по протяжению, но полном благороднейших умов, изобилующем богатствами и в свое время доставившем мне случай применить на деле то, что теперь я выпускаю в свет на общую пользу, – есть большое количество прекраснейших зданий и было много лиц благородного звания, которые преуспели в этом искусстве и которые по своему рождению и глубине знаний достойны упоминания наряду с самыми прославленными из мужей, каковы синьор Джован Джорджо Триссино, светоч нашего века, братья Марка Антонио и Адриано, графы Тьене, кавалер Антенор Паджелло, а кроме них, уже отошедших к лучшей жизни и оставивших по себе вечную память в зданиях, замечательных по красоте и убранству, ныне здравствуют синьор Фабио Монца, сведущий в самых разнообразных вещах, синьор Элио деи Белли, сын покойного синьора Валерио, прославившегося в искусстве камей и резьбой по стеклу, синьор Антонио Франческо Оливьера, не только весьма сведущий во многих науках, но, кроме того, превосходный архитектор и поэт, о чем свидетельствуют его «Алеманская поэма», написанная в героических стихах, и одна из его построек в Боско ди Нанто в Вичентинской провинции, и, наконец (не упоминая о многих других, кого по праву можно было бы сюда включить), синьор Валерио Барбарано, весьма усердный исследователь всего, что касается нашего ремесла. Теперь возвращаюсь к нашему предмету. Выпуская в свет плоды моих трудов, затраченных мною со времени моей юности до сегодняшнего дня на старательнейшее изучение и обмеры тех сооружений древности, которые мне были известны, и прилагая по этому поводу краткое рассуждение об архитектуре с соблюдением наибольшего порядка и ясности, какие мне только доступны, я счел удобным начать с частных домов. Отчасти я это сделал потому, что частные дома, по-видимому, послужили образцом для общественных, ибо весьма вероятно, что люди первоначально жили вразброд, а затем, увидев, что для достижения счастья (если только оно возможно на земле) они нуждаются в помощи ближних, они естественно воспылали стремлением и любовью к общению с другими людьми; отсюда дома стали соединяться в селения, селения – в города, и, наконец, в последних появились общественные места и здания; также и потому начинаю я с частных домов, что из всех родов архитектуры ни один в такой степени не отвечает нуждам людей и столь часто не применяется в жизни. Итак, сначала я поведу речь о частных домах, а затем перейду к общественным зданиям и вкратце сообщу о дорогах, мостах, площадях, тюрьмах, базиликах или судилищах, о ксистах и палестрах, или местах, где древние предавались телесным упражнениям, о храмах, театрах и амфитеатрах, об арках, термах, акведуках и, наконец, о способах укреплять города и о гаванях. Во всех этих книгах я буду избегать долгих рассуждений и буду делать лишь те указания, которые мне покажутся наиболее необходимыми, и пользоваться лишь теми названиями, которые в настоящее время вошли в обиход у всех мастеров. А так как единственное, за что я могу ручаться, это долгие труды, великое рвение и любовь, которые я вложил в разумение и осуществление своей задачи, то если Богу будет угодно сделать эти труды не напрасными, я возблагодарю Его за доброту от всего сердца, оставаясь при этом многим обязанным всем тем, кто своими прекрасными изобретениями и опытом завещали нам наставления в этом искусстве, ибо они открыли более легкий и удобный путь к изучению новых предметов и благодаря им мы имеем понятие о многих вещах, которые, пожалуй, иначе от нас были бы скрыты. Первая часть будет разделена на две книги. В первой из них будет речь о заготовлении материала и о том, как, будучи заготовлен, он применяется, начиная от фундамента и кончая крышей; в ней будут заключаться те правила, которым нет изъятия и которых необходимо держаться во всех постройках, как общественных, так и частных. Во второй я буду говорить о характере построек в зависимости от различного положения тех лиц, для которых они предназначены, и сначала скажу о городских постройках, а затем перейду к местам, пригодным и удобным для вилл, и к распланировке этих мест. А так как по этому предмету мы располагаем лишь очень немногими древними образцами, которыми мы могли бы воспользоваться, я приложу планы и фасады многих построек, сделанных мною для различных особ благородного звания, а также рисунки, изображающие жилища древних и те части, которые них наиболее в примечательны, согласно сведениям Витрувия о том, как строили древние.

