Помоги проекту - поделись книгой:
Затем мы прошли через Уллу, Бешенковичи, и Островно, а ближе к концу июля направились на Витебск. Часто на этом марше мы совершали конные набеги. Обычно около тридцати наших людей сходили с главной дороги, чтобы найти заселенную и неразграбленную деревню. Мы собрались с силами и шли примерно три или четыре штунде, надеясь на следующем бивуаке догнать армию.
Нам повезло, мы нашли деревню, где все, казалось, было в полном порядке. Для того чтобы защитить наш маленький отряд, мы оставили арьергард, чтобы в случае нападения русских он предупредил нас. Как только мы вошли в село, к нам сразу же подошел человек, вероятно, посланный от старосты, чтобы узнать наши желания. Мы сказали ему, что мы собираем провизию для армии – и если они отдадут нам ее добровольно, сила применена не будет. Он сообщил об этом деревне, но ответ был явно не добрый, и поэтому мы были вынуждены разбиться по двое и обыскать дома. Вместе со своим товарищем я приложил много сил, но мы не нашли ничего, кроме молока и капусты («капука»[47]).
Во дворе стоял деревянный дом. Он был заперт, и крестьяне не хотели открывать его. Когда мы взломали дверь, какая-то женщина с ребенком словно безумная кинулась на нас, но мы ее твердо и аккуратно отстранили. Здесь мы нашли немного муки, яиц и сала. Когда же все найденное было собрано вместе, выяснилось, что наша добыча довольно значительная. Я рассказываю об этом так подробно, чтобы понять логику русских. Если бы они добровольно открыли свои кладовые, большая часть их домашнего убранства осталась бы нетронутой, поскольку было необходимо вскрывать полы, чтобы найти что-нибудь – в общем, все перевернуть вверх дном. Под одним из таких полов, настеленном поверх мощных брусьев, мы нашли полные горшки колбас, хранившиеся в ящиках четырех или пяти футов в длину и заполненных кусочками сала и мяса, каждый толщиною в цолль.[48] Хотя они уже и попахивали, тем не менее, их быстро съели. Здесь также были спрятаны горшки, наполненные кусками творога, который в соответствии с обычаями страны приготавливался путем нагрева молока на огне, так чтобы оно свернулось и чтобы молоко, сыр, и жир плавали вместе. А еще нам достались сыр и сало.
В другой, полуразграбленной деревне, в домах ничего не было, и потому, побуждаемые голодом, мы осматривали землю. С несколькими своими товарищами я убрал большую кучу дров, возможно, лежавшую там совсем недолго. Мы убрали ее, немного покопались в земле и обнаружили дощатую крышку. Под ним оказалась яма, глубиной десять или двенадцать футов. В ней стояли прикрытые соломой горшки с медом и пшеницей. Вытащив их всех оттуда, мы открыли эти горшки и увидели твердое вещество белого цвета, похожее на воск. Даже саблей трудно было выковырять даже небольшой кусочек, но как только горшок был поставлен на огонь, все внутри него расплавилось, и стало ясно, что это чистый мед. Теперь у меня был мед, которым я питался неделю, хотя и без хлеба. Я ел и сырые пшеничные зерна, и болотный аир, самые разные корнеплоды, в общем, все, что могло хоть как-то утолить жестокий голод.
После этой верховой прогулки мы снова вернулись в бивуак и 16-го августа пошли в сторону Смоленска. От моей роты осталось только 25 человек. В Витебске из нескольких батальонов уже сформировали полки, при этом многие офицеры остались без команды – среди них был мой капитан, которого звали Аррант. Все должны были быть готовы к бою. Перед нами на обширном холме лежал Смоленск, а за ним протекал Днепр. Даже в ночь нашего прибытия было несколько стычек между нашим авангардом и русскими форпостами.
Утром 17 августа, каждый полк был приведен в полную готовность, и, построившись в колонны, мы пошли на русских. Каждый полк, без исключения, находился под огнем. Снова и снова наши войска шли в атаку, но из-за численного превосходства русских, каждый раз нам приходилось отступать, поскольку на холмах стояла их тяжелая артиллерия. Наконец, вечером мы заняли хорошую позицию на холмах с видом на город, и битва закончилась. При таких обстоятельствах о голоде и мыслей не было. В течение ночи, я, однако, я съел немного меда и зерна, поскольку сил готовить не было. Мысль о завтрашнем дне прерывали мой беспокойный сон, и в моих грезах мне виделись призраки мертвых солдат и лошадей. Поскольку мне повезло, и я не мучился от раны, я подумал: «Боже, Ты позволил мне жить до сих пор. Я благодарю Тебя, готов и дальше страдать во имя Твое, и в то же самое время молю Тебя и далее оберегать меня».
Эту и некоторые другие благочестивые мысли я обращал к Богу, и размышлял о своем будущем. Несмотря на то, что ночь не была спокойной и новая битва могла начаться в любой момент, ничто из всех моих несчастий не мучило меня так сильно как мои думы о моих братьях, сестрах и друзьях. И эти самые мучительные мысли я пытался сокрушить своей надеждой: «С Богом все возможно, так что, мне остается только отдаться под его защиту и покровительство».
Как только рассвело – здесь я не могу не сказать, насколько долог был день и коротка ночь. Много раз, когда вечером мы входили в бивуак, сияющее солнце еще было высоко, так что между закатом и восходом проходило очень немного времени. Красноватый цвет неба сохранялся до самого восхода солнца. Кто-то, проснувшись, думал, что это уже вечер, но вместо темноты повсюду разливался яркий дневной свет. Ночь длилась три часа, не более. Так что, как только рассвело – мы пошли на город. Немного ниже города мы перешли реку. Северные предместья были взяты штурмом и сожжены. Врачу моей роты Штаубле во время форсирования реки оторвало руку, и потом он умер. Я более не имел возможности смотреть на своих товарищей, и, следовательно, не знал, каким образом они погибли или пропали без вести. Каждый из нас, совершено обезумев, стрелял и рубил врага, и никто не мог сказать, был ли он впереди, в середине или позади центра армии.
Наконец, под непрерывным артиллерийским обстрелом русских мы штурмовали его. С помощью тяжелой пушки, большинство укреплений, находившиеся на верхней части высокой старой городской стены, за которыми укрывались русские, были разрушены. Мы прорвались через ворота, направили свою атаку на все уголки города и обратили врага в бегство. Войдя в город, мы пошли к монастырям и церквям. Я также поспешил к большой церкви, которая стояла справа, на холме, с открывавшимся с него видом на нижнюю часть города. По пути я не встретил, однако, ни одного врага. Там находились только священники («Bopen»[49]). На них были черные рясы, старые, оборванные штаны и тапочки. Это была большая церковь. В ней было много икон и алтарей, как и в наших храмах. Единственная разница – это отсутствие чаши со святой водой. Церковь была пятиглавой – четыре по краям, и одна над центром. На каждой главе были тройные железные кресты, и от каждого креста тянулись железные цепи – от одной главы до другой – это было очень красиво.
А после атаки русских из двух предместий, из которых одна дорога – слева – ведет в Санкт-Петербург, а другая – справа – в Москву, и гибели в огне их деревянных домов, мы вернулись на место нашего бывшего бивуака. Здесь увидел раненых, которых везли, чтобы прооперировать возле небольшого кирпичного завода, расположенного на одной из городских высот. У многих были оторваны либо нога, либо рука. Все это походило на скотобойню. В самом городе более половины зданий были сожжены, в частности, верхняя часть города и множество других больших домов. Повсюду валялось много свернувшихся в рулон листов кровельной меди. В одном здании, в западной части города, я увидел, что его первый этаж забит бумагой, сверху она была покрыта толстым слоем пепла – здесь, вероятно, сожгли весь городской архив и все официальные документы.
