Кровавые крылья

— Хорошо, хорошо, понял! — быстро согласился он. И, секунду спустя, вновь просительно промямлил: — Ты вообще музыку не любишь? Я не говорю про мою, но хоть какую-то?

— Люблю, — сжалилась над ним Эркиаль.

Ноэдес мигом повеселел:

— А стихи? Мне прямо сейчас стали приходить в голову стихи… о тебе. Ты позволишь? Ну, женщина ты или нет? Если тебе не понравится, обещаю, что буду нем как рыба, пока все не закончится.

— Если ты рассчитываешь так протянуть время… — начала Эркиаль.

— Да ничего я не рассчитываю! — отмахнулся он. — Просто… ну, этого же больше никто не услышит. А, быть может, это моя лучшая песня. Пожалуйста! Оно же, ну, почти как дитя, которому суждено погибнуть нерожденным.

Эркиаль вздохнула и нехотя спустилась на пол. Если он попробует бежать или потянется за оружием — ну, она посмеется. Ноэдес медленно встал, не отрывая от нее взгляда своих янтарно-карих глаз.

— Я знаю, что ты думаешь.

И, конечно же, не угадал.

— «Как дурак сразу переменился, когда жареным запахло», да? Прости за «козочку» и все остальное. — Он нерешительно пошарил глазами. — В ванную можно пойти? Я быстро. А то у меня мочевой пузырь лопнет, ну. Можно? Дурить не буду, клянусь.

Да дури себе, сколько влезет — тебе это все равно не поможет. Эркиаль неспешно втянула когти:

— Иди.

Он и впрямь вернулся, прежде чем Эркиаль успела завершить обратную трансформацию. Конечно, трансформация умиротворения занимает куда больше, чем трансформация ярости, и, к тому же, короткоживущие считали время непостижимо мелкими промежутками, к которым Эркиаль пока не могла привыкнуть. Например, насколько ей было известно, три небесных цикла, составлявшие ее нынешний возраст, по счету людей равнялись двумстам тридцати трем годам… Ноэдес выглядел куда приятней, свежее и чище, а глаза его горели каким-то безумным пламенем. Принял что-то для храбрости?

— Эркиаль. — Он улыбнулся, с явным наслаждением перекатывая ее имя во рту. — Пожалуй, я не стану аллитерировать твое имя, дабы не скатиться в пошлость. Нет, ты не пойми плохо: твое имя прекрасно, но, боюсь, в нашем скудном языке просто нет слов, достойных его.

«Хитрец», — в очередной раз ухмыльнулась про себя Эркиаль.

— Давай уже, ближе к сути, Гомер.

Скальд нервно потер подбородок:

— Слушай, моя колесная лира осталась в гостиной…

Эркиаль сдвинула брови:

— Даже и не мечтай. Дешевый трюк.

Ноэдес отмахнулся:

— Да я не прошу тебя пустить меня туда! Ты же мага, верно? Можешь ее сюда перенести?

Чего он добивается? Эркиаль сердито дернула плечом, но все же сотворила необходимый аркан пространственной транспортировки. Громоздкий старинный инструмент, напичканный современной электроникой, тяжело опустился, можно сказать, едва не упал на пол. Ноэдес охнул, как будто ударили его самого, но ничего не сказал. Торопливо подхватил свою деревянную «подругу», бережно уложил на колени, ощупал, подтянул струны, пробежался пальцами по клавишам, и, наконец, неспешно повернул рукоятку. Лира тоскливо загудела, запричитала. Скальд вдохнул поглубже и завел ей вслед:

— Дщерь дремлющедревних высот, Взор ветра всевластного полный. Плачь, пьяный поэт, проигравшийся до медяка! — Дщерь дикого духа пришла в твой приют погребальный. Крыл кровавокрадущийся шквал, Штор шепот и шорох полночный. Плачь, песнью прильнувши к коленам ее колдовским! — Крыл кромлех кровавый взовьется в зенит пред зарею…

Песня звучала, сплетая мудреное кружево рифм. Густой глубокий голос скальда тянул за собой в какой-то коварный омут. Когда он умолк, Эркиаль невольно поежилась:

— Как они в тебе умещаются?

— Кто они?

— Животное и бог.

Ноэдес усмехнулся:

— Ну, с поэтами такое часто случается.

— Только не думай, что это хоть что-либо изменит! — строго предупредила она.

— Так и ничего? — хитро прищурился он. — А я думаю, уже изменило.

— Ошибаешься!

— Отнюдь. Теперь тебе не будет противно. Я не буду для тебя вшивой вонючей свиньей, или как ты там сказала? А значит, — в его улыбке скользнула ирония, — у меня есть шанс на анестезию.

Пальцы Эркиаль пробежали по его расцарапанной, чуть припухшей щеке, окунулись в имбирную рыжину волос — вызывающе длинных и вызывающе непричесанных… Дыхание ее невольно сбилось:

— Может быть…

Ноэдес отложил в сторону колесную лиру и усадил ламашту к себе на колени.

— Ты весишь меньше нее! — с изумлением кивнул на лиру он.

Эркиаль небрежно толкнула его, заставив опрокинуться навзничь:

— Но могу раскатать тебя, как тысячетонный поезд, если понадобится!

Кадильницы завертелись, обрывая тонкие цепочки, тлевшие в них угли полыхнули фонтанами искр, грозя пожрать пригородную гостевую виллу вместе с ее нынешними обитателями. Грозный штормовой ветер, порожденный сверхъестественной силой неблагой богини Шумера и Аккада, задул свечи и сорвал люстры, крушил вазы и амфоры, дробил в мелкую крошку гипс и хрусталь…

Долгая дикая пляска продолжалась едва ли не до самых сумерек. Эркиаль не спешила, и он старался, как в последний раз. В сущности, он ведь и был для него последним. Когда же ритуал завершился, и Эркиаль, сквозь пьяный туман, созерцала, как сокрушительные волны наслаждения всё сильнее накрывают его, слушала, как лихорадочно колотится его сердце, такое близкое, клокочущее заветным питьем…

— Давай! — простонал Ноэдес. — Прямо сейчас!

Когти Эркиаль вновь принялись понемногу расти — на этот раз медленнее, чем в минуту ярости. Пальцы легли на грудную клетку, точно и аккуратно, так, как ее учили. Ноэдес не отрывал от нее безумных глаз, губы его чуть заметно дрожали:

— А знаешь, — вполголоса выдохнул он, — я ведь солгал тебе.

— В чем? — насторожилась Эркиаль.

— Та песня. Я сочинил ее много лет назад.

Эркиаль почувствовала странную боль. И такую же необъяснимую злость. Ведь, в сущности, это ничего не значило — какая-то песня…

— Для кого? — суставы ее пальцев хрустнули, угрожающе деформируясь.

— Для тебя, — без колебаний, ответил скальд.

— Не лги! — брезгливо скривилась Эркиаль.

— Я не лгу, — решительно помотал головой Ноэдес. — Но кое в чем я тебе еще наврал. Я никогда не думал, что меня убьют за мои песни. Я же пою, по сути, только о девках и пиве! Что я, с королями воюю? Идолы низвергаю? Я всегда знал, что меня убьешь ты. Ламашта. И я ждал тебя.

Эркиаль отвела взгляд:

— Я тоже тебя обманула. Про анестезию. — Она пытливо заглянула ему в глаза: — Ее нет.

Ноэдес побледнел, потом сделал несколько нервных, спазматических вдохов:

— Ну и лярва с ней. Это того стоило. — И, тщетно скрывая дрожь, зажмурился: — Н-ну?..

Стальные птичьи когти Эркиаль обернулись серебристым кружевом.

— А давай еще раз? Для верности, — неожиданно для самой себя предложила она.

Ноэдес изумленно открыл глаза. Потом на его губах скользнула несмелая улыбка:

— Давай.

И их тела вновь сплелись в тугой кельтский узел, которому нет ни конца, ни начала.

— Ты хотел видеть мои крылья? — прошептала Эркиаль.

— О да!

Ее тонкие руки взвились вверх, на этот раз вытягиваясь и удлиняясь от плеча до запястья, поросли белоснежным пухом и широкими маховыми перьями. Ноэдес глядел, затаив дыхание.

— Я должен переписать песню, — наконец проговорил он, нежно коснувшись шелковистого пуха пальцами. — Они… они… Боюсь, я не найду сравнений. Они белее белизны!

На рассвете Эркиаль поднялась, слизнула остатки солоноватой влаги со своих по-прежнему серебряных губ, сняла заклятья со штор и замков, распахнула окно, расправила крылья и в последний раз оглянулась на рыжего галла, безжизненно раскинувшегося на скомканных, изорванных в клочья нежно-бежевых простынях.

— Ноэдес?

— Эркиаль? — отозвался он.

— Это буду не я. — Она поймала его непонимающий взгляд. На душе скребли стальные когти неведомого божества. Но теперь она уже знала почему. — Та ламашта, которая убьет тебя. Это буду не я. И… когда она придет к тебе — не пой ей мою песню.

Ноэдес медленно кивнул:

— Не буду.

Эркиаль выпрыгнула в открытое окно и белые — белее белизны — совиные крылья понесли ее к смутно алеющему предрассветному небу.