Глава I

Что необходимо соблюдать и что нужно заготовить прежде, чем приступить к постройке

ПРЕЖДЕ чем начать строить, необходимо тщательно обдумать каждую часть плана и фасада того здания, которое предстоит строить. В каждой постройке должны быть соблюдены (по словам Витрувия) три вещи, без которых ни одно здание не может заслужить одобрения: это польза, или удобство, долговечность и красота; ибо невозможно было бы назвать совершенным здание хотя бы и полезное, но недолговечное, равно как и такое, которое служит долго, но неудобно, или же то, что имеет одно и другое, но лишено всякой прелести. Удобство получится тогда, когда каждой части будет дано подходящее место и достаточное пространство, не меньшее, чем нужно для сохранения достоинства, и не большее, чем требует необходимость, и тогда все будет на своем месте, то есть лоджии, залы, комнаты, погреба и амбары разместятся соответственно своему назначению. Чтобы достигнуть долговечности, необходимо стены делать по отвесу, в нижней части толще, чем вверху, с хорошим и прочным фундаментом, и, кроме того, верхние колонны надо ставить на одной линии с нижними, равно как и все отверстия, например двери и окна, – одно над другим; таким образом над заполненными местами будут заполненные и над пустыми – пустые. Красота явится результатом красивой формы и соответствия целого и частям, частей между собой и также частей целому; ибо здание должно походить на цельное и вполне законченное тело, в котором каждый член соответствует другому и все члены равно необходимы для целого. Обдумавши все это по чертежу и по модели, надо точно подсчитать расходы, которые на это потребуются, и заблаговременно запастись деньгами и всем необходимым материалом для того, чтобы во время постройки ничто не препятствовало ее выполнению; и немало чести зодчему, равно как и не безразлично для постройки, если все необходимое доставляется с надлежащей быстротой, и все стены, возводимые на равном уровне, равномерно оседают, отчего они впоследствии не дают трещин, какие бывают в тех постройках, которые исполнялись разновременно и неравномерно. Посему, избрав наиболее сведущих мастеров, каких только можно отыскать, чтобы по их наставлениям постройка велась наилучшим образом, надо запастись лесом, камнем, песком, известью и металлами. В отношении этих материалов следует соблюдать некоторые правила; так, например для настилки потолков, для лестниц и комнат надо заготовить ровно такое количество балок, чтобы, после того как они все будут размещены, расстояние между ними оставалось в полторы балки; подобно этому и камни для обрамления дверей и окон надо выбирать с таким расчетом, чтобы они по своей толщине были не больше одной пятой и не меньше одной шестой части просвета. И если здание предполагается украсить колоннами или пилястрами, то базы, капители и архитравы можно делать из камня, а все остальное – из обожженного кирпича. Относительно же стен не должно забывать, чтобы они утонялись по мере удаления от земли. Таковые расчеты будут способствовать правильности сметы и значительно уменьшат расходы. А так как о всех этих частях подробно будет рассказано в своем месте, то пока что достаточно будет этих общих положений, в которых уже намечается, как в наброске, будущее здание. Но ввиду того, что кроме количества надо думать еще о качестве и добротности материала, то для выбора наилучшего весьма полезно воспользоваться опытом построек других мастеров, ибо, наученные ими, мы легко определим то, что отвечает и помогает нашим нуждам. И хотя Витрувий, Леон-Баттиста Альберти и другие превосходные писатели в свое время уже дали наставления, которые необходимо соблюдать при выборе материала, я, тем не менее, ограничиваясь лишь самым необходимым, повторю некоторые из них, для того чтобы никто не мог упрекнуть мои книги в недостаточной полноте.

Глава II

О дереве

ЛЕС, как говорит Витрувий (в главе IX второй книги), должно рубить осенью и в течение всей зимы, так как в эту пору деревья возвращают себе из корней всю силу и крепость, которые тратят весной и летом на листья и плоды; рубить его надо, когда нет луны, ибо в это время он бывает беден тем соком, который разрушительно действует на древесину; тогда и впредь он не будет страдать от червя и древоточца. Дерево надо надрезывать только до половины сердцевины и в таком виде оставлять его сохнуть; тогда начинает просачиваться наружу сок, производящий гниение. Срубленный лес должен быть сложен в такое место, куда не проникает ни солнечный жар, ни резкий ветер, ни дождь, и особенно должно беречь тот лес, который вырос сам, не будучи посаженным; для того же, чтобы бревна не растрескивались и сохли равномерно, их надо смазывать коровьим пометом. Переносить же лес следует не по росе, но после полудня; также не следует обрабатывать его мокрым от росы или чересчур сухим, потому что в первом случае он легко подгнивает, а во втором губит всю работу, и он не раньше трех лет будет достаточно сухим для постройки полов, дверей и окон. Каждому хозяину, желающему строить, необходимо заранее осведомиться у опытных людей, понимающих толк в свойствах древесных пород, о том, какое дерево для чего годится и для чего нет. Витрувий в указанном месте дает по этому поводу хорошие наставления, равно как и другие ученые, много об этом писавшие.

Глава III

О камне

КAMНИ либо находятся в природе, либо искусственно приготовляются руками человека; первые добываются в каменоломнях и идут либо на выработку извести, либо на постройку стен; о тех, которые берутся для извести, будет сказано ниже. Те же, из которых строятся стены, либо относятся к мрамору и к твердому камню, так называемому «живомуи», либо к породам мягким и хрупким. Мрамор и твердые камни должны обрабатываться тотчас же после ломки, когда их легче обрабатывать, чем после того, как они некоторое время пролежат на воздухе, ибо всякий резаный камень чем дольше находится на воздухе, тем больше твердеет; кроме того, он сможет быть тотчас же пущен в дело. Что же касается мягких и хрупких пород, то их надо ломать летом и держать на открытом воздухе не менее двух лет, особенно в тех случаях, когда их природа и степень рыхлости неизвестны, как это бывает в местах, где они попадаются впервые; лето удобнее потому, что, привыкая постепенно к ветру, дождю и морозу, они мало-помалу твердеют и перестают бояться непогоды. После того как они пролежат долгое время, надо выбрать наиболее поврежденные камни и употребить их на фундамент, остальные же, непопорченные, как уже испытанные, следует применить для надземных частей постройки, так как они сохранятся в течение долгого времени. Искусственный камень называется кирпичом и имеет форму прямоугольника; его делают из беловатой глины, которая легко месится; щебнистой же и песчаной земли следует всячески избегать. Глину надо добывать осенью и в течение зимы размачивать; тогда весной из нее легко выделывать кирпичи. Но если необходимость заставляет приготовить их зимой или летом, то в первом случае их посыпают сухим песком, а во втором – покрывают соломой. Готовые кирпичи должны долго сохнуть, и лучше сушить их в тени, чтобы они сохли равномерно не только на поверхности, но и во всей толще, на что требуется не менее двух лет. Их делают различной величины, больше или меньше, в зависимости от их употребления и от размера и назначения постройки; в древности для больших и общественных зданий кирпичи приготовлялись гораздо крупнее, чем для небольших и частных домов. Крупный кирпич надо продырявливать во многих местах, чтобы лучше было сушить его и обжигать.

Глава IV

О песке

ПЕСОК бывает трех родов: горный, речной и морской. Горный песок лучше всех; он бывает либо черного цвета, либо белого, либо красного, либо подобен угольной пыли, если происходит от земли, сожженной огнем, который заключается внутри гор; добывается он в Тоскане. В Терра ди Лаворо, в окрестностях Байи и Кум, добывают песок, который Витрувий назвал поццоланой, чрезвычайно быстро твердеющий от соприкосновения с водой и придающий постройкам бо́льшую крепость. Долгим опытом доказано, что белый песок – наихудший из всех горных песков и что наилучший из речных тот, который встречается в горных потоках, у подножия обрывов, на месте падения воды, так как там он наиболее чист. Морской песок хуже всех прочих; он должен быть черноватым и блестеть, как стекло, и чем он ближе к берегу и крупнее, тем он лучше. Горный песок, будучи более жирным, лучше держит, но зато легче трескается; поэтому его употребляют для стен и сплошных сводов. Речной песок очень хорош для штукатурки, то есть для наружной отделки. Морской, благодаря тому, что быстро сохнет и сыреет, а также растворяется вместе с солью, менее способен выдерживать тяжесть. Если песок хорош, то к какому бы роду он ни принадлежал, он будет скрипеть при растирании в горстях и не оставит ни малейшего следа на белой ткани. Плох тот песок, который, будучи смешан с водой, делает ее мутной и грязной, а также тот, который долго побудет на открытом воздухе под действием солнца, луны и инея, так как он наберется земли и гнилой сырости, питающих кустарники и дикую смоковницу, в высшей степени вредных для построек.

Глава V

Об извести и приготовлении известкового теста

КАМНИ для производства извести добываются частью в горах, частью из рек. Всякая горная порода годится для этой цели, если она достаточно суха, очищена от всякой влаги, хрупка и не содержит такого вещества, которое, сгорев, уменьшало бы объем камня. Лучшая известка добывается из твердого, плотного, белого камня, теряющего при обжиге две трети своего веса. Есть также сорта пористого камня, которые дают очень хорошую известь для штукатурки стен. В Падуанских горах добывается из скал сорт чешуйчатого камня, дающий превосходную известку для тех работ, которые приходится производить под открытым небом или в воде; эта известка быстро отвердевает и долго сохраняется. Всякий камень, добытый из земли, пригоднее для этой цели, нежели обломки, лежащие на поверхности; в особенности камень из сырой и темной каменоломни предпочтительнее, чем из сухой; белый же лучше темного. Камни, находимые в руслах рек и горных потоков, то есть галька и голыши, дают очень хорошую известь, из которой получаются весьма белые и гладкие изделия; поэтому ее употребляют большей частью на штукатурку стен. Всякий камень из каменоломен или из реки обжигается быстрее или медленнее, смотря по силе огня, но обыкновенно на обжиг достаточно шестидесяти часов. Обожженную известь надо заливать водой, но не сразу, а в несколько приемов, однако непрерывно, чтобы она не перегорела прежде, чем окончательно не будет погашена. После этого ее надо перенести в сырое и прохладное место и ничего к ней не примешивать, а только слегка посыпать тонким песком; чем дольше она будет гаситься, тем она будет лучше и крепче, за исключением того сорта, который получается из чешуйчатого камня, вроде падуанского; эту известку надо пускать в дело мгновенно после гашения, ибо иначе она разрушается и сгорает, после чего не способна больше затвердеть и становится никуда негодной. Для штукатурки известку необходимо смешивать с песком; если песок горный, то его надо брать в количестве трех частей на одну часть известки; если речной или морской, то в количестве только двух.

Глава VI

О металлах

И3 МЕТАЛЛОВ употребляются в постройках железо, свинец и медь. Из железа делаются гвозди, петли, дверные засовы, самые двери, решетки и тому подобные работы. Оно нигде не встречается и не добывается в чистом виде, но всегда в виде руды, которая очищается огнем: ее расплавляют до жидкого состояния и, прежде чем она остынет, снимают с нее шлаки. После того, как железо очистится и остынет, оно легко накаливается, отчего делается мягким и поддается молоту и ковке. Но после этого оно уже не плавится; для новой плавки его необходимо снова поместить в особо сделанную для этого печь, а если его в горячем и раскаленном виде не обрабатывать и не обжимать ударами молота, оно портится и сгорает. Хорошее железо отличается тем, что в слитке оно дает прямые и непрерывные жилы и обломы слитка чисты и лишены накипи, ибо эти жилы показывают, что в железе нет узлов и слойки, а по обломам можно узнать, каково оно внутри; если оно в четырехугольных или иной формы пластинках будет иметь прямые грани, то это значит, что оно оказало равномерное сопротивление ударам молота, то есть что оно однородно по качеству.

Свинец идет на покрытие богатых дворцов, храмов, башен и других общественных зданий; из него делают трубы и желоба, называемые водосточными; им же укрепляют петли и железные части в косяках дверей и окон. Он бывает трех сортов: белый, черный и средний между тем и другим, называемый иногда пепельным. Черный называется так не потому, что он действительно черен, а только потому, что хотя он и белый, но имеет некоторую примесь черноты, почему древние и были правы, называя его так по сравнению с белым. Белый свинец совершеннее и ценится больше, чем черный; пепельный занимает между ними среднее место. Свинец добывается либо в больших кусках, которые добывают в чистом виде, либо в малых крупицах, обладающих черноватым блеском; иногда он встречается в тончайших листах, приставших к скалам, мраморам и камням. Свинец всякого рода легко плавится, не успев накалиться, а на очень сильном огне он теряет свои свойства и распадается: одна его часть превращается в свинцовую окись, другая в молибден. Из всех сортов свинца черный наиболее мягок и поэтому легко обрабатывается молотом, сильно тянется и много весит; белый тверже и легок, пепельный же еще тверже белого и по весу занимает среднее место.

Медью иногда покрывают общественные здания; древние делали из нее особые гвозди, обыкновенно называемые пиронами, которые вставляли в верхний и в нижний камень, чтобы они не выбивались из строя; из нее же делали скобы для соединения и схватывания камней попарно. Мы этими гвоздями и скобами пользуемся еще и теперь при постройке здания, которое по необходимости строится из множества камней и которое благодаря такому соединению и такой связи камней состоит как бы из одного цельного куска и потому значительно прочнее и долговечнее. Иногда гвозди и скобы делаются из железа, но древние по большей части делали их из меди, которая менее портится от времени, так как не ржавеет. Из нее же делали они буквы для надписей на фризах зданий, и мы читаем, что из этого же металла были отлиты знаменитые сто дверей в Вавилоне и два Геркулесовых столба на Гадских островах, вышиною в восемь локтей. Наилучшей и отборнейшей медью считается та, которая после выплавки из руды принимает красный цвет с желтым отливом и которая очень цветиста, то есть вся в дырочках, ибо это указывает на то, что она чиста и лишена всяких шлаков. Как и железо, медь накаливается, плавится и, следовательно, превращается в жидкость, но в слишком горячей печи она не выдерживает силы огня и совсем уничтожается. При всей своей твердости она обрабатывается железом и растягивается на тонкие листы. Она отлично сохраняется в жидкой смоле, и хотя она не выедается ржавчиной подобно железу, но у нее все же бывает своя ржавчина, называемая медной зеленью, происходящая в особенности от соприкосновения со всякими кислотами и жидкостями. Из этого металла, смешанного с оловом, свинцом или латунью, представляющей собой не что иное, как ту же медь, но с примесью цинка, приготовляют сплавы, обыкновенно называемые бронзой, которой очень часто пользуются архитекторы, отливая из нее базы, колонны, капители, статуи и тому подобные вещи. В Риме, в Сан Джованни Латеранском, можно видеть четыре колонны из бронзы, из которых только одна имеет капитель; они были по приказанию Августа отлиты из металла, которым были окованы носы кораблей, отвоеванных им в Египте у Марка Антония. Из того же металла в Риме сохранились до сих пор четыре античных двери: одна находится в Ротонде, бывшем Пантеоне, другая – в церкви Св. Адриана, бывшем храме Сатурна, третья – в церкви Св. Косьмы и Дамиана, бывшем храме Кастора и Поллукса или Ромула и Рема, а четвертая – в церкви Св. Агнесы на Виа Нументана за Виминальскими воротами, называемыми ныне воротами Санта Аньезе. Из всех этих дверей лучшая, без сомнения, та, которая находится в Санта Мариа Ротонда и в которой древние явились искусными подражателями тому сорту коринфского металла, где преобладает желтая природа золота, ибо мы читаем, что когда был разрушен и сожжен Коринф, ныне называемый Корантом, то в нем расплавились и смешались в одну массу золото, серебро и медь, и Фортуна нашла меру в соединении их, создав три сорта меди, названной впоследствии коринфской. В одной из них преобладало серебро, почему она осталась белой и по блеску приближалась к серебру; в другой – золото, почему она осталась желтой и сохранила цвет золота; в третьей – все три металла в равных количествах; всем этим сортам меди впоследствии подражали различными способами. До сих пор я изложил все, казавшееся мне необходимым из того, что должно быть принято во внимание и приготовлено прежде, чем приступить к постройке; теперь мне остается сказать кое-что о фундаментах, на которые в первую очередь и расходуются заготовленные материалы.

Глава VII

О качестве почвы, в которой должен быть заложен фундамент

ФУНДАМЕНТОМ в собственном смысле называется основание постройки, то есть та часть, которая находится в земле и несет на себе тяжесть всего здания, видимого над землей. Поэтому из всех ошибок, происходящих на постройке, наиболее пагубны те, которые касаются фундамента, так как они влекут за собой гибель всего здания и исправляются только с величайшим трудом, почему архитектор и должен посвятить этому предмету все свое внимание, ибо в иных местах фундаменты даются самой природой, а в других приходится прибегать к искусству. Природным фундаментом мы располагаем там, где приходится строить на камне, туфе или на scaranto, то есть на такой почве, которая содержит некоторое количество камня, ибо эти почвы представляют сами по себе превосходный фундамент и не нуждаются в обработке лопатой или каким-либо другим орудием, так как способны вынести на себе какое угодно сооружение как на поверхности земли, так и на дне реки. Но если природного фундамента не окажется, тогда необходимо создать его искусственно либо в твердой почве, либо на гравии, либо на песке, либо в разрыхленной земле, либо в мягкой и болотистой. В том случае, когда почва тверда и надежна, надо копать столько, сколько это покажется необходимым рассудительному архитектору в соответствии с характером здания и твердостью почвы; по большей части останавливаются на глубине, равной одной шестой высоты здания, если в нем не предусмотрены погреба или другие подземные помещения. Для установления твердости почвы полезно наблюдать за работами по устройству колодцев, цистерн и тому подобного; можно это установить также и по травам, которые там растут, если это породы, произрастающие только на твердой и крепкой почве; кроме того, признаком твердости почвы будет, если она не гудит и не сотрясается, когда на нее бросают какую-нибудь большую тяжесть, что можно обнаружить по шкуре барабанов, поставленных на землю: если она от этого удара не дрогнет и не зазвучит, а также если не дрогнет вода, налитая в сосуд. Изучение окрестных мест также много поможет при определении крепости и устойчивости почвы. Но если приходится иметь дело с песком или гравием, то необходимо различать, находится ли место постройки на суше или на реке, ибо в первом случае придется соблюдать все то, что было сказано о твердой почве. Если же приходится строить на реке, то песок и гравий оказываются совершенно негодными, так как река постоянством своего течения и разливами постоянно изменяет свое ложе, и приходится копать до тех пор, пока не будет достигнуто твердое и надежное дно, или же, если это оказывается затруднительным, вырывать на небольшую глубину песок или гравий, а затем вбивать дубовые сваи, чтобы они доставали своими концами до хорошей и крепкой земли, и на них уже возводить постройку. Если же приходится строить на рыхлой, нетвердой земле, то следует рыть до твердого слоя и опять таки настолько, насколько этого требуют толщина стен и величина здания. Такая твердая почва, способная носить здания, бывает разных сортов, ибо (как верно говорит Альберти) она то настолько тверда, что ее едва берет железо, то еще плотнее, то темна, то светла (и эту считают самой слабой), то походит на глину, то представляет собою туф. Из всех сортов наилучший тот, который режется с трудом и от примеси воды не растворяется и не превращается в грязь. Не следует строить на развалинах, если неизвестно, насколько они способны носить здания и как глубоко уходят в землю. Если почва окажется мягкой на значительную глубину, как в болотах, то надо установить сваи длиною в одну восьмую вышины стены и толщиною в двенадцатую долю своей длины. Их должно ставить настолько тесно, чтобы между ними не оставалось места для других, и вбивать ударами, скорее частыми, чем тяжелыми, для того, чтобы земля под ними плотнее улеглась и лучше держала. Не только внешние стены, выходящие на каналы, должны быть построены на сваях, но также и те, которые на земле и разделяют здание внутри, так как если сделать для внутренних и для внешних стен различные фундаменты и перекрыть их сначала продольными балками, а затем поперечными, то легко может произойти, что внутренние стены опустятся вниз, а наружные, будучи на сваях, не пошевельнутся, от чего все стены дадут трещины, что будет гибельно для здания и безобразно на вид. Однако этой опасности можно избежать при весьма незначительном расходе на сваи, ибо соответственно различной толщине стен так называемые внутренние сваи могут быть тоньше внешних.



Поделиться книгой:

На главную
Назад