19-го августа вся армия двинулась вперед и продолжала в быстром темпе преследовать русских. Спустя четыре или пять штунде выше по течению реки, состоялось еще одно сражение, но противник не стал задерживаться, и теперь мы пришли к Можайску, к так называемому «Священному полю». От Смоленска до Можайска мы видели всю страшную и разрушительную силу войны: все дороги, поля и леса были сплошь усеяны людьми, лошадьми, повозками, сожженными деревнями и городами – это была картина полного уничтожения всего живого. На каждого нашего погибшего мы видели десятерых мертвых русских, хотя каждый день мы несли очень тяжелые потери. Для того чтобы пройти через леса, болота, и узкие тропы, нужно было убрать с дороги множество баррикад, которые неприятель соорудил из собственных повозок и бревен. Вокруг валялось просто невероятное количество мертвых русских. Мы тогда прошли Дорогобуж, Семлево, Вязьму и Гжатск.[50] Этот марш, если его вообще можно назвать маршем, просто не поддается описанию и совершенно непостижим для тех, кто не был там тогда. Страшная жара, пыль, подобная густому туману, сплошная линия марширующих колонн и гнилая вода из колодцев, заполненных трупами людей и животных, которая могла угробить всех нас, равно как и глазные боли, усталость, жажда и голод. Боже милостивый! Как часто я вспоминал тот хлеб и то пиво, которые я ел и пил дома с таким равнодушием! А теперь я, совершенно одичавший, должен сражаться и с мертвыми, и с живыми. С каким бы удовольствием я променял бы свою комфортную и теплую жизнь у себя дома за кусок хорошего хлеба и глоток пива прямо сейчас! Мне больше уже ничего не надо. Но это были пустые, беспомощные мысли. Да еще беспокойство о моих братьях и сестрах столько добавило мне мучений! Куда бы я ни посмотрел, я всюду видел солдат с мертвыми, искаженными отчаянием лицами. Многие истерически вопили: «Зачем моя мать родила меня?!» Некоторые, совершенно потерявшие самообладание, даже проклинали своих родителей и свое рождение.
Однако эти вопли вознесли мою душу к Богу, и я часто спокойно говорил: «Боже, Ты можешь меня спасти; но, если на то нет Твоей воли, я надеюсь, что мои страдания и боль искупят мои грехи, и моя душа взойдет к Тебе». И с такими мыслями я был готов встретить свою судьбу.
7-го сентября, каждому корпусу определили его место, и прозвучал сигнал к атаке. Сплошному дождю из молний была подобна стрельба двух враждующих сторон. Земля содрогалась от канонады, а воздух наполнился множеством летавших во все стороны пушечных ядер. Укрепления врага были взяты – с огромными потерями – но противник не двигался с места. Французская Гвардия, согласно приказу стояла позади армии, готовая поставить окончательную точку. Теперь обе армии яростно атаковали друг друга – и ураганная стрельба, и крики умирающих – все это напоминало ад кромешный. Французы взяли девять укреплений и угрожали окружить противника, в конце концов, он уступил.
Этот красивая, плодородная местность без лесов и деревень теперь была похожа на место вырубки – уцелело лишь несколько деревьев. На пространстве, которое, чтобы пройти, потребовалось бы час-полтора, вся земля была сплошь покрыта людьми и животными. Стоны раненых звучали отовсюду. Река разделяла поле боя на две части. Слева от реки стоял ряд из нескольких домов, которые выглядели как капелла для мертвецов. Деревянный мост, перекинутый через реку, был сожжен.
По причине затора, образовавшегося до и во время пожара, оба берега реки возле моста были заполнены мертвыми, лежавшими в три, или четыре слоя. А те раненые, которые могли передвигаться, ходили к реке, чтобы утолить жажду или омыть свои раны, но их беспомощным товарищам не было никакой помощи, никакой надежды на спасение – им была суждена смерть от голода, жажды, и огня.
Хотя это страшное зрелище выглядело как потусторонний мир, люди, тем не менее, стали настолько равнодушны, что все они просто оцепенело шли, словно рыдающие души мертвых. Мы двигались вперед и расположились станом на заросшем лесом холме прямо перед Москвой. Здесь не было не только ничего съестного, но и воды, место лагеря находилось на возвышенности, а дорога через поля была все еще покрыта телами мертвых русских. Теперь мы шли на Москву с большей уверенностью, ожидая новых столкновений с русскими, но те, посчитав себя слишком слабыми, подожгли город и ушли вместе с его обитателями. Наши войска пришли неожиданно – русские считали, что этого не могло быть, поскольку еще ни один внешний враг никогда не захватывал бывшую столицу, царский город. У купцов и жителей было весьма немного времени для бегства, поэтому множество ценных вещей им пришлось оставить. Даже несмотря на то, что французская Гвардия первая вошла в город и захватила много вина, хлеба и проч. для своей армии, нам, союзникам, тоже досталось немало. Мы тоже вошли и поселились за Кремлем в так называемом Немецком квартале, который находился прямо за центром города, восточнее его.
Во время вхождения в город или, вернее, еще при подходе к нему, еще за полтора часа, с холма, мы увидели огромный город. Столбы огня, красный дым, позолоченные кресты церквей сверкали, переливались разными цветами, и вызывали у нас чувства величайшего волнения. Этот святой город почти полностью соответствовал описанию Иерусалима, над которым плакал наш Спаситель, даже ужас и разрушение его были такие же, как в Евангелии. Перед городом расстилалась широкая равнина, и перед городом протекала речка Алия,[51] с перекинутым через нее деревянным мостом. После того, как мы прошли по нему, я увидел широкие улицы, длинные прямые переулки, множество возведенных из кирпича многоэтажных домов, церковные колокольни, лишившиеся своих кровель и полурасплавившихся колоколов, свалившиеся с домов куски кровельной меди – все было брошено и непригодно для жилья. Спустя несколько часов мы прошли мимо дворца (Кремля). Здесь протекала река Кремль[52] – в открытом, обрамленном стеной канале, который пересекает город. У дальнего угла дворца, ведущая направо улица привела нас на красивую площадь – это и был Немецкий квартал, где вюртембержцы жили три недели.
Здесь можно было найти и купить провизию, поскольку теперь каждый солдат стал теперь гражданином, купцом, домовладельцем и булочником Москвы. Каждый старался одеваться преимущественно в шелковые и разноцветные платья. Только портных не хватало, а шелка, муслина и красного сафьяна было в изобилии. Недостатка в любой пище не было совсем. Тот, кто не смог найти ничего сам, мог купить, то, что нужно, да и в полях овощей было предостаточно. В частности, свеклы – она была огромной и круглой как мяч и огненно-красной внутри. Имелось много капусты – в три, четыре раза больше по размеру, чем та капуста, которую у нас принято называть большой. Эта местность, называемая Московией, весьма благоприятна для сельского хозяйства и для проживания, более цивилизованна, чем области, лежащие вдоль дороги на Санкт-Петербург и те, через которые мы прошли. Стояла хорошая погода, и можно было прекрасно провести ночь, укрывшись только одной шинелью.
Пробыв жителями Москвы около четырех недель, мы снова потеряли наши гражданские права. Наполеон отверг предложенный ему мирный договор, и армии спустя тридцать часов пришлось отступить, поскольку приближалась русская Молдавская армия. Наступило 17-е октября, Наполеон провел общий смотр и объявил о выходе из Москвы 18-го октября, в 3 часа ночи, предупредив при этом, что кто задержится хотя бы на один час, попадет в руки врагов. Все пиво, водка, и тому подобное, было брошено, а все, что уцелело, было приказано сжечь. Сам же Наполеон заминировал и взорвал Кремль. Наступило утро, и каждый взвалил свои права московского гражданина на свои плечи и прикрыл их своей сшитой из плотной шерсти шинелью, а по бокам у всех висели красные сафьяновые мешочки с хлебом. Выглядело это довольно странно – то, как все загрузились под завязку сахаром и так называемым московским чаем для того, чтобы выдержать грядущие испытания.
Взятый из торговых лавок сахар был наполовину оплавленный и наполовину сгоревший – внешне он напоминал коричневато-серую карамель.
В тот день утром моя рота состояла из 25-ти здоровых солдат, и все другие роты были почти такие же. Мы вышли через восточные ворота, а затем пошли на юг. Впереди нас были два моста переброшенные через реку, а позади – дым и огонь. За мостом, слева от дороги на холме стоял монастырь, в подвале которого мы нашли муку, и каждый взял ее столько, сколько мог унести. Недалеко от моста я видел небольшой участок земли, на котором были тысячи голов капусты – мне было очень обидно, что я не мог взять с собой хотя бы одну из них, поскольку я предчувствовал, что скоро есть будет совершенно нечего.
Из Москвы дорога вела на юг через Малоярославец в сторону Калуги. Около Ярославца нас встретила Молдавская армия. В этом городе я был на страже штаб-квартиры Генерального штаба, в то время как армия расположилась перед городом. Здесь ярко расцвела жестокость командиров: оружие оставшихся войск было осмотрено, и многие, кто допустил на нем ржавчину, получили от 12-ти до 20-ти розог. После того, как я сдал пост, мой товарищ сказал мне, что совсем недалеко есть бочка с привезенным из Москвы вином и что, поскольку она будет, как и многое другое, уничтожена в тот же день, ее надо бы опустошить. Мы сами напились, и те, кого мы пригласили, тоже, и все потом говорили: «И чем теперь все это закончится?»
