Помоги проекту - поделись книгой:
Кухонные хибары рядом с пекарней хранили тишину, холодно прорисовываясь в бледном свете, как и большинство построек в окружении грубого частокола, отделяющего замковый двор от Цитадели, где расположились Большая Зала, конюшни, бараки и несколько небольших огородиков.
Где-то высоко на
Пару дней спустя, когда прибыла новая дружина — числом поменее, но не менее лютая, — последовал момент замешательства. Псаренок слыхал, что предводителя ее кличут графом Бьюкенским, и Джейми проворчал, что никто не ведает, на чьей стороне выступает сей Комин — за короля Эдуарда али супротив.
Псаренок смотрел, как они прибыли со знаменами и воплями; на время возник переполох, и он уж гадал, не станет ли свидетелем схватки, но потом все закончилось как ни в чем не бывало. Осталось загадкой, почему государыня Дуглас теперь встречает Посягателей как Друзей и они так и роятся в замке, а еще больше ютятся во времянках по всему замковому двору и за его пределами.
— Псаренок! — послышался оклик, и, обернувшись, он узрел Джейми, выступившего из тени.
Псаренок поклонился, и Джейми принял причитающиеся почести, ведь он первенец Смелого, в черных брака и шапероне с фестонами, с чудесным ножом в ножнах на поясе, добрых кожаных сапогах и теплом камзоле.
Они с Псаренком погодки, но Джейми крупнее и сильнее, ибо обучен обращаться с оружием, и когда-нибудь, принеся три присяги, станет рыцарем. Однажды он тоже станет Иисусом Христом, подумал Псаренок, когда его отец, Смелый, умрет, оставив ему поместье и титул государя Дугласского. Даже теперь он может выпускать
— Холодно, — с улыбкой начал Джейми. — Холодно, как у ведьмы под титькой.
Псаренок ухмыльнулся ему в ответ. Они были приятелями, хоть Псаренок и ходил в поношенном вретище землистого цвета и не представлял вообще никакой важности, потому что Джейми любил собак и не имел матери, как и Псаренок. Тот спросил об этом однажды, потому что считал государыню Элинор матерью Джейми, но приятель тотчас наставил его на путь истинный.
— Мою настоящую мать отослали прочь, — напрямик выложил он. — В монастырь. А эта — новая женщина моего отца, и сыновья, коих она ему наплодила, — мои сводные братья.
Потом Джейми обернулся, устремив на Псаренка взгляд свирепый, как у его сокола.
— Но наследник я, и однажды это будет моим, — добавил он, и Псаренок ничуть в этом не усомнился.
Это их и объединяло, это и перебрасывало мостик через разделявшую их пропасть. Одинаковый возраст, одинаковая масть, одинаково покинуты матушкой и тятей. Одинаково одиноки. Это и свело их вместе с минуты, когда они научились ходить, и с тех пор везде болтались вместе, будто два камешка в кошеле.
Оба понимали, что перемены происходят все равно — и в их ранге, и в их телах, — и это невидимое давление отстраняло их друг от друга все дальше и дальше. Псаренку никогда не подняться выше нынешнего положения, а Джейми станет рыцарем, как и его отец.
Никаких других рыцарей, кроме Смелого, в Дугласе отродясь не было, хотя некогда были два десятка воинов в крепких кожаных доспехах, с мечами и алебардами. Теперь их осталось лишь шестеро, ибо остальные полегли, и Псаренок чуял закрадывающееся в душу холодное беспокойство, как за год до того, как четверо уцелевших внесли сквозь ворота пятого.
А еще они принесли вести, что Смелый пленен, а все остальные люди Дугласа сложили головы вкупе с тысячами душ прочего народу, жившего в Берике, когда Эдуард Английский взял оный.
— Кровь лилась через верх моих башмаков, — поведал Томас Сержант, а уж он-то знает, ибо там была и частица его крови, и на одной стороне лица у него остался шрам, саднящий, как воспоминания. Томас был пятым, и поначалу казалось, что он умрет, но этот человек крепок, сказывают люди, и несгибаем, как сам сэр Уильям Дуглас.
Джейми любил и страшился отца в равной мере, и весть, что сэр Уильям пережил осаду и резню в Берике и еще бьется, озарила его мир светом, хотя Псаренок и не вполне все это понимал, так что Джейми растолковал ему, как будто натаскивал борзую.
Походило на то, что граф Каррикский — юный темноволосый Брюс по имени Роберт — прибыл по приказу Англичанина наказать государыню, поелику ее супруг взял сторону мятежных шотландцев. А лотианский государь — человек с суровым взором и большими борзыми — прибыл перед самым угасанием огарка, дабы помочь государыне отстоять это графство.
Потом они с государыней по неким резонам, не вполне постижимым для Псаренка, сложили оружие перед графом Робертом, но безо всяких пагубных последствий, каковые неизбежны, по словам всякого, ежели сдаешься Посягателям. Не случилось вообще больше ничего, разве что в Замке народ кишмя закишел.
Недолго спустя к вратам прибыл еще один граф, сей именем Бьюкен. По виду они с графом Робертом были невысокого мнения друг о друге, но вроде бы выступали на одной стороне. И вовсе не на той, где стоял сэр Уильям Дуглас.
Псаренок толком не понимал, зачем этот граф Бьюкенский вообще прибыл, но удивился, узнав, что графиня с волосами, как у лисы, прибывшая с графом Робертом, на самом деле жена графа, прозываемого Бьюкеном. Для Псаренка все это было кружением листвы в сильном вихре, и в конце концов Джейми понял, что теряет внимание слушателя. И скомкал все с детской раздражительностью.
— С твоей точки зрения, наверное, эта война — лишь досадная докука, как натирать бочку кольчугой с песком, чтобы почистить ее, или упражняться в стрельбе из лука.
Псаренок промолчал, понимая, что его друг осерчал, но толком не разумея почему. Да и вину почувствовал: ему следовало посещать упражнения в стрельбе, как и всем прочим простолюдинам, но он редко это делал, и никому не было дела, коли мелкотравчатый Псаренок не являлся. Да и не тревожился он, что мажет по мишеням, — ведь тут никогда не было врагов до Посягателей, а те в конце концов оказались друзьями. И все же Псаренок мало-помалу начал ощущать трепет ткани бытия, слыша треск раскалывающихся камней Цитадели Дуглас.
— Фу, ну и смердит от тебя нынче, — вдруг сказал Джейми, наморщив нос, когда ветер переменился. — Когда ты в последний раз мылся?
— В ярмарочный день, — с негодованием ответил Псаренок. — Как и все, с настоящим мылом и розовыми лепестками в воде.
— В ярмарочный день?! — вспылил Джейми. — Да уже прошли целые месяцы! Я мылся только на прошлой неделе, в бадье с обжигающе горячей водой с сарацинским ароматным мылом. — И подмигнул, как ему казалось, с многоопытным, распутным видом. — А спину мне терла бабенка, а?
— Чаю, ваша государыня мать такого не потерпит, — ответил Псаренок с сомнением, ведая о таинстве кобеля и суки, но еще толком не понимая, как оно соотносится с бормотанием и стонами, слышащимися порой по ночам. А еще ведал, что есть Правило насчет женщин. В Дугласе есть Правила почитай на любой предмет.
— Государыня Элинор не моя мать, — сурово и надменно отрезал Джейми. — Она — жена моего отца.
И все равно насупился, ибо Псаренок был прав. Однако Джейми видел и слышал всякое, что повергало его в еще большее недоумение касательно того, что позволительно, а что нет. В замке есть женщины — в первую голову Агнес в замковой кухне и еще камеристки его мачехи, а теперь еще и графиня Бьюкенская, много смеющаяся, с буйными кудрями, которые никакой чепец не удержит. Однако она оставалась в своих покоях в башне, пока ее муж ютился в своем горделивом полосатом шатре в замковом дворе, и это было странно.
— Пойду раздобуду хлеба, — решил Джейми, поворачиваясь к этому вопросу спиной. — Хочешь тоже?
У Псаренка слюнки потекли. Птицы могут и обождать; от аромата свежеиспеченного хлеба, только что вынутого из печи, у обоих кружились головы, раздувались ноздри и текли слюнки.
— Псаренок!
Голос рассек воздух, отшвырнув их друг от друга, негромко проскрежетав, как клинок, скользнувший по грубой стене. Оба отрока тотчас съежились и обернулись туда, где как из-под земли вырос Сокольничий. Он запахнул свою кунью шубу поплотнее; на голове у него была кунья же шапка с единственным орлиным пером. Сказывали, более ценных вещей для Сокольничего на всем белом свете нет.
Говорившие это не звали его Гуттерблюйдом там, где он мог это услышать, ибо сие означает «низкорожденный пащенок». Некоторые утверждают, что по-настоящему его зовут Сибом, а Гуттерблюйдом его прозвали, потому что так кличут родившихся в Пибле, коли хотят им досадить. Сибу досаждать не хотел никто, так что все звали его просто Сокольничим, и никто его не любил; Псаренку он нравился меньше всех.
— Ты шалопайничаешь, отрок, — просипел Сокольничий. Джейми, оправившись, напустил на себя безмятежный вид, понимая, что должен постараться совладать с робостью, коли хочет стать рыцарем.
— Это я обратился к нему, Сокольничий, — провозгласил он и тут же увял под взором черных глаз, пылавших на худощавом смуглом лице. Неудивительно, очумело подумал Джейми, что его считают сарацином.
Сокольничий смерил отрока взглядом с головы до ног. Шепелявый щенок, подумал он. У Сокольничего больше умений, больше ума и больше прав на высокое положение — и все же этот мелкий выскочка рожден в благородном звании, а Сокольничему остается лишь уповать присматривать за убогими птицами, которых они могут себе позволить.
Ему хотелось влепить мальцу затрещину, но он знал свое место и цену, которую заплатит, хоть на миг забыв о нем. Так что вместо того он поклонился.
— Приношу извинения, юный господин. Я получу свою приманку, когда вы закончите.
Псаренок спас Джейми от дальнейшей пытки, отвесив ему поклон и проскочив мимо Сокольничего к сокольне, где натянул рукавицы из барсучьей шкуры и съежился в ожидании. Джейми и Сокольничий глазели друг на друга еще момент-другой, пока наконец отвага Джейми не растаяла, как топленое сало. Удовлетворенный Сокольничий изогнул в усмешке одну губу, снова отвесил поклон и зашагал за Псаренком.
В сумрачной сокольне царили зловоние от помета и хлопанье, словно громадные хоругви, висящие в большой зале, тихонько полоскались на ветру; птицы — с дюжину или около того — ерзали по своим насестам, скребя когтями. Каждая птица сидела в собственной нише или на насесте недвижно, как резьба на карнизе, этаким слепым рыцарем в своих колпачках с плюмажами. Псаренок ступил внутрь, держа корзину на сгибе локтя одной руки, а в другой — окровавленный пернатый трупик.
Втянул носом воздух, разящий затхлым птичьим амбре, а птицы учуяли его, тотчас впав в голодное неистовство, пища и вереща. Воздух наполнился отчаянным хлопаньем крыльев и метелью перьев. Они верещали, подскакивая на всю длину опутинок, в безрассудной алчности кидаясь на Псаренка, дико тараща красные глаза и нещадного его лупя.
Кривясь и распихивая им пищу, Псаренок ковылял по проходу между ними, не имея возможности дать отпор из страха перед Сокольничим, пытаясь защититься от ветра и бури гнева. Кречет Джейми сковырнулся со своего насеста и не мог найти дорогу обратно. Одна взбешенная птица полоснула когтем, дотянувшись до тыльной стороны запястья Псаренка, потому что рукавица съехала.
Ладонь обрушилась на ослепленного пургой мальчонку, схватив за плечо и выдернув из круговерти перьев, когтей и нескончаемых, нескончаемых криков. Отлетев к двери, он рухнул всхлипывающим калачиком. Через некоторое время, отдышавшись настолько, чтобы сесть, принялся утирать с лица слезы и перья. На тыльной стороне одной руки красовалась длинная алая царапина, и он пососал ее, а потом, стащив рукавицы, увидел на них новые опушенные мехом прорехи.
Услышал голос Сокольничего. «Тише, тише, — приговаривал тот. — Мои красавцы, все закончилось. Тише, тише, дети мои».
На Псаренка упала тень, и он, вздрогнув, пополз прочь. Сокольничий…
Но это оказался Джейми, поджавший губы в ниточку. Ни слова не говоря, протянул краюху хлеба, и Псаренок взял ее. Свежеиспеченный хлеб исходил паром, обжигая Псаренку рот.
— Закончил?
Псаренок кивнул, не в состоянии говорить, и Джейми, протянув руку, схватил его за запястье и вздернул его на ноги. Вместе они во весь дух припустили к кузне, где прильнули к стене горна, выбирая из-под себя металлические обрезки и гнутые гвозди.
Кузнецова Уинни — низкорослая, коренастая и темная, как северный гном, — повернула к их углу свое раскрасневшееся от пламени лицо, обрамленное волосами, заплетенными в толстые косы от летящих искр, и улыбнулась. Без единого слова она протянула им маленькую кружку пива, потому что любила, когда они ютились здесь, как мышки, пока она ковала металл, придавая ему форму. Согретый едой и огнем Псаренок почувствовал себя получше.
— Да ничего, — сказал Джейми, разглядывая новую рану Псаренка. И, помолчав, присовокупил: — Когда я буду здесь государем, с этим будет покончено.
После этого ни один из них не обмолвился ни словом, ибо и говорить было не о чем. Это была вторая задача Псаренка в жизни — птиц морили голодом, а потом их кормил он, и только он. Если на охоте одна из птиц заблудится, искать ее отправляют Псаренка. Как бы много та ни съела, как бы ни пьянила ее ликующая радость освобождения, вид и запах Псаренка, вертящего приманкой на конце бечевки, заставят птицу слететь с небес и снова попасть в плен.
Хэл проводил взглядом бегущих сорванцов, безмолвно и бесшумно шагая в поисках хердманстонцев с целью порадеть, чтобы те прикусили языки и даже пикнуть не смели о том, что видали или слыхали о графине Изабелле Бьюкенской и юном Брюсе.
Ему был не по душе ни сам Гуттерблюйд, ни то, что он превратил собачьего парнишку в приманку, понимая, что это наказание, по-видимому, по приказанию государыни Элинор. Он подозревал, что знает, за что, но так уж заведено, заповедано Законом и Обычаем, а значит, самим Богом.
И ничуть не легче оттого, что нынче мир отплясывает даже более диковинную джигу; ничуть не страннее, чем его отряжение защищать права Дугласа лишь затем, чтобы узнать, что его рослинский родственник — и сеньор — Древлий Храмовник сэр Уильям Сьентклер выступает с Брюсом.
Хэл знал это еще прежде чем выступить, когда наскреб рать, собрав едва ли не всех подначальных Хердманстонов по приказу его отца и невзирая на протесты. Охранять брану их собственной крохотной башенной фортеции не осталось почитай ни человека, но когда он огласил свои опасения, отец со слезящимися глазами и скрипучим голосом ахнул его по плечу.
— Аз держу обещание, что Сьентклеры Хердманстонские будут стоять за права Дугласа. И в нем ни единого писарского каракуля касательно охраны врат али причастности нашей родни, юнец.
А после на душе стало куда легче, когда государыня Элинор вняла совету Хэла и сдалась Брюсу и его людям из Каррика без церемоний, хоть и насупясь и виня его в измене, ибо Древлий Храмовник стоял по другую сторону.
Проглотив сие, Хэл убедил ее, вздохнув с облегчением, когда врата отверзлись, и юный Брюс, граф Каррикский, въехал в них, даже бровью не поведя из-за поносных слов государыни.
— Я послан моим отцом, — поведал он, выпятив нижнюю губу, будто свою обиду, — каковому велел сам король Эдуард наказать Дугласа за крамолу сэра Уильяма.
Он опирался о круп рослого коня. В замковом дворе люди кишмя кишели; некоторые почти не замечали открытого неповиновения государыни Элинор и старания юного Брюса хранить вежливость и рассудительность.
— Ваш муж покинул армию Эдуарда без дозволения при первой же возможности, — откровенно заявил Хэл. — Теперь один лишь Бог ведает, где он, но в качестве вероятного места назначения можно указать северную крамолу сэра Эндрю Мори. Я прибыл из Аннандейла, дабы захватить сие владение и попрать его, государыня, в качестве наказания. И то, что я не слишком его порушил, беря под свою протекцию, означает, что долг мой выполнен, а вы и ваши чада в безопасности.
Мятежные шотландцы могут честить Брюса англичанином, думал Хэл, но истинный англичанин не церемонился бы с государыней Элинор Дуглас, каковая не женщина, а сущий пламенный светоч, и все же не спалена дотла сим отпрыском Брюсовым.
— Вы содеяли сие из страха, что гнев моего мужа загонит вас в Пекло, поступи вы иначе, да и родня юного Хэла Сьентклера была с вами, государь мой граф. Гарантия Храмовников. Мои мальчики и я благодарим вас за сие.
Древлий Храмовник с белой, будто овечье руно, бородой, лишь кивнул, но миловидное лицо юного Брюса исказил изгиб губ при упоминании, что слова одного лишь Брюса подозрительны; узрев его насупленные брови, государыня Дуглас впервые благосклонно улыбнулась.
И все едино, вид был нерадостный. У государыни Элинор, помыслил Хэл, лицо, как у мастифа, жующего осу, — недобрый облик для того, чью любовную жизнь восхваляют в песнях и поэмах.
Она была непорочна — Хэл знал это, потому что ведунья клялась, что она чиста, аки снега на Грампианах. Он не спорил, ибо карга была безумна, как корзина скачущих лягушек, но если б сам Господь Бог повелел ему выбрать одну деву из шеренги женщин, он бы ни за что, ни за что на свете не избрал бы Элинор Дуглас, жену сэра Уильяма Смелого.
Ее истовые притязания должны были сделать ее чад законнорожденными. А заодно, подумал Хэл, это должно сделать обоих сыновей, Хью и Арчи, порождениями чуда и волшебства, ибо она и Смелый были любовниками задолго до того, как их узы были освящены Церковью. Потом Смелый похитил ее, отослал свою имевшуюся жену в монастырь и женился на Элинор, рискуя тем самым накликать всеобщий гнев.
И не в последнюю очередь гнев сына, думал тогда Хэл, глядя на юного Джейми, стоявшего за спиной мачехи, вздернув подбородок и выпятив грудь. Он заметил, как тот изо всех сил сдерживает дрожь, и вдруг сердце защемило. Вылитый Джон, подумал Хэл обреченно. Будь Джонни жив, он был бы ровесником этому пареньку…
Память вернула его обратно к виду замкового двора, Джейми и собачьего парнишки, шмыгнувших к кузне, и он снова ощутил знакомую боль.
Сим Вран, следуя за Хэлом в заголубевшее утро, тоже видел, как через замковый двор прыснули отроки — и туман во взгляде Хэла, будто мга, клубящаяся над серо-синим морем. И тотчас уразумел, что это такое, потому что каждый отрок, на которого падал взгляд Хэла, напоминал ему о мертвом сыне. Эхма, а каждая темноволосая женщина со смеющимся взором напоминает ему Джин… Куда как плохо потерять сына из-за лихоманки, но еще и его мать — сущее наказание Божие для любого, и прошедшие два года почти не уврачевали раны.
Времени на мальчишек у Сима почти не было. Но Джейми Дуглас все равно был ему по душе; он восхищался полыхающим в пареньке пламенем, как в добрых борзых щенках. В ночь рождения Джеймса Дугласа в небесах не было никаких знаков и предзнаменований, подумал он, просто его мать внезапно отослали прочь, и его жизнь оказалась в руках Смелого с его каменным лицом, каменными ладонями и каменным сердцем. В отличие от своих сводных братцев — тихих мелких чад, — Джеймс унаследовал шепелявость от матушки и сумрачную гневливость батюшки, выказывая ее внезапными вспышками ярости.
Симу припомнился день накануне, когда прибыл Бьюкен и все в панике разбежались, ибо он главный соперник из Коминов Брюсам, стоявшим на вратах, и никто толком не знал, не смутьян ли он, поелику ему тут быть вообще не следовало.
Что еще хуже, здесь была и его жена, считая, что ее муженек в паре сотен, а то и поболее шотландских миль вместе с армией Эдуарда Английского направляется на французские войны, развязав ей руки для заигрываний с юным Брюсом.
Так что последовала долгая минута-другая, когда казалось, что события могут забурлить, и Сим взвел свой чудовищный самострел. Юный Джейми, захваченный происходящим, приподнялся на носочки и напрочь лишился своеобычной шепелявости, когда взревел, трясясь от ярости, с раскрасневшимся детским лицом:
— Вы не войдете! Вас всех повесят. Мы вас повесим, всенепременно!
— Цыц, — осадил его Сим, хлопнув отрока по плечу, но тот лишь опалил его взором.
— Как смеешь ты разговаривать со мной подобным образом! — огрызнулся он. — Однажды я буду посвящен в рыцари!
Последовала резкая затрещина, и отрок, вскрикнув, зажал ухо. Сим же натянул рукавицу обратно и положил ладонь на приклад самострела, нимало не смутясь.
— Ныне я посвятил тебя в рыцари. Ежели будешь еще дерзить старшим, Джейми Дуглас, будешь посвящен в рыцари дважды.
Теперь он упомянул о сей оказии Хэлу — просто чтобы тот оторвал взгляд от отроков. Встрепенувшись от нелепости происшествия, Хэл сумел выдавить блеклую улыбку.
— Ей-богу, уповаю, что он запамятует сие, когда войдет в силу, — поведал он Симу. — А то тебе понадобится сей дюже большой самострел, дабы помешать ему дать твердый ответ на сию оплеуху.
Внезапно разразившиеся сиплые вопли заставили обоих резко повернуть головы, и здоровенное лицо Сима Врана сбежалось хмурыми морщинами.
— Чего еще занадобилось сему? — спросил он, и Хэлу не требовалось уточнять, кого он имеет в виду, ибо изрядная часть переполоха происходила внутри и окрест величественного полосатого шатра графа Бьюкенского.
— Его жена, никак иначе, — сухо ответил Хэл, и Сим рассмеялся — тихонько, как пересыпающаяся зола. Где-то наверху, подумал Хэл, бросив взгляд на темную башню, сидит графиня Бьюкенская, дерзкая и красивая Изабелла Макдафф, упорствуя во лжи, что наведалась в гости к Элинор Дуглас лишь по случаю.
Похоже, Бьюкен один во всей Шотландии не знает наверняка, что юный Брюс и Изабелла барахтаются друг с другом и стали любовниками, как выразился Сим, с той поры, как голыши юного Брюса опустились куда надо.
Несмотря на весь юмор, смеяться тут нечего. Граф Бьюкенский — Комин, друг Баллиолов Галлоуэйских, архиврагов Брюса. Король Баллиол был назначен четыре года назад Эдуардом Английским, а после лишен регалий только в прошлом году, едва выказал строптивость. Теперь в королевстве, якобы управляемом из Вестминстера, воцарилась смута.
Но все старые междоусобицы так и бурлят в котле королевства, и довольно будет сущего пустяка, чтобы варево убежало. Скажем, найти неверную жену, задравшую ноги к небесам, подумал Хэл.
Отделившийся от тьмы клок заставил обоих вздрогнуть, но при звуке сдавленного смешка тут же чуточку пристыженно снять руки с эфесов.
— Истинно, реку вам, тешится человек доброй воли, коли его еще стращаются два столь бравых молодца.
Во мраке прорисовалась облаченная в темные одеяния фигура Древлего Храмовника. Он захихикал, и его белая борода затряслась. Хэл кивнул — и из вежливости, и из осторожности, ибо Древлий Храмовник представляет Рослин, коему Сьентклеры Хердманстонские приходятся ленниками.
— Сэр Уильям… Хвала Господу.
— Во веки веков, — откликнулся Храмовник. — Коли имеете минутку, есте нужны оба.
— Истинно? И кому же?
Голос Сима был достаточно сдержан, но без признаков почтения к титулу. Древлий Храмовник и бровью не повел.
— Графу Каррикскому, — провозгласил он, закруглив дело довольно гладко, и они кротко последовали за Древлим Храмовником навстречу тусклым угасающим огням зала и башни.
Мужчины прибыли в хорошо обставленный покой с сундуком, лавкой и креслом, а равно и свежими циновками, благоухающий рассыпанными по ним летними цветами. Тонкие восковые свечи медово рдели во мраке, отбрасывая высокие, угрожающие тени — вполне под стать здешнему настроению, подумал Хэл.
Поделиться книгой: