Царская служба

— Разрешите, Семен Андреевич? — я тоже выбрался из-за стола и принял трость из руки Лахвостева. Вспомнились университетские практикумы по исследованию артефактов. Нет, трость никаким артефактом, разумеется, не являлась, но что-то с ней в этом плане было нечисто. Откуда мне пришла в голову такая мысль? Да все оттуда же, от любимого предвидения… Так, что там говорил профессор Хюбнер насчет реверсивного чтения инкантации? Оп-па, а вот с этим я пока что не встречался…

— Что такое, Алексей Филиппович? — встревожился Лахвостев.

— Ничего страшного, Семен Андреевич, — поспешил я его успокоить. — Зато интересного много.

— Расскажете? Или вам еще надо время?

— Да нет, что мог, я уже понял, — трость я поставил в угол, как-то не особо хотелось и дальше касаться ее руками. — Никакой набалдашник у нее не поправляли. Ее инкантировали.

— Инкантировали? А с какой целью? — да, от моего начальника просто так не отделаешься.

— Не могу сказать, Семен Андреевич, — с сожалением признал я. — Трость инкантировали на неизвестном мне языке. Прочитать можно, но нужны надлежащие артефакты, без них, уж простите, не справлюсь.

— Есть другой способ, — плотоядно умехнулся Лахвостев. — я уже приказал взять этого Яшку-татарина и доставить его в городовую ставку. Вот он нам сам и расскажет, безо всяких артефактов. Завтра с утра все узнаем.

Да уж, такой методике реверсивного прочтения в университете не учили…

Яшка-татарин, он же Хабибуллин Якуб Ринатов, тридцати четырех лет от роду, магометанского вероисповедания, уроженец города Агрыз в земле Казанской, держал, как следовало из справки из губной управы, мастерскую, где вместе с сыновьями занимался мелким ремонтом всего, что было сделано из металлов или использовало простейшие артефакты. В той же справке указывалось, что пару раз Хабибуллин подозревался в скупке краденого, но подозрения не подтвердились. Околоточный надзиратель особо отмечал второй разряд одаренности этого мастера на все руки, а также его хитрость и изворотливость, вот мы с Лахвостевым и решили поиграть с Хабибуллиным в древнюю игру, изображая доброго и злого следователей. На роль доброго господин майор назначил меня.

— Что, Хабибуллин, знакома тебе эта трость? — вопросил я, выложив ее на стол.

— Чинил я такую, — покаянным голосом признал он, внимательно рассмотрев набалдашник и положив затем трость обратно. — А может, и эту самую чинил. Я, ваше благородие, все так чисто делаю, что сам потом не могу сказать, моя работа или нет.

— А на каком языке ты ее наговаривал, тоже сказать не можешь? — с деланной скукой в голосе поинтересовался я. — Я так думаю, что на арабском, да, Хабибуллин?

— Да что вы, прапорщик, с ним валандаетесь? — Лахвостев, до того изображавший за столом у окна чтение каких-то бумаг, повернулся к нам. — В карцер его на хлеб и воду, да спать не давать! Хотя что на него казенные сухари тратить? И так пару суток посидит, не помрет, глядишь, с голоду.

— Ну, Хабибуллин, будем проверять, помрешь ты, двое суток не евши да не спавши, или как? — я постарался, чтобы вопрос звучал бодро и жизнерадостно, на контрасте с его содержанием.

— Не надо проверять, ваше благородие, — тяжко вздохнул Яшка. — На арабском я наговаривал, ваша правда.

— Ты, Хабибуллин, продолжай, продолжай, — не видя у него стремления говорить дальше, я тем не менее показывал готовность продолжить допрос, не прерываясь на отправку в карцер. — Кто тебе ее дал, расскажи, да зачем ты ее наговаривал, мне тоже интересно. А то придется с тобой поступить, как господин майор говорит.

— Только сначала позвать надо тех двоих урядников, что с покойным Буткевичем дружили. Сколько зубов они ему выбьют, не знаю, но говорить как-нибудь сможет. А уж если не скажет, тогда и в карцер можно, — программу повышения разговорчивости нашего клиента Лахвостев совершенствовал на ходу.

— Что, Хабибуллин, зову я урядников? — спросил я, и, увидев в его глазах настоящий испуг, тут же подсказал, как таких неприятностей избежать: — Или сам все расскажешь, и домой пойдешь, если у нас с господином майором к тебе больше вопросов не будет?

— Сосед мой, Павел Буткевич, ее принес, — ну вот, взялся за ум. — Сказал, солдата-балбеса поколотил ею сильно, просил кровь смыть, двугривенный дал. Только я же не слепой, я видел, что не просто кровь на той трости, а еще и жизнь человеческая. Вот пришлось наговаривать, чтобы такой след убрать. Нехороший след, да.

— Так что же ты, подлец, губным не донес?! — взвился Лахвостев. — Пособником убийцы пойти хочешь?!

— Испугался, ваше высокоблагородие, — голос Хабибуллина дрожал, да и сам он затрясся от страха. — Аллах свидетель, испугался! Буткевич сам в губной страже служил, а потом в армию пошел, там совсем большим человеком стал! Кого бы губной начальник слушал — большого человека Буткевича или маленького Яшку?

— Мы-то тебя, как видишь, послушали, — назидательно ответил я. — И потому ты пойдешь сейчас домой. Так что соображай впредь, когда и что говорить, да помни, что молчать ты и в карцере сможешь.

— А я, — мрачно добавил Лахвостев, — велю губным за тобой приглядывать. И ежели, не дай Бог, опять что насчет скупки краденого будет…

— Нет-нет, ваше высокоблагородие, даже не сомневайтесь! — Хабибулллин подскочил с табурета и прижал руки к груди. — Яшка не дурак, никогда и ни за что никаких воров и слушать не стану! Выгоню с порога да губным сей же час донесу! Аллах вас благослови своей милостью за доброту вашу!

Выпроводив Хабибуллина, мы с майором от души рассмеялись. Спектакль, конечно, прошел на уровне любительской самодеятельности, но удался, нечего сказать.

— А этот шельмец, глядишь, и вправду за ум возьмется, — отсмеявшись, понадеялся Лахвостев. — После такого-то испуга! Вот только…

— Что, Семен Андреевич? — встревожился я. Как-то уж очень резко мой начальник помрачнел.

— Со свидетельскими показаниями как быть? С теми, где говорится, что Буткевич зашел в амбар уже после того, как Бразовский сообщил охране об обнаружении тела Маркидонова?

Да, это он вовремя напомнил… Как быть, как быть… А и правда — как? Вспомнились занятия с Левенгауптом, и я начал выстраивать по порядку мысли, зашевелившиеся у меня в голове. Ну точно же! Вот оно, вот! Все одно за другое цепляется, и в итоге выходит стройная картина. Да, кое-какие шероховатости остаются, но над этим нетрудно будет и поработать прямо в ходе изложения своих мыслей…

— Простите, Семен Андреевич, — некоторое торжество в голосе мне скрыть не удалось, однако Лахвостев, похоже, этого не заметил, — но свидетели говорили о том, что видели и слышали. Видеть то, что Маркидонов был еще жив, когда Бразовский сказал им, что нашел его мертвым, они не могли, а сам Маркидонов в это время не мог слышать, что и кому говорил Бразовский. И как Буткевич убил Маркидонова, зайдя в амбар, свидетели тоже не видели.

— Вот как? — недоверчиво осведомился Лахвостев. — А почему вы так в этом уверены?

— Потому что это полностью укладывается в то, к чему Бразовский с Буткевичем подводили нас с самого начала, — что-то меня понесло показывать свое превосходство над начальником. Поскромнее надо, поскромнее…

— И к чему такому-этакому они нас, по-вашему, подводили? — точно, скромнее надо, а то господин майор начинает раздражаться.

— К тому, что слова и дела Бразовского выглядят очень подозрительно, и подозрения эти во многом основаны на показаниях Буткевича, который, в том числе и поэтому, сам выглядит пусть и слегка туповатым, зато безупречно честным служакой. В итоге Бразовский попадает на допрос под заклятием и подозрения в убийстве Маркидонова с него раз и навсегда снимаются. А допрашивать под заклятием Буткевича никому и в голову не приходит, — уфф, хоть это высказать мне удалось спокойно и нейтрально.

— Хм, выглядит ваше построение убедительно, — согласился Семен Андреевич. — Очень даже убедительно, — добавил он. — Но в чем, по-вашему, они ошиблись?

— Во-первых, они не ожидали нашего прибытия. Все-таки, когда следствие ведут свои же военные дознаватели, это одно, а когда за дознанием надзирают не имеющие ничего общего с местными чины из Москвы, да еще и по прямому указанию государя, это уже совсем другое. Да что я вам говорю, Семен Андреевич! Вы же сами видели, что до настоящей проверки провианта без вас дело вообще не дошло бы! — вроде с эмоциями и лестью в адрес начальника я не переборщил.

— А во-вторых? — Лахвостев отметил мой прогиб благосклонным кивком и возжелал продолжения.

— А во-вторых, они крупно ошиблись с затеей выдать убийство Маркидонова за очередную выходку маньяка. Ошиблись опять же из-за нас. Я почти уверен: им и в страшном сне не могло привидеться, что военные и губные будут работать по делу хоть и порознь, но одновременно, чего без вас и не произошло бы, — о себе я скромно умолчал, опять же, из желания поддержать у майора хорошее ко мне отношение. — Расчет у них, как я полагаю, был на то, что военные дознаватели губных в свою епархию не пустят и проведут следствие сами. Да так бы оно и было, если бы не мы, — тут уже забывать себя явно не стоило.

Лахвостев призадумался. Нет, какое там призадумался — он натуральным образом завис. Я чуть не успел соскучиться, дожидаясь, пока господин майор из этого состояния выберется.

— Знаете, Алексей Филиппович, — медленно заговорил он, — я теперь понимаю, почему государь определил именно вас мне в помощь. Да, определенно понимаю, — уже четко и решительно сказал майор. — Сейчас отправляемся в губную управу.

— Будем требовать эксгумации тела Маркидонова? — спросил я.

— С чего бы вдруг? — удивился майор.

— Боюсь, после Хабибуллина установить, что трость использовалась как орудие убийства, магическим путем уже не получится, — я даже руками развел. — Но вот приложить ее к ране на голове…

— Алексей Филиппович! Вы же дело читали! — укоризненно покачал головой Лахвостев. — Неужели не обратили внимание на зарисовки губных изографов? При расследовании убийств все повреждения на мертвых телах в обязательном порядке зарисовывают! Зарисовки я получил вместе с делом, но там указано, что с раны на голове Маркидонова был сделан слепок. Его мне почему-то не передали, заодно и заберу сам. А тревожить упокоенного купца и переживать связанные с тем неприятности нам с вами не придется.

Ах, ты ж… И правда, были такие рисунки! Карандашные, но прорисованные столь тщательно, что сильно походили на черно-белые фотографии. На каждом рядом с раной изображались еще две линейки в три дюйма — одна в реальном размере, вторая, как я понял, в масштабе, соответствовавшем масштабу рисунка. Протупил я, нечего сказать! Впрочем, убийство Маркидонова теперь шло отдельным делом, и рисунков повреждений на его теле я не видел. Ладно, теперь посмотрю. В любом случае, как говорится, кто-то с кого-то — кому-то легче.

…Получить в приемной князя Белосельцева бумагу о передаче себе всех оставшихся материалов по делу об убийстве купца Маркидонова Семен Андреевич сумел быстро, и мы успели застать старшего губного прозектора Шварца в его кабинете — за потрошение очередного покойника тот еще не принимался. Христиан Федорович достал из шкафа картонную коробку, из которой, в свою очередь, аккуратно извлек гипсовый слепок, сделанный с виска убитого купца. То, что в этот след идеально вписывался пяточный набалдашник армейской трости, что называется, бросалось в глаза, но я не отказал себе в сомнительном удовольствии приложить к слепку принесенную с собой трость и убедиться в этом наглядно.

Когда мы покинули прозекторскую и как следует продышались после тамошнего специфического «аромата», я призадумался. Вот что это со мной сегодня было? На то, как обычно проявлялось мое предвидение, сегодняшний экспресс-анализ ситуации не сильно-то и походил, больше напоминая дедуктивный метод никому здесь не известного Шерлока Холмса. Память услужливо напомнила, что господин профессор Левенгаупт не только учил меня определять, где предвидение, а где просто перебор вариантов. Однажды он углубился в развитие темы и сказал, что при определенных условиях предвидение может переходить в иное качество, действуя как цепь обыкновенных логических рассуждений, но со значительно более высокой скоростью. Тогда, правда, Левенгаупт как-то не очень уверенно пояснял, что наукой данное явление изучено очень слабо, и даже надеялся, что я дам ему возможность самому наблюдать его вживую, но не сложилось. М-да, сегодня я, похоже, именно таковой переход и имел удовольствие наблюдать непосредственно в процессе применения. Написать, что ли, господину профессору? Ну, ясное дело, не упоминая излишних подробностей. Пожалуй, что стоит, кто ж знает, сколько ему еще жить, а мне с его консультаций польза уж точно будет…

— Теперь в госпиталь к Бразовскому, — мрачно сказал Лахвостев. — Пора дело об убийстве Маркидонова закрывать.

Я обратил внимание, что со вчерашнего вечера мой начальник капитаном Бразовского уже не именует. Что ж, оно, пожалуй, и правильно.

Глава 12. Расследование закончено. Да здравствует расследование!

Койка бывшего капитана Бразовского стояла в малюсеньком закутке в коридоре второго этажа городского военного госпиталя. Проем, через который в закуток можно было попасть, охранял пожилой урядник из нестроевых, вооруженный лишь тесаком. Впрочем, внушительный вид охранника вкупе с отсутствием в закутке окна делали побег больного арестанта крайне маловероятным, а само состояние охраняемого вообще всякую возможность побега исключало полностью. Поскольку вместо двери закуток отделяла от коридора лишь дерюжная занавеска, Лахвостев приказал часовому не допускать, чтобы кто-то мог нас подслушать, и мы вошли.

На того медведеподобного коренастого здоровяка, каким я помнил капитана Бразовского по первой с ним встрече, нынешний обитатель закутка походил мало. Одеяло, правда, не давало возможности увидеть и оценить изменения в его фигуре, но даже при скудном свете принесенной нами лампы лицо Бразовского выглядело изможденным и почти что безжизненным. У здоровяков таких лиц не бывает. Нас с майором бывший капитан встретил недобрым взглядом, в котором, однако, можно было заметить и некоторую надежду. Ну, насчет надежды, это он напрасно, не на что Бразовскому надеяться…

— Мы знаем, что Маркидонова убил Буткевич, — с ходу кинулся в атаку Лахвостев. — Вы в любом случае пойдете соучастником, однако тяжесть обвинения будет зависеть от вашей откровенности.

— Если знаете, какая еще откровенность вам от меня нужна? — безразлично спросил Бразовский.

— Зачем понадобилось убивать купца? — собственно, только отсутствие внятного ответа на этот вопрос и оставалось единственным, что пока не позволяло нам с Лахвостевым считать убийство Маркидонова раскрытым.

— Маркидонов предлагал мне то же самое с другими купцами проворачивать, — не сразу ответил Бразовский, — через его посредничество. Павел… старшина Буткевич, — поправился он, — меня отговаривал. Говорил, когда в таком деле много людей, этого не скроешь и придется много с кем делиться, чтобы не попасться.

— И с чего бы вдруг Маркидонову вовлекать в это других купцов и терять свои выгодные подряды? — скептически поинтересовался Лахвостев.

— Он других поставщиков привлечь хотел, не провиантских, — пояснил Бразовский. — Да и посредничество его не было бы для них бесплатным. Я уже готов был согласиться, вот Буткевич его и…

— Лжете, — вставил я, пока мой начальник обдумывал слова бывшего капитана. — Буткевич убивал Маркидонова, когда вы говорили охране, что нашли его мертвым. То есть действовали вы с ним сообща, заранее все обговорив и разделив обязанности.

— Да, вы правы, — признал Бразовский. — Я и сам ни с кем делиться не собирался. И не хотел, чтобы лишним людям мои дела известны были.

— Снова лжете, — предвидение в своем новом проявлении работало как хорошо отлаженная машина, и я ловил, как говорится, момент, стараясь выжать из него побольше. — Убивать купца тут не требовалось, достаточно было просто ему отказать.

— Настойчив он был очень, — в голосе Бразовского слышалась тоскливая и безнадежная злоба. — Грозил, что ежели я его предложение не приму, он следующей партией только качественный провиант поставит, да тут же и сдаст меня, что я с него деньги брал, чтобы он перед другими купцами имел преимущество.

Вот это уже похоже на правду. Маркидонов, конечно, угрожал Бразовскому серьезно — качественная поставка (а ее после доноса обязательно бы проверили) придала бы его словам убедительности. Вот только не учел хитрый купец, что откажут ему этаким образом — тростью по башке и…

— А заколол Буткевич Маркидонова чем? — спросил я в продолжение своих размышлений.

— Штыком, — безучастно ответил Бразовский. — Он его с собой принес под шинелью.

Хм… Ударить штыком, держа его за крайне неудобную для того трубку, и пробить с одного раза пальто из плотного сукна с ватной подкладкой — это вам не аккуратно ткнуть стилетом между ребер, расстегнув толстую верхнюю одежду. Да уж, силен Буткевич, силен… Был.

— Кто из вас предложил свалить убийство Маркидонова на маньяка? Буткевич, я так полагаю? — На этот раз Лахвостев долго над вопросом не думал.

— Спросите меня под заклятием, — криво усмехнулся Бразовский.

— Вы шутите?! — возмутился Лахвостев.

— Какие тут шутки, — Бразовский болезненно поморщился. — Но иначе я вам не скажу.

— А вы и под заклятием не скажете, — раскусил я его хитрость. — Потому что умрете. Но смерть от сердечного приступа была бы для вас слишком легким выходом. Не надейтесь.

— Значит, уже знаете… Говорил мне Буткевич, когда вы приехали, что надо все бросать и бежать подальше, — в голосе Бразовского отчетливо слышалась горечь. — А я его не послушал, думал, и так выкрутимся… Ладно, хватит. Больше я вам не скажу ничего.

— Вы вообще о чем говорили? — поинтересовался Лахвостев, когда мы вышли из закутка в коридор. — С чего бы Бразовскому умирать на допросе? И что мы уже знаем?

— С заклятия на верность, — пояснил я. — Как я понимаю, они с Буткевичем единокровные братья. [1]

— Понимаете вы, скорее всего, правильно, — согласился майор. На то, чтобы вспомнить поведение Бразовского на похоронах Буткевича, да хотя бы и просто их внешнее сходство, много времени Лахвостеву не потребовалось. — Но впредь, прапорщик, потрудитесь согласовывать проведение допросов со мной.

— Виноват, господин майор! — после того как Лахвостев назвал меня прапорщиком, любой ответ, кроме уставного, был бы нарушением дисциплины. Хотелось, конечно, добавить, что в отличие от истории с Хабибуллиным в данном случае никакой возможности согласовать заранее схему проведения допроса просто не имелось, но я вовремя остановился. И так уже со своими вопросами Бразовскому обнаглел не в меру, даже начальственное неудовольствие вызвал. Что-то меня сегодня из крайности в крайность шарахает… Да и работающее по-новому предвидение слегка даже пугает с непривычки. Нервы, что ли?

— Впрочем, — Лахвостев сменил гнев на милость, — раскрытие убийства Маркидонова можно считать именно вашей заслугой. Я непременно отражу ваши успехи в докладе государю, — вот, правильно я все-таки сделал, что промолчал.

…Майора Степанова, как я того и ожидал, рассказ Лахвостева не порадовал. Ну да, кому ж понравится, когда твою работу делают пришлые, и делают лучше тебя? Впрочем, Семен Андреевич дипломатично перевел беседу на обсуждение хода выявления виновных в том, что хранение на складах непригодного провианта не было своевременно обнаружено или же о том не поступило доклада. Собственно, расследование это сам же Лахвостев на Степанова и спихнул — не нам же вдвоем всю работу делать! А уж Иван Данилович, получив такой болезненный щелчок по носу, стараться будет и за страх, и за совесть сразу.

Как я предполагал, генералу Михайлову раскрытие убийства Маркидонова тоже большой радости принести не могло. К выносу сора из избы в армии, что в бывшем моем мире, что здесь, относятся, прямо скажем, без удовольствия, а тут именно таковой вынос и подразумевался, как одно из последствий. Да, никакому нормальному армейскому начальнику не понравится, что двое его подчиненных предавались воровству, а чтобы свои воровские дела скрыть, не придумали ничего лучше как совершить убийство — предумышленное и по предварительному между собой сговору. Но еще больше не понравится ему то, что об этом будут говорить и даже, прости, Господи, писать в газетах всякие-разные штафирки и щелкоперы, которые и в ногу-то ходить толком не умеют. Поэтому, когда Лахвостев и Степанов отправились на совместный доклад к его превосходительству, я, хоть и мысленно пожелал им удачи, сам был настроен на сей счет более чем скептически, и даже тихо радовался, что меня они с собой не взяли.

Тем сильнее пришлось мне удивиться, увидев, что лица обоих майоров по возвращении их из генеральского кабинета пусть радостью ожидаемо и не светились, зато не читались на них и впечатления от генеральского разноса. Что ж, уже неплохо. С чего бы только?

— Бразовского ждет военный суд, — сообщил Лахвостев за обедом, сильно запоздавшим из-за череды событий этого непростого дня. Обедали, а скорее, ужинали мы в ставке, в том числе и потому, что цены здесь, по сравнению с городскими, небезосновательно претендовали на звание символических. Будь мы официальным порядком прикомандированы к ставке городового войска, нас бы кормили вообще бесплатно, но тогда мы бы числились подчиненными генерала Михайлова, что в полную силу работать нам не дало бы. Так-то мы и здешнему отделу Палаты государева надзора не подчинялись, а уж состоять в подчинении у тех, чье ведомство проверяешь, было бы просто каким-то маразмом.

Военный суд? Ну да, этого и следовало ожидать. Раз уж военные и губных изо всех сил не допускали к расследованию, то обычного уголовного суда над Бразовским, с публикой и газетчиками, они точно не потерпели бы. Вот она и причина относительного спокойствия, с которым, как я понял, генерал-бригадир Михайлов принял доклад о результатах расследования.

— В военную тюрьму его переведут из госпиталя, думаю, уже на днях, — продолжил Лахвостев, — а суд, как я полагаю, состоится не раньше, чем город объявят на осадном положении.

— Почему? — какая тут связь, я не сообразил, и Семен Андреевич принялся меня просвещать:

— Его превосходительство в таком случае станет комендантом города и будет вправе заменить любое назначенное судом наказание на отправку виновного в исправительные роты, — «вправе», «отправку», «исправительные» — от такого нагромождения однокоренных слов в единственной фразе у меня хватило ума поморщиться только мысленно, поправлять (да-да, «поправлять», хе-хе) своего начальника я уж точно не собирался.

— Не думаю, что Бразовский, давно отвыкнувший от строевой службы, сможет совершить что-то героическое, чтобы заслужить прощение, а вот принести хоть какую-то пользу перед тем как погибнуть, это да, — закончил Лахвостев.

М-да, чисто военный подход, жестокий, но действенный. А штрафники тут, стало быть, тоже есть, додумались здесь и до такого…

— Кстати, Алексей Филиппович, — Лахвостев хитро усмехнулся, — помните, вы говорили, что раскрытие убийства Маркидонова поможет нам и маньяка поймать?

Ну вот, уел, так уел… Впрочем, после моих выходок с опережением батьки при залезании в пекло право на возмездие мой начальник имел, чего уж там.

— Помню, Семен Андреевич, — покладисто признался я. — И от слов своих не отказываюсь. Да, убийцу Маркидонова мы допросить не можем, но именно он, тот убийца, так и продолжает оставаться ключевой фигурой в расследовании, пусть теперь уже и в виде жертвы.

— Ключевой фигурой? — Лахвостев почти что на вкус попробовал непривычный для него словесный оборот. — Нет, вам, Алексей Филиппович, определенно писать надо. Хорошо как сказали-то! И красиво, и прямо точно так, в самое яблочко! Кстати, а что там нового по розыску маньяка? Я как-то давно не имел возможности за этим наблюдать…

Пришлось поделиться с Семеном Андреевичем своими соображениями относительно одаренности маньяка и использования им предвидения при совершении убийств. Сложностей, которые это обстоятельство создавало для расследования, я не скрывал, но и запугивать своего начальника не пытался, объяснив ему, что предвидение на том уровне, на каком оно проявилось у маньяка, решающего преимущества перед нами ему не дает. Ну и не забыл, конечно, упомянуть, что у нас теперь есть возможность оценивать подозреваемых, если таковые вдруг появятся, по наличию либо отсутствию одаренности.

— Уверены? — спросил Лахвостев, внимательно выслушав меня и явно подавив желание выругаться, но тут же сам себе ответил: — Да что я, впрочем, спрашиваю, уж вам-то виднее. Ладно, предвидение у него или нет, искать этого одержимого все равно надо.

Вот умеют же начальники простейшие и очевидные вещи подавать как некое откровение свыше! И ведь не учат их тому, сами постигают это непростое искусство в процессе служебного роста… Впрочем, как бы я ни иронизировал, Лахвостев прав — искать надо.

— Семен Андреевич, — достигнутые мной успехи я решил развивать и закреплять, — направьте меня в Крестовую губную управу. Надо, наконец, выяснить, где и как Буткевич мог с маньяком пересечься, когда в губной страже служил.

— Что же, Алексей Филиппович, тут вы правы. Выяснить это нам действительно надо, потому как иначе маньяка нам не найти. Разве только случайно попадется, а на случай в таком деле полагаться никак нельзя. А раз правы, то так тому и быть, — ответил майор не сразу, и я посчитал это хорошим признаком — обдумал, значит, все тщательно, и правоту мою в результате своих размышлений признал. — Завтра утром решим это в городской управе и пойдете в Крестовую. Только вот, — тут мой начальник помрачнел, — боюсь, что и с поимкой маньяка расследование наше не закончится.

— Это почему? — в недоумении спросил я. Честно говоря, задерживаться в Усть-Невском мне совершенно не хотелось.

— Заклятие на верность накладывается либо главою семьи, либо главою рода, — напомнил Лахвостев. — То есть наложить таковое заклятие на Бразовского и Буткевича мог или их общий отец, или тот, кто старший над ним. Думаю, придется нам навестить поместье Бразовских и разобраться, кому и зачем понадобилось государевых людей на родовую верность заклинать.

Та-а-ак… Господин майор, значит, собрался аж целый заговор выявить? Захватывающая перспектива, нечего сказать…