На следующий день майор фон Шаумберг увидел меня и заметил, что я все еще подтянут и энергичен. Он обратился ко мне и сказал, что я должен остаться с ним, чтобы вместе с его денщиком заботиться о нем. Я согласился и взял под опеку его лошадь и экипаж. Только мы все собрались, как на нас напали. Фортуна была на стороне русских, и все толпой кинулись бежать – армию, шедшую на Калугу, сопровождали казаки – нападая с флангов и с фронта. Позади нас русская армия разбила наш корпус, в результате чего мы остались без командиров. Те, кто был слишком слаб, чтобы нести свое ружье или ранец, выбросили их, и все они выглядели как толпа цыган.
Я и мой приятель денщик путешествовали с максимально возможным комфортом. Однажды он сказал: «Вальтер, смотрите, у вас все лицо желтое. У вас желтуха!» Я испугался и подумал, что скоро наступит мой конец, хотя на самом деле ничего не чувствовал.
Следующим городом был Боровск. Город пылал, и, для того, чтобы пройти, солдатам было приказано заняться тушением огня. Близ города расположился лагерь, и в нем царил полный мрак. Только солдаты собрались отдохнуть, как появились русские и захватили множество пленников. Все пребывало в полном беспорядке, и в течение почти всей ночи всем пришлось идти на Можайск – никто не хотел попасть в руки врага. Оттого и такие значительные потери – пушки, повозки с боеприпасами, экипажи и обозные повозки сотнями были сброшены в воду, где это было невозможно – сожжены, ни одному колесу не было позволено остаться целым. Маркитантам, и даже кавалеристам, пришлось отказаться от своих лошадей, поскольку их забрали для перевозки пушек. Шум, грохот, стрельба из всех видов оружия, голод и жажда – все мыслимые мучения только увеличили всеобщую панику. И даже вши чувствовали себя господами – на каждом солдате и офицере их были тысячи.
В те моменты, когда смерть приближалась совсем близко, Бог вновь и вновь спасал меня. После полуночи, когда мы вновь разбили лагерь после вышеупомянутого нападения русских, мы с моим майором и двумя лошадями отправились в небольшую деревню, располагавшуюся в четверти штунде ходьбы от главной дороги, и зашли в конюшню, у которой все еще имелась крыша. Там я увидел висящую на веревке копченую свиную голову. Как будто получая дар из рук самого Бога, я снял ее с благодарственной молитвой. Я, мой офицер, и мой товарищ съели ее с невероятным аппетитом и почувствовали, что жизнь снова вернулась к нам. В такие моменты я всегда думал: «Если даже лишь немногим суждено добраться до немецкой земли, то вполне возможно, что я с Божьей помощью тоже смогу вернуться туда». В эти дни в первый раз пошел снег и более уже не таял. Тогда же и похолодало, множество людей замерзли насмерть. Нельзя было пройти и пятидесяти шагов, не наступив на умирающего или покойника. Согласно плану Наполеона мы должны были повернуть влево на Галицию. Русские, однако, препятствовали нам и вели нас мимо Вереи направо – на старую, опустошенную дорогу.
Наконец, мы перешли на поле боя у Можайска – «Священное поле». Здесь снова мог увидеть, насколько же много тут мертвых. В этом месте трупы были оттянуты с дорог и сброшены во все имеющиеся канавы, один на другом, целыми штабелями от пятнадцати до двадцати футов в высоту и в ширину. Здесь мы стали на ночь.
Здесь Бог еще раз пришел ко мне на помощь, и самым любопытным образом. Со своей флягой в поисках воды я пришел к озеру, во льду которого имелась прорубленное отверстие. Я набрал воды с большим трудом, поскольку мне пришлось преодолеть сопротивление окружавшей эту прорубь толпы. На обратном пути я заметил лежавший на земле круглый шар, внешне похожий на мертвую овцу. Я поднял его и радостно изумился, развернув свернутый в рулон крымский мех,[53] закутавший меня с головы до ног, да еще имеющий нечто вроде воротника, которым можно было закрыть голову. Мои глаза обратились к небу, я снова обратился к Богу и возблагодарил Его за этот изумительный дар, который я получил только тогда, когда помощь стала совершенно необходима.
Я вернулся к моему командиру, а мех, естественно, был уже на мне. Увидев меня, он громко крикнул:
– Боже милостивый! Что это на вас такое?
– Мех, господин майор, вот только что нашел. Теперь я, по крайней мере, одет.
– О, – ответил он, – я отдам тебе свой мех. Он тоже хороший. А когда мы вернемся домой, я верну его тебе, или очень неплохо за него заплачу.
Таким образом, я взял его мех, тоже красивый, на зеленой шелковой подкладке – его можно было носить либо так, либо наизнанку. На следующее утро все поспешили ускорить марш, и никто не хотел быть последним.
Теперь мы подошли к Гжатску, и этот город уже горел. Здесь опять много пушек было утоплено и закопано. Народу было так много, что я и мой майор потеряли друг друга. Теперь у меня была еще одна лошадь, и мы не смогли найти друг друга ни в тот день, ни в последующие десять.
Так, однажды вечером, я отошел от колонны, чтобы в ближайшей округе найти соломы для лошади и ржаных зерен для себя.
Я был не одинок, поскольку множество голодных солдат повсюду искали пищу, а если найти ничего не удавалось, они собирали капустные стебли, здесь и там торчавшие из-под снега, вырезали из них сердцевину, и эти маленькие обледеневшие шарики медленно оттаивали в их ртах. И, тем не менее, мне снова повезло. Я нашел неразграбленную деревню. И в ней несколько снопов пшеницы. Я положил снопы перед лошадью и сорвал несколько колосьев. Я очистил зерна, затем положил их, смешав с соломой в ручную мельницу, найденную в доме, и по очереди с несколькими другими солдатами, смолол немного муки. Из теста мы вылепили несколько маленьких – с кулак величиной – хлебов и уложили их на горячие угли. Хотя снаружи хлебы покрылись углем, внутренняя их часть была вполне съедобной. У меня было целых пятнадцать таких хлебцов.
А в дальнейшем, всякий раз, когда я находил снопы ржи или пшеницы, я собирал колосья, очищал зерна и в течение дня питался ими, доставая из своего хлебного мешочка. Несколько раз я находил конопляные зерна – их я тоже ел сырыми, доставая из своего кармана, а будучи приготовленными, они были лакомством для меня, потому что зерна лопались и превращались в маслянистый соус, однако, до тех пор, пока я не нашел соли, я постоянно их не употреблял.
Уже под конец этой удачной ночи я привязал четыре снопа к седлу и вернулся в колонну. Однако чтобы разжечь костер, я опять покинул дорогу. Идти по глубоком снегу было слишком тяжело для моей лошади; так что я взял крестьянские сани, состоявшие только из двух пластин древесной коры, изображавших кузов, надел на лошадь сделанный из мешка хомут, а затем соединил его с санями двумя веревками. В этот раз мне предстояло перейти реку около шестидесяти футов шириной, через которую было переброшено лишь четыре или пять длинных жердей. Поэтому я не нашел никакого другого способа, кроме как самому перенести сани на руках, а лошадь заставить идти вброд. И мне удалось успешно перенести через реку пустые сани, хотя мои ноги иногда уходили в воду до колена, поскольку жерди прогибались. Я снова запряг эту хорошо умеющую плавать русскую лошадь в сани и поехал дальше. На этой реке я встретил человека по имени Виттенхофер, своего земляка, который был уже очень слаб. Я позволил ему ехать на лошади, а через несколько дней он умер.
На санях я проехал через сожженные Вязьму, Семлево и Дорогобуж, но своего майора там не находил. Однажды, когда я ел свой вышеописанный хлеб, меня заметили несколько французов. Эти жестокие и бесчеловечные люди окружили меня под предлогом покупки хлеба; и когда прозвучало слово «хлеб», все они накинулись на меня так, что я думал, что скоро мне конец. Но тут, каким-то чудом неподалеку оказалось несколько немцев, которых я тотчас позвал на помощь. Они так хлестнули мою лошадь, что большая часть французов скатилась с меня, а потом их вообще прогнали прочь.
Среди этих немцев были два унтер-офицера из моего полка, которых звали Н. и Н. После того, как я снова оказался на свободе, они забрали у меня хлеб и ушли. Не они, как я теперь понял, а их голод и мой хлеб стали моими спасителями, и в то же время, моими грабителями. Несмотря на то, что я уже дал им хлеба, они отняли у меня весь оставшийся! Но об этом, мои дорогие читатели, нужно судить иначе, чем вы думаете. Есть истории, в которых люди убивали и ели друг друга потому что хотели есть, но, конечно, в этом случае до убийства было еще далеко. Если голод дошел до такого высокого уровня, что в этом удивительного? И, кроме того, он уже уничтожил в людях большую часть их человечности и милосердия. В то время я слышал, что ради куска хлеба несколько человек были убиты. Я и сам мог спокойно и равнодушно смотреть в заплаканные лица раненых, на обмороженных, и сгоревших. Но я продолжу свое повествование и перехожу к другим вещам.
Мы прибыли в Смоленск 12-го ноября, проделав из Москвы, таким образом, путь длиной в 26 дней и ночей непрерывного марша. Если представить, что в сутки мы двигались в течение лишь двенадцати часов, то тогда получается, что от Москвы до Смоленска мы дошли за 312 часов.
При подъезде к Смоленску шел сильнейший дождь, и сани шли очень тяжело. У самого города толпа настолько сгустилась, что в течение нескольких часов я не мог попасть в свою колонну, поскольку Гвардия и артиллерия с помощью жандармов убирали всех со своего пути. В конце, концов, приложив много сил, мне это удалось – ведя лошадь под уздцы и помогая себе саблей, я прошел по мосту. Затем я и мой потерявший всякий порядок полк пошли вправо, по направлению к городской стене у реки Днепр. Здесь мы остановились лагерем на два дня. Нам сообщили, что здесь нам предстояло вступить в бой с врагом, а также получить со склада хлеб и муку. Ни того, ни другого, правда, не произошло. Нужда все возрастала, и лошади были застрелены и съедены. Поскольку мне не удалось добыть себе мяса, а есть хотелось невыносимо, я взял свой горшок и нацедил в него крови убитой лошади. Я поставил эту кровь на огонь, чтобы она свернулась и без соли съел.
За те два дня, что мы находились в Смоленске, русские продвинулись и ждали нас в Минске. Все обратились в бегство. Пушки сбросили в реку. Госпитали оставили врагу, и по слухам, их сожгли вместе с находившимися там ранеными. Это вполне логично, если принять во внимание обращение с пленными русскими, ибо, когда мы были победителями, мимо нас проходили целые колонны пленников, и тех, кто из-за слабости отставал или падал, идущие позади конвоиры убивали выстрелом в голову, так что их мозги разлетались кусочками во все стороны. Поэтому, каждые пятьдесят-сто шагов, я видел расстрелянного, со все еще курящимся дымком у его головы. Правда, некоторым пленникам удавалось спастись.
Теперь, когда наш марш продолжился, я должен был бросить свои сани и переложить свой багаж на лошадь, на которой я также часто ездил в течение дня. В тот день сильно похолодало, и дорога стала гладкой, как стекло, поэтому многие лошади падали и более не поднимались. Так как мой конь был местной породы, и у него не было подков, он всегда мог помочь себе в случае падения. Он даже умел – когда нам надо было спуститься с холма – присаживаться на круп и вытягивать передние ноги вперед, и таким образом мы спокойно съезжали вниз, и мне даже не приходилось покидать седла. Другие немецкие лошади, хотя и подкованные, полностью стирали себе их на совершенно гладком льду, и по этой причине не могли не падать, а подковать их снова было нечем и некому.
Я все еще не встретил своего майора и уже твердо верил, что он, наверняка, погиб. Я очень осторожно ездил на своей лошади по ночам, когда ясно был видны пылающие деревни, где я мог найти ржаной соломы для лошади и зерен для себя. Частенько мне этого не удавалось на протяжении четырех или пяти дней, но мой «Goniak»[54] был спокоен, ведь иногда ему удавалось съесть немного старой соломы оставшейся после бивуака, или от крыши сгоревшего дома, и мне не казалось, что он похудел. Если ночью требовалось немного отдохнуть, я выступал в роли своеобразного хлева для него. Я всегда привязывал конец уздечки к своей руке или ноге, так что мог пресечь любые попытки его украсть. Я укладывался прямо у его ног, и когда у него было что поесть, он так усердно работал челюстями, что еда исчезала за секунды. Если же у него ничего не было, он сопел и фыркал на меня. Ни разу своим копытом он не прикоснулся ко мне. В лучшем случае, немного прижимался к меху. Если бы вы не привязывали к себе свою лошадь, ее бы моментально украли.
После ухода из Смоленска, 16-го ноября, пережив множество опасностей, мы прибыли в Красное,[55] где нас встретили русские. Здесь французская Гвардия, с остатками армии стала у дороги и как могла отбивалась от врага. Хотя противник был намерен отступить, любые движения с нашей стороны обращали на нас его яростный огонь. Здесь большое несчастье постигло бедных раненых и больных, которых приходилось выбрасывать из повозок, чтобы сохранить их и лошадей, и которые были оставлены замерзать среди полчищ врагов, и у них, оставшихся позади, не было никаких шансов на спасение.
Здесь я внезапно услышал голос моего майора (скорее, крик, чем просто речь), совсем недалеко от себя, и тотчас отозвался.
– Господин майор, это вы?
Он посмотрел на меня и радостно воскликнул: «О, Боже, дорогой товарищ, это ты? О, как я рад встретить тебя снова! О, я так рад, что ты все еще жив!»
Я также выразил свою радость по поводу этого воссоединения, поскольку у моего командира до сих пор оставался его старый немецкий гнедой – взятый им из своего дома – и его денщик со своей лошадью тоже был рядом с ним. Тогда майор спросил меня, при мне ли его кофе и сахарная голова? К сожалению, я должен был ответить, что однажды, когда я спал у изгороди в сгоревшей деревне, на меня напал отряд гвардейских кирасир и отобрал у меня мешок с сахаром и кофе, и я едва не лишился своей лошади. Я отдал им все, а потом перешел в другое место, где нашлось немного соломы, которой моя лошадь могла утолить свой голод. Я спал на мягком, не обледеневшем месте. Перед отъездом я понял, почему мне было так мягко и тепло – я увидел мертвого человека, незамерзший живот которого и послужил моей хорошей постелью.
– И я продолжил мой путь, майор, не надеясь вновь встретиться с вами.
– Это не имеет значения. Я рад, что ты снова здесь, – ответил майор.
Генерал Ней, о котором никто ничего не знал, командовал арьергардом. Он пробивал себе путь прямо через нас. Тем не менее, его силы уже наполовину иссякли. Марш должен был продолжаться, так что звуки сабельных ударов и страшной ружейной стрельбы доносились до нас отовсюду. Казаки атаковали армию со всех сторон. Мы подошли к Дубровно, колонна беглецов была настолько плотной, что их обычно уничтожали в наиболее узких и трудных местах, таких как болота, реки и мосты. И снова мой майор и я разошлись и потеряли друг друга. Опознать друг друга мы могли только по голосу, не иначе. Каждый солдат был закутан в меха, какие-то лохмотья и куски ткани, они носили круглые и крестьянские шапки, а на многих были похищенные из церквей рясы. Мир, казалось, перевернулся вверх тормашками. Да и мне, порядком, осточертел мой шлем, в котором я был с самого начала отступления. Я надел на голову круглую шапку, обвернул ее кусками шелка и муслина, а ноги обмотал драпом. Я был в двух жилетах, поверх этого дублета надел огромный русский тулуп, который в Смоленске я взял у одного русского в обмен на свою собственную шинель, и во всем этом я завернулся в кусок толстого меха. Я был так плотно закутан, что снаружи были видны только глаза, да еще имелось отверстие, через которое я мог дышать. Время от времени мне приходилось очищать себя от кусков льда, в который моментально превращался пар моего дыхания.
Ночью в Дубровно, когда противник закончил свою дневную деятельность, все успокоились и устроили свои бивуаки. Каждую ночь разложенные обогревающие костры можно было увидеть на участке шириной в четыре штунде, и небо – красное, как платок. Горящие деревни вносили наибольший вклад в эту картину – крики и стоны не прекращалась ни на минуту. Люди умирали непрерывно. Одни насмерть замерзали, а другие, стараясь согреться, слишком близко подходили к огню и иногда падали в него, таким образом, сгорая заживо, а еще очень часто мертвецов использовали как подстилку, чтобы не сидеть на чистом снегу.
Все солдаты были похожи на ночных призраков. Цвет их лица, их хриплое дыхание и их тупое бормотание тому доказательство – куда бы они ни пошли, их положение было безнадежно, и никто не заставлял эти тени смерти добровольно прыгать в огонь. Обычно, шесть, восемь или десять человек требовалось, чтобы развести костер, так как поблизости не было ничего, кроме обгоревших балок сожженных домов, деревьев, разбитых фургонов и прочего, так что здесь без объединенных усилий обойтись было нельзя. Никто не отваживался заснуть около костра, поскольку никто не был застрахован от воров и грабителей.
В Орше нам сказали, что мы получим обувь и хлеб, а также овес для лошадей, но этого не произошло. Несмотря на то, что склады охранялись, все двери оказались заблокированы, поскольку каждый бил и толкал другого, чтобы пробиться к двери. Я поспешил сначала получить овес, но это было невозможно до тех пор, пока Гвардия не уступила, и не появились другие возможности попасть вовнутрь. Я залез в склад через окно, с помощью своих товарищей взял несколько мешков овса и вернулся к костру. А потом солдат, который тоже грелся у моего костра, принес два маленьких хлеба. И тогда все озверели и кинулись к хлебному складу. К моменту нашего появления, внутрь войти уже никто не мог, а те, что вошли, из-за давки не могли выйти. Что было делать? Многие слабые солдаты лежали на полу, их топтали, а они громко кричали. Я снова подбежал к окну, вырвал замок, раму, и забрал пять хлебов, хотя все они были изрядно попорчены. Это был со времен Москвы второй хлебный дар, за который я снова со слезами возблагодарил Господа нашего.
Теперь мы все были счастливы, и с обновленным духом мы возобновили наше путешествие, готовые к любому исходу, который приберегла для нас судьба. Я всегда помнил об этом и стремился держаться ближе к голове колонны, а не к арьергарду. Очень часто мне из-за казаков приходилось несколько отставать, но каждый раз я снова выдвигался вперед, чтобы не отстать и не быть отрезанным от армии.
Между Оршей и Коханово я снова отошел от армии, чтобы осмотреть какую-то горящую деревню, переночевать там в тепле, и поискать чего-нибудь нужного для себя. Только я устроился, как появились казаки и начали хватать всех, кого они могли схватить. Мой конь имел особый склад ума, ибо, как только прозвучали выстрелы, он сам повернулся и поскакал что есть силы. При отсутствии опасности, однако, когда я хотел ехать быстрее, на него даже удары не действовали. Таким образом, все закончилось благополучно, и мы снова направлялись к армии. Те же, кто тоже пришел туда пешком, были пойманы и ограблены. Как правило, русские не щадили французов. Немцы же могли рассчитывать на милосердие вполне уверенно, поскольку, как уже было сказано, русский император повелел щадить немцев, ибо, как известно, русская императрица относилась к Баденскому дому.
Так, понемногу продвигаясь вперед, я заметил лежавшую на земле красивую черную медвежью шкуру с головой и когтями, очевидно, брошенную беглецами. С криком «ура!» я завладел ей, надеясь благополучно довезти свое имущество до Германии, поскольку те разнообразные серебряные сосуды, что я взял в Москве, стоили от трех до четырех сотен гульденов. Кроме того, у меня имелся шелк, муслин и т. п., то есть те товары, которые мне удалось найти в брошенных повозках. И, тем не менее, все это пропало. Отступление шло через Коханово, Толочин, Крупки, Бобр и Лешницу на Борисов. В этой непрерывной суете, когда мне почти не удавалось поспать – пожалуй, лишь несколько часов за четыре или пять дней – ремень, которым моя лошадь была привязана к моей руке, кто-то перерезал и увел мою лошадь. Так как я привык всегда просыпаться, когда тянул за ремень, чтобы проверить, все ли в порядке с моей лошадью, в этот раз, потянув за него, я ничего не почувствовал. Я вскочил на ноги – и что теперь делать? Я подумал про себя, что даже если бы мне пришлось всю ночь бодрствовать, только чудом я снова мог снова встретиться с моей лошадью, и вероятность этой встречи была еще меньше, если допустить, что моя лошадь была уже на дороге. Тем не менее, надо было что-то делать. Я метался в разные стороны, и всякий раз, когда я пытался подойти к какой-нибудь лошади, над моей жизнью нависала опасность быть избитым, ведь если никто сам не мог принять достаточно эффективные меры предосторожности от кражи и грабежа, как правило, один из тех, кто сидел у костра, охранял имущество. Вдруг я увидел моего «Koniaka», стоявшего перед часовней и привязанного ремнем к спящему на ее пороге солдату. Очень тихо, теперь и я в свою очередь, перерезал ремень и поехал к своему костру. Больше я не осмеливался заснуть, я думал, что, если мой конь-любимчик снова со мной, мне есть о чем поговорить с ним…
Той ночью я случайно встретился с моим товарищем из 2-й роты, которого звали Ш. Это был третий мой земляк, которого я встретил на пути из Смоленска в Москву, и обратно к этому месту. С этим офицером также был человек, скорее, верный друг, поскольку он уже не мог его называть «слуга» или «Йоганн». И в самом деле, солдаты теперь ничем не отличались от офицеров, так как ни на одном из мундиров уже не было никаких знаков различия. Офицеров отгоняли от костров так же как и рядовых, если они пытались занять у него место не имея на то достаточных прав. Только взаимная поддержка могла укрепить дружбу. У моего земляка, с которым у меня были когда-то хорошие отношения, имелся рис, взятый им в Москве, хотя и очень немного. У меня же – маленький кусочек мяса, который я отрезал от головы собаки, валявшейся недалеко от нашего костра. Чтобы согреть наши желудки, мы добавили ко всему этому воды и сварили. Прошла только половина требуемого времени на приготовление, а мы уже приступили к трапезе и, хотя мясо уже изрядно воняло, да и соли не имелось, мы проглотили все это с большим аппетитом, чувствуя себя счастливыми, оттого что наконец-то съели чего-то горячего.
Незадолго до отъезда, он сказал мне: «У меня была буханка хлеба для моего офицера. А вы отняли ее у меня». Я почувствовал такую душевную боль, которую я никогда не смогу забыть до конца своей жизни. Вот как ложное убеждение может превратить друга в негодяя и сделать его жалкой пародией на человека из-за кусочка хлеба. Теперь я по-настоящему убедился, как низко мы пали: наши мозги совершенно очерствели, и никаких чувств больше не осталось. Я выругался и ответил: «Товарищ, вы не правы. Я не видел и не брал никакого хлеба. Я предпочел бы скорее дать вам хлеба, чем отнимать его». Но, бесполезно. Он остался при своем мнении, и вскоре смерть нашла его.
Перед Борисовом, около 11-ти часов вечера, за лесом, мы разбили лагерь, и нам показалось, что русские окружили нас, поскольку грохот пушек доносился со всех сторон, и надо было побыстрее уходить. Каждый из нас тотчас дал волю своей злобе и ярости, словно мы сами являлись врагами между собой. Немецкие бивуаки объединились и разложили костры для каждой группы, я тоже был с ними. У моего костра были в основном вюртембергские сержанты и солдаты. Каждый жарил свой кусок конины, добыть который ему часто удавалось не без трудностей, ибо, если лошадь падала и сразу не поднималась, солдаты толпой накидывались на нее, и еще с живой, с разных сторон отрезали от нее куски. Мясо, к сожалению, было очень плохое, удавалось отрезать только кусок кожи с небольшим количеством красного мяса. Затем этот кусок накалывали на кончик заостренной палки или сабли, обжигали шерсть и ждали, пока снаружи все не почернеет. Потом обгрызали этот кусок со всех сторон и снова обжигали. Времени на варку обычно не хватало, да и посуды не было – может из двадцати человек лишь у одного мог найтись какой-нибудь горшок.
После ночной трапезы все улеглись, и я тоже пошел спать. Моя лошадь как обычно была привязана к моей руке. Через некоторое время один из моих товарищей закричал: «Присматривайте за своей лошадью, иначе ее украдут!» Я ответил: «У меня все в порядке». Второй раз меня уже не будили. Мой земляки перерезали ремень и улизнули. Я проснулся в полном одиночестве. «Боже, – подумал я, – что же может спасти меня? Что делать? Я больше не могу дальше везти ни свои вещи, ни вещи моего офицера. Из-за своей слабости я не могу надеть на себя свой мех, а без него я замерзну». Эти мысли заставили впасть меня в отчаяние, и все увеличивающаяся боль терзала мое тело. «Теперь я должен был делать что-то, и даже под угрозой смерти рисковать – я и так уже почти покойник», – так думал я. В сотне шагов от меня лежали французские гвардейские кирасиры, который ранее отняли у меня кофе и буханку хлеба. И я решил рискнуть увести у них лошадь! Я подкрался к ним, следя за тем, чтобы никто из них не пошевелился и не проснулся, перерезал ремень и ушел с очень большой черной лошадью. Затем я отошел дальше, где никого не было, затем поспешно забрал свои вещи, уложил их на лошадь, и немедленно пустился в путь. Я так боялся, что кто-то из них увидит и узнает меня! Впоследствии, из-за этого страха, я продал эту лошадь.
Перед рассветом, я снова услышал голос моего офицера, майора фон Шаумберга. Я окликнул его по имени, после чего он от всей души радовалась и говорил: «Мы снова вместе». Он рассказал мне о своих приключениях, а я ему о своих. Он был особенно рад, что багаж в полной сохранности, и лошадь есть. Мы продолжили путь к Борисову и снова решили немного отдохнуть. На какой-то лесопилке мы развели костер. Когда майор достаточно разогрелся, его «обитатели» начали грызть его с особой злобой, и по этой причине он попросил меня, истребить его мучителей через воротник его рубашки. Я согласился, но когда посмотрел за его воротник, то увидел там открытую рваную рану, в которой копошились паразиты. Я был вынужден с отвращением отвернуться и успокоить майора, сказав, что я ничего там не нашел, ведь мои глаза так болели от дыма, что я ничего не смог разглядеть. Однако на мне было не меньше паразитов, возможно, целые тысячи. Тем не менее, из-за того, что я постоянно присматривал за собой, у них не было никакой возможности безнаказанно питаться моей плотью. Кроме того, я помнил одно утверждение – «Вши живут только на здоровых людях», и я не считал эту беду самой страшной из всех в жизни.
На одном дворе я увидел около двадцати мертвых коров, умерших от голода и холода. Я попытался отрезать своей саблей кусок мяса, но замерзшая туша была твердой как камень, и только приложив много сил, мне удалось вспороть живот одной из коров. Поскольку я не мог ни вырезать, ни вырвать ничего кроме каких-нибудь внутренностей, я взял жира, и как мне кажется, довольно много. Каждый раз, когда я накалывал небольшой кусочек этого жира на кончик своей сабли, чтобы просто разогреть его на огне, большая его часть оставалась все-таки твердой, но я с большим аппетитом поглощал один такой кусок за другим. То, что я слышал раньше – а именно, что сало избавляет от сонливости, оказалось правдой. Около четырнадцати дней у меня имелся твердый жир, который я всегда ел только в чрезвычайной ситуации и который я очень бережно сохранял. И, действительно, сонливость меня более не беспокоила, я всегда был активным, и в течение всей ночи мог добыть пищу себе и своей лошади.
25-го ноября 1812 года мы достигли Борисова. Теперь мы шли к реке Березина, где нас ожидали все мылимые и немыслимые ужасы. По дороге я встретил одного моего земляка по имени Бреннер, который служил в легкой кавалерии. Он был совершенно мокрый и окоченевший от холода – мы приветствовали друг друга. Бреннер рассказал мне, что прошлой ночью его и его лошадь захватили, а хижину, где он ночевал, разграбили, что потом он сбежал и перешел через незамерзшую речку. Теперь, сказал он, он был совсем близок к смерти от обморожения и голода. С этим хорошим человеком и доблестным солдатом я случайно познакомился недалеко от Смоленска – у него была небольшая буханка хлеба весом около двух фунтов, и он спросил меня, хочу ли я кусок хлеба, сказав, что это его последний резерв. «И, тем не менее, поскольку у вас совсем ничего нет, я поделюсь с вами». Он спешился, положил хлеб на землю и принялся резать его саблей. «Дорогой мой друг, – сказал я, – вы относитесь ко мне как к брату. До самой смерти я не забуду вашей доброты, и верну вам во много крат больше, если мы выживем!» У него был тогда русский конь, огромный, сероватого цвета, и каждый из нас должен был идти своим путем, через свои собственные опасности. Это была наша вторая встреча – мы оба находились в самом жалком состоянии, и мысль о том, что нет возможности это как-то это исправить, тяжело ранила мое сердце и навсегда осталась в моей памяти. Вскоре мы расстались, и он погиб.
У реки Березина было место, где Наполеон приказал распрячь своих вьючных лошадей, а сам решил перекусить. Он наблюдал, как мимо него проходит совершенно разбитая армия. То, что он, возможно, чувствовал в своем сердце, совершенно невозможно предположить. Внешне он казался равнодушным к несчастьям своих солдат, только амбиции и потерянная честь, возможно, еще беспокоили его, и, хотя французы и союзники осыпали едущих в его каретах проклятиями, а его самого обвинениями, он все еще был в состоянии спокойно их выслушивать. После того, как его Гвардия практически перестала существовать, и он остался один, в Дубровно он собрал корпус, добровольцам которого он дал много разных обещаний, и который был назван «Священный эскадрон». Однако вскоре от него осталось только название, поскольку враг полностью уничтожил его.
Проходя через эту местность, мы вошли в полусожженную деревню, находившуюся довольно далеко от дороги, и под зданием усадьбы обнаружили подвал. Мы искали картофель, и я тоже спускался вниз, в этот подвал, по широкой лестнице, хотя он уже наполовину был заполнен людьми. Когда я находился уже в нижней части лестницы, вдруг поднялся крик. Все сбились в беспорядочную кучу, и никто не мог выйти. Некоторые были сбиты с ног, затоптаны, или умерли от удушья. А те, кто тоже хотел спуститься, были ошеломлены от того, что им пришлось ходить по упавшим людям. Несмотря на ужасные вопли и громкие стоны, толпа напирала, совершенно истощенные и полумертвые люди умирали под ногами своих товарищей. Услышав эти кошмарные крики, я отказался продолжать спускаться в подвал, и только заливаясь холодным потом думал, как мне выбраться оттуда? Я поплотнее прижался к стене и понемногу двигался вверх, что было весьма непросто, поскольку другие постоянно наступали на мой длинный тулуп. В селе Зембин, где останавливался Наполеон, был один сгоревший дом, под которым находился неглубокий, прикрытый крышкой подвал, в который с улицы вел узкий проход. Здесь тоже искали картофель, или что-нибудь в этом роде, но вдруг балки потолка обрушились, и те, кто был внутри, но не успевшие сгореть или задохнуться, выпрыгивали оттуда со страшными криками, и тотчас в мучениях погибали от холода.
Немного отойдя от этого места, я встретил человека, у которого был мешок сырых отрубей, почти без мучной пыли. Я беспрерывно умолял его продать мне немного этих отрубей, предлагая ему взамен серебряный рубль – и он отсыпал мне немного, хотя и весьма неохотно, после чего я с удовольствием продолжил свой путь. Подойдя ближе к Березине, я и мой офицер разбили лагерь на ближайшем холме, а собрав немного древесины, мне удалось обеспечить нас костром. Я сразу же смешал отруби со снегом, слепил из этой смеси шар размером с мой кулак, который из-за своей хрупкости в огне развалился на три или четыре части, а затем нагрел его до красноты, чтобы внутри получилось нечто вроде хлеба – и я, и мой майор, ели все это с аппетитом, и от всей души.
Через некоторое время, примерно, с двух до четырех часов дня, русские все ближе и ближе подходили к нам со всех сторон, казалось, смерть и мучения намерены были всех нас истребить. Хоть наша армия и заняла позицию на холме, и все оставшиеся пушки постоянно стреляли по врагу, вопрос стоял так: какие у нас шансы на спасение? В тот день мы ожидали, что все будут либо взяты в плен, либо убиты, либо сброшены в воду. Каждый полагал, что его последний час близок, и он был готов к нему, но, пока на холмах стояла французская артиллерия, только пушки и гаубицы могли убивать или ранить наших солдат. За ранеными не было никакого ухода – они умирали и от голода, жажды, холода и отчаяния, с проклятиями на губах в свой последний час. А наши больные, которые были довезены до этого места в фургонах, и почти все состоящие только из офицеров, были предоставлены самим себе, – я помню их мертвенно белые лица и протянутые к нам их окоченевшие руки.
Когда канонада немного утихла, я и мой майор отправились вниз по течению реки, где примерно в получасе езды находилась деревня с несколькими уцелевшими домами. Здесь находился главный штаб вюртембержцев. По ночам, я искал тайники, чтобы найти в них что-нибудь съедобное. Тут я применил найденные мной свечи, и сих помощью нашел немного капусты («Kapusk»[56]) – зеленой и пятнистой – в общем, непригодной. Я поставил ее на огонь и варил ее примерно полчаса. Вдруг на деревню обрушились пушечные ядра, и с диким весельем противник бросился на нас. Со всех ног мы кинулись бежать – мы собрали вещи и ускакали так быстро, как смогли. Я не мог оставить свой горшок с капустой, и чтобы быть совершенно спокойным, крепко держал его в своих руках, и страх, что я могу потерять половину приготовленной еды, полностью заставил меня забыть о вражеском обстреле. Проехав совсем немного, мой майор и я залезли руками в наш горшок и быстро съели нашу «Kapuska». Не желая оставлять наши пальцы на морозе, а также из-за голода, мы соперничали друг с другом в быстроте погружения наших рук в теплый горшок, и это единственное, что мы ели в тот день.
На следующее утро мы стояли у реки, примерно в тысяче шагах от построенных через нее двух деревянных мостов. Эти мосты представляли собой скошенные козлы, опирающиеся на неглубоко посаженные сваи. Сверху на козлах были укреплены длинные продольные балки, на которых свободно лежали доски и бревна мостового настила. Тем не менее, из-за множества людей, лошадей и повозок моста не было видно. Все столпились в одну сплошную массу, и другого способа спастись не существовало. С утра до ночи мы были беззащитны под дождем пушечных ядер и гранат, которыми русские забрасывали нас с двух сторон. Каждый выстрел поражал от трех до пяти человек, и никто не мог избежать их. Только продвигаясь по тем участкам, где ядра не падали можно было понемногу продвигаться вперед. Фургоны с порохом тоже находились в общей толпе, и от попадания в них гранат многие из них взорвались и убили сотни находившихся рядом с ними людей и лошадей.
У меня было две лошади – на одной я ехал, а другую вел под уздцы. Ту, что надо было вести, я вынужден был отпустить, а на той, которой я ехал, мне пришлось сидеть на коленях, чтобы уберечь от давки свои ноги – настолько плотным был поток – и за четверть часа мы продвигались лишь на четыре или пять шагов вперед. Идти пешком означало не иметь никаких шансов на спасение. Тот, у кого была хорошая лошадь, ничем не мог помочь множеству окружавших его упавших с лошадей, и другим уже лежавшим людям. Из-под ног лошадей постоянно и отовсюду доносились крики: «Застрелите меня или заколите насмерть!» Об упавших лошадей ломали ноги и те, кто был еще на ногах. Если кому-нибудь удавалось спастись – это было воистину чудо.
В этой толпе майор, и я, изо всех сил, крепко держались друг за друга, я часто заставлял свою лошадь делать скачок, в результате чего она продвигалась еще на один шаг вперед. Я восхищался ее разумом, с которым это животное старалось спасти нас. Потом наступил вечер, и паника усилилась. Тысячи вошли в реку на своих лошадях, но никто из них не вернулся, тысячи других, которые находились по краям моста, были столкнуты в воду, и река стала похожа на место, где купают овец – головы людей и лошадей на секунду появлялись над водой, и тотчас исчезали.
Наконец, к четырем часам вечера, когда уже почти стемнело, я подошел к мосту. Я видел только один мост, второй был полностью разрушен. Теперь с ужасом, но в то же время, несколько безразлично я смотрел на горы из тел мертвых людей и лошадей, которыми был завален мост. Только – «Прямо вперед и посередине!» – могло быть решение. «Здесь в воде ваша могила, а за мостом – продолжение убогой жизни. Судьба наша решится на этом мосту!» Теперь я постоянно держался в середине. Майор и я помогали друг другу, и так, при помощи сотни сабельных ударов мы вошли на мост, где ни одной дощечки не было видно из-за мертвых людей и лошадей, и, хотя при подходе к мосту люди лежали в радиусе тридцати шагов, мы шли по твердой земле.
Причиной того, что мост был усеян телами лошадей и мужчин, были не только обстрел и падение, но и не закрепленные части мостового настила. Лошади наступали в проёмы между ними, что неизбежно провоцировало их падение, и это продолжалось до тех пор, пока оставалась хотя бы одна подвижная планка. Наступая на эти незакреплённые балки, лошади проламывали их и падали, создавая тем самым своего рода опору для идущих следом. И действительно, нужно сказать, что тела погибших спасли тех, кто по ним шёл, ибо если бы их не было, то под натиском пушек мост рухнул бы гораздо быстрее.
Теперь я был в безопасности, затем стемнело, и я не знал где дорога и куда идти. Я устроился в кустах слева и привязал лошадей к своей ноге. Майор послал за водой поляка, снабдив его купленным накануне котелком, а еще дал ему денег, но ни человека, ни котелка мы больше никогда не видели, и чтобы утолить жажду, нам пришлось есть снег. В этом тихом месте было так малолюдно, что казалось, будто все вымерли. Канонада прекратились, а мост затонул. Ужасной была судьба множества оставшихся на той стороне людей – голод, холод и река убили их.
При слабом лунном свете, я снова поднялся на ноги, поскольку из-за судорог в ногах, я не мог лежать неподвижно даже четверти часа. Я ходил то туда, то сюда, и, в конце концов, совершенно замерз. Только двигаясь, я мог избежать замерзания насмерть. 26-е, 27-е и 28-е ноября.
Вдвоем мы торопливо пошли дальше, и, не имея ежедневно ни хлеба, ни крыши над головой, я думал об оставшихся дома моих друзьях и сравнивал свое нынешнее жалкое состояние и приближающийся конец, с моей прежней комфортной и сытой жизнью. Я вспомнил одно часто употребляемое изречение на моей родине – «Кампания всегда затевается для того, чтобы стало хуже, чем есть в данное время». Этой поговоркой я утешал себя и думал: «Это хорошо, что вы, мои возлюбленные родственники и друзья, ничего не знаете о моем нынешнем положении, ибо это лишь причинило бы вам боль, а мне ничем бы не помогло». Да, я благодарил Создателя за то, что именно я, а не мой брат сейчас здесь. Конечно, я бы потерял своего брата, или мне пришлось бы увидеть, как он умирает без помощи, что могло бы с таким же успехом убить и меня.
Я мог равнодушно смотреть на сотни падающих, и даже разбивающих свои головы об лед людей. Я мог спокойно смотреть, как они встают и снова падают, слышать их глухие стоны, видеть их сжимающиеся и разжимающиеся кулаки. Их набитые снегом и льдом рты – ужасное зрелище! Но, тем не менее, я не испытывал к ним никакой жалости. Я думал только о своих друзьях.
В течение этого месяца с каждым днем становилось все холоднее и холоднее. То, что я должен был беречь себя от замерзания, а также кормить свою лошадь и майора, круглые сутки держало меня в напряжении. Иногда я уклонялся влево, иногда вправо, чтобы найти деревню и взять в ней несколько соломенных или невымолоченных снопов, положить их на лошадь, а самому сидеть на них сверху. Это было абсолютно необходимо, ибо в противном случае они были бы украдены или съедены другими лошадьми.
Таким образом, я подошел к Сморгони, почти непрерывно находясь в середине армии, которая скорее была более похожа на толпу попрошаек-евреев, чем на обычную армию. Здесь я, к своему величайшему удивлению встретил хорошо экипированные полки, которые пришли к нам на подмогу из Данцига. Были два польских полка, только что вернувшихся из Испании – их присоединили к нам. Также несколько отрядов пришли из Вюртемберга, чтобы быть присоединенными к 7-му полку, который уже получил свое назначение, как и другие резервные части, но никого из знакомых я не встретил. Кроме того, здесь Наполеон покинул нас и бежал домой со своими свежими резервными войсками. Все завопили: «Спасайся кто может!» Тем не менее, Мюрат взял на себя командование армией и остался с нами. На пути от Березины через Плешницы,[57] Слайски,[58] Молодечно и Сморгонь я второй раз потерял майора, и только через неделю я встретил его в компании вюртембергского капитана по имени Фрост. Оба они были очень счастливы, что я снова буду их сопровождать.
В окрестностях Вильно мороз еще более усилился, а ночевать пришлось под открытым небом, в снегу, без всякой защиты. В ночное время можно было реально увидеть сколько места занимает армия. Костры были видны на пространстве в два штунде вдоль и около штунде поперек. Из-за костров и мороза небо окрасилось в мерцающий красный цвет, еще ярче от света пламени горящих близ дороги построек. Многие солдаты почти ослепли от разъедающего глаза дыма, который из-за сильного мороза почти не поднимался вверх, другие же чувствовали тошноту и головокружение от него. Это был апогей наших бедствий.
Еще в трех днях ходьбы от Вильно, около трех часов дня, майор дал мне свою лошадь, на которой лежала его шинель, и сказал, чтобы я шел медленнее, так как он хотел ненадолго отойти с дороги, и поэтому я вскоре остановился и ждал его. Капитан Фрост и его денщик оставались со мной и тоже ждали, но майор не вернулся. Мы ждали целый час, а зря. Более чем вероятно, он замерз. Скорее всего, он лишился своих брюк. Так случилось со многими сотнями солдат, что когда они присаживались от слабости или по нужде, с них жестоко могли сорвать одежду, и если они не могли защитить себя, замерзали раздетыми. Кто-то попытался проделать такую штуку со мной, но я тотчас прогнал его и довольно жестко.
В то время как я и капитан все еще ждали нашего майора, мне стало так холодно, что я чуть сознание не потерял. И тогда я сказал: «Капитан, если вы все еще хотите ждать, я отдам вам лошадь майора. Я невероятно замерз, и поэтому я пойду». Тогда капитан решил тоже уйти, и ночью мы увидели горящий хутор, примерно в полумиле от нас слева от дороги. Мы быстро пришли туда и в тепле просидели там до пяти часов утра. Потом я услышал крики и страшный шум с дороги, и сказал капитану: «Пойдемте, похоже на дороге русские».
Уходить от костра капитану не хотелось, но после такого сильного аргумента он пошел со мной. Кроме своей и майорской, у меня была еще одна оседланная лошадь. Из-за сильного холода я не мог ехать в седле, поэтому я взял всех этих трех лошадей за ремни и пошел к дороге. Таким образом, мы попали прямо в самую гущу врагов. Я был так слаб, что не мог сесть на лошадь, поскольку в обмотанных тряпьем ногах я не мог попасть в стремена, а без стремян я тоже сесть в седло не мог.
Со своими лошадями я спешил, как только мог. Русские кричали, что они помилуют нас, полагая, что мы остановимся и сдадимся. Мы крикнули им: «Товарищи, простите нас!», но скорости не снижали. Тогда казаки напали на капитана и его спутника, ударили их по голове и сбили с лошадей. Один из них заехал слева и ткнул в меня пикой, но я отскочил вправо, спрятавшись за лошадью. В то же время, однако, второй казак ударил меня пикой в шею. Я отпустил двух лошадей, оттолкнул третью в сторону, а сам бросился в снег, таким образом, чтобы оказаться под лошадью – так мы и лежали, тихо, словно мертвые, в снегу поодаль от дороги. Я не чувствовал ни голода ни холода. Я только внимательно прислушивался и следил за врагом, чтобы при первой же возможности сбежать. Я видел избиение, слышал звуки ударов и громкие стоны, но двигаться не решался. Всех, кто был на ногах, повалили или убили. Постепенно дорога опустела, так как те казаки, что шли впереди, продолжили преследовать армию, а те, кто шел позади, увели пленников. Мне повезло, что из-за сильного холода казаки не занимались грабежом. Они были в рукавицах даже когда держали пики, поэтому первый удар только продырявил мою одежду, и даже второй – в шею, не задел меня.
Через четверть часа, убедившись, что вокруг меня совершенно чисто, я выбрался из-под лошади и побежал прямо к ближайшему лесу вправо от дороги. Тем не менее, несмотря на столь паническое бегство, я не забыл захватить с собой котелок, в котором лежали горох и кусок муслина. Пока, избежав смерти, я бежал по снегу глубиной в 15 дюймов, я думал о своем спасении и благодарил Бога за Его отеческую заботу – особенно за этот горох и, одновременно, посуду для его приготовления, словно нарочно оставленные для меня Господом в этих диких местах. В кухонной утвари всегда была потребность, и только, возможно, у одного из сотни имелось нечто пригодное для варки еды. Конское мясо, конопляные и ржаные зерна мне практически всегда приходилось есть сырыми. Во-первых, не было возможности развести костер, во-вторых, не было воды, разве что, довольно долго растапливать снег, и, наконец, не имелось посуды – и чаще всего отсутствовало все перечисленное.
В таком вот полурадостном и полумертвом состоянии я шел вперед, и в тот день по дороге прошел почти полтора штунде. Только грохот и лязг окованных железом колес и крики людей указывали, что иду точно по дороге. Стемнело, и мне не надо было думать: «Где сегодня ночевать?» Поскольку, как всегда: «Твоя кровать – снег, твое одеяло – мех». И вдруг впереди я снова увидел примерно в штунде ходьбы горящую деревню, а потому ускорил шаг, чтобы побыстрее туда добраться. Я подходил осторожно, стараясь понять, на каком языке тут говорили. И, к счастью, не услышав русской речи, я тотчас побежал на огонь. Здесь горело около двадцати домов. Я встретил трех человек из Вюртемберга и провел ночь с ними.
Один из них сказал: «Если вы будете готовить горох, и если мне будет позволено составить вам компанию, я внесу от себя соль и жир», на что я с большим удовольствием согласился. Но даже без этого предложения я не смог бы допустить, чтобы совсем недалеко от моей необычно роскошной трапезы находился мой голодный соотечественник. Жир был добавлен, и, наконец, мы приступили к еде. Однако, сделав лишь несколько глотков, мы почувствовали такое жжение и зуд в горле, что не могли продолжать есть дальше. Мы рассмотрели жир – это было мыло. Все приготовленное пришлось выбросить, а голод остался, поскольку весь горох тоже ушел без остатка в это блюдо. Мы пробыли там половину ночи, а затем пошли дальше. Следующие три дня я вообще ничего не ел, за исключением небольшого количества свекольного сока, который я обнаружил как-то в деревянном бочонке, в котором имелось трехдюймовое отверстие. Этот бочонок не замерз, так что я мог утолить мою жажду.
Вечером третьего дня я догнал армию только у Вильно. Тут царила невероятная суматоха. Я приехал туда ненамного раньше русских, которые постоянно брали пленников. Я находился в огромной толпе, стоявшей на одном из холмов возле города. Из-за большого количества скопившихся перед городскими воротами лошадей и повозок, многие из которых лишились своих лошадей, солдаты не могли подвигаться дальше. С трудом и рискуя жизнью, через этот затор люди расчищали себе путь. Поэтому я решил обойти город и зайти в него с другой стороны.
Во время этой прогулки я случайно встретил своего земляка, сына старого винодела из Эльвангена, который поставлял нам свой товар. Будучи хорошо знакомым с этим городом, он через особый вход провел меня в него, но вскоре мы расстались. Потом, по маленькой боковой улице я попал в дом, в котором находилось несколько евреев. Я сразу предложил им денег, чтобы взамен получить водки и хлеба. Но, тем не менее, за мой кусок муслина – около десяти элле[59] длиной – они согласились дать мне только бутылку водки. Я особенно не торговался – голод заставил меня быть кратким. За четыре польских гульдена я получил немного водки и кусок хлеба, которые с большим аппетитом сразу же и проглотил. Когда эта водка закончилась, я дал один серебряный рубль и получил столько же, правда, без хлеба. Если я выпил три бутылки водки за три часа, многим может показаться, что я ужасно опьянел, но отнюдь нет. Несмотря на то, что это была вполне приличная пшеничная водка, у меня лишь немного зашумело в голове, ведь мой желудок был пуст, да и былой силы в моем теле уже не было. К тому же, я не хотел лишать себя этого удовольствия, поскольку для меня вопрос звучал так: «Либо пить, либо умереть».
После полуночи я отправился в путь, иначе я оказался бы в арьергарде нашей армии. Я зашел в один двор, где было много лошадей, выпряг из саней одну из них и выехал из города. Примерно через полчаса я наткнулся на холм, у подножия которого стояли повозки и лошади. Скользкий лед и гладкие подковы делали восхождение на него невозможным. Лошади падали, а повозки так перекрыли дорогу, что тем, кто шел пешком, пришлось перелазить через них. Чтобы обойти этот затор, я перешел через реку справа и пошел дальше по равнине. Целый час, двигаясь вдоль подножия холма, я по менее крутому подъему двигался в сторону дороги. Поскольку мне так посчастливилось раздобыть в Вильно не только хлеба и водки, но и лошадь, мне теперь стало даже намного труднее бороться с неприятностями. Еды не было, да и мороз оставался таким же, как и раньше. «Но, в конце концов, сколько еще ночей, мне придется провести без тепла и крыши над головой? – снова и снова думал я. – О, друзья мои, как бы вы хотели помочь мне, чтобы поскорее увидеть меня снова, но возможно ли это?» Вот о чем я грезил весь тот день.
К концу декабря мы достигли польской границы, пролегавшей по реке Неман. Узнав, что возле Ковно[60] через реку перейти почти невозможно, я повел лошадь вверх по течению и там ее и перешел: река была полностью покрыта льдом, но это был подвижный лед. Мимо меня проплывали льдины от 15-ти до 18-ти цоллей толщиной, и невероятно трудно было пробираться между ними. Здесь польская армия повернула налево и по дороге отправилась в Варшаву. Я и многие другие немцы сделали так же. Все считали, что по этой дороге противник не будет преследовать поляков, и, следовательно, ее можно считать безопасной, но в своем стремлении непрерывно грабить противник не остановился даже здесь. Да и сами поляки часто нападали на немцев и французов – об этом я узнал в тот же вечер.
Поделиться книгой: