История болезни

Мерлин Маркелл

История болезни

Сборник поэзии

Старый год

Едет Год-белбород в вагоне метро, Усталый, постылый, остылый. Косой весь, от трезвости пьян. Спину — бугром, За плечами — баян, Шея костлявая — в мыле. Усталый, ещё б. Полсотни недель Отработал взахлёб, И каждый день будний, То ненастный, то нудный — Плохая кудель, Раскосматая вата, Не спрясть и не сшить: Будет в пряже Многовато Несбывшейся блажи И ни капли души. Отчего же постыл… Цифры, которым назначили Смысл Переиначенный — тошно. Кто-то искал мне-всё-можно, Кто-то нашёл знак безбрачия, Кто-то цепь на позорном столбе… И каждый надел Сапоги по себе, Но не каждый остался у дел. Едет Год на погост, Остылый — как труп, Да по плану, не вдруг, Знает, что завтра умрёт. А народ — «Прощай, милый гость», Шампанским Отпразднует смерть. Незачем землю пухом желать, У него есть сугроб, Мягкий, что бабкин десерт. Пускай по-мещански, Но самим б такой гроб, Из плюша полать, Конечно, как время придёт… Прощай, старый Год.

Диссоциативный апельсин

У людей на меня аллергия. Я — апельсин или пыль? Скорее, я цитрус, Ведь я вечно кислый И у меня есть оранжевый шарф… Я вам солгал. В смысле, про шарф. Он есть у меня, но синий. Слишком охота Причину сыскать Для себя, что я — не пыль. Сильный ветер сказал, Что сможет меня унести, Посеял мне в сердце сомненье. У пыли нет сердца. У апельсина — тоже. Зато у него есть кости, У меня они тоже есть. Наверное, я — апельсин? У кожи есть поры, Она — кожура? Её нельзя счистить, проверить — Вдруг у меня нет костей! Но чем я хрущу, Щёлкнув запястьем? Как пыль хрустит на зубах… Я спросил у родни, Что со мной станет После. Сказали, развеют над морем. Сказали, достойный конец — Художнику, даже плохому… Развеют! Значит, я пыль? Но в чём пыли честь, Чтоб над морем! Я много его рисовал. В груди моей шум, И море шумит… Молчат апельсины с пылью. По телу — волненье… Я море! Или я микро — Волновка?

Кукла

Я не люблю мусор, Не люблю старый хлам, Памятные вещицы, Чей талант — собирать пыль. Я не люблю обувь, Повод надеть которую Случится Через двадцать лет. Я к ностальгии не склонен И не любитель богатых Историей разных вещиц По мне — так им место В музее. Я не люблю бардак, Карандаши не в пенале, Носки с неучтенной парой Я тоже терпеть не могу. А Эверест на стуле, Выросший из случайно Забытых на нём трусов, Приводит меня В лёгкий ступор. Но больше всего Не люблю я Вещи, что вон из строя: Чашку с отбитой ручкой, Клавиатуру без «ё», Чуть-чуть барахлящий наушник (Звучит, если пальцем держать). В век потребленья дешёвый Проще их вынести в мусор, Проще для нервов и глаза, Чтобы его не заставить Смотреть на мотки Изоленты — Вкруг провода старых «самсунгов» — И клееподтёка под чай.

* * *

Но! У меня есть разбитая кукла. Ломана, бита годами, Обшарпана, и не слегка. Внутри у неё грязной ваты Давно закаталися комья, Ну а живот перештопан Чёрным стежком — Франкенштейн. У неё в голове пустовато, На голове лысовато, И то, что с волосьев осталось, Волосьем и не назвать. У меня есть разбитая кукла. Я клею её три десятка Месяцев, может и лет. Ломана, будто специально, Счинить её так и не смог. В век потребленья дешёвый От неё я избавиться рад бы. Разбить наконец её ноги, В урну швырнуть её корпус, Голову смять каблуком. На её место пришла бы Новая, свежая кукла. С красивой приятной улыбкой И без поломок совсем. Но ей здесь не будет места — Место занято старой, Склееной криво и сшитой Психологом и терапевтом (Последних аж трое старалось), Одним психиатром и даже Ведьмой с шаманским ножом. Ну и конечно, Я тоже, С иглой-изолентой корпею Над вечно крошащейся глиной… Сломать бы её. Я мечтаю. Я не люблю непрактичность, А это — её архетип.

* * *

Но меня просили Не трогать куклу И ей не вредить, Потому что у куклы… Досада! — у куклы моё лицо.

'19

Заживо

(быль, записанная в столбик)

Однажды Я был похоронен заживо. Без гроба, просто в мешке. Неглубоко, но всё ж. В лесу, далеко от трассы. Было лето, и пот Катился по мне ручьём, Ведь я сам копал могилу. Копал медленно — Не потому, что нехотя; Я раньше Никогда не работал лопатой, К тому ж Стонал от боли сустав На сгибе левой руки. Вот и все причины, а так Я кропотлив в любом труде. И так же усердно я Выкапывался из-под земли. Но сначала я тихо лежал, Слушая шум двигателей, Отдыхал от ручного труда И дышал неспешно, Тем, чем было. Единственное, Что меня волновало, Это Камешек, впившийся в спину, Аккурат в расклеившуюся почку. Пласт земли, Смявший грудь, Словно гиря, И то раздражал меня меньше. Мои руки, Прижатые тканью мешка, Не могли подсобить Проложить мне дорогу наверх, И я извивался как червь. Люди говорят о себе Как о кошках, реже — собаках, Иногда побранятся свинотой, Бараном, козлом, обезьяной. Я был могильным червём, За это мне вовсе не стыдно. Я полз сквозь рыхлую землю И радовался лету впервые. Я недолюбливал лето; Но если б меня закопали Дубовой зимой или осенью, Обильно способной оплакать Мои внезапные похороны, Я бы навечно увяз В спрессованной, грузной земле. Я полз, раздвигая телом Сухую, пышную почву, Рыхлёную носом лопаты. Я полз. Рывками, совсем некрасиво. Потому эти строки решил Оставить без полировки Рифмой и всяческим ритмом: Они Родственны моим движениям, Ничуть не знакомым с поэтикой. Я полз, прерываясь на отдых, Но каждый рывок шёл всё легче. Мне помогло, что рождён Я для пера, не лопаты, Оттого неумело терзал Злосчастную землю в лесу — Неглубокой вышла могила. Я выбрался, лёг на земле. Должно быть, всё так и задумано: Чтобы я смог вынырнуть Из этого бассейна для усопших. Хотя, если б не смог, Никто бы меня не хватился. Когда я полз, Ноги выбились из ткани И теперь были в карей пыли. Я сжёг свой мешок, Поистратив Треть коробка спичек. Огонь рисовал на нём Ровные, круглые дыры, А потом быстро гас. Во мне не было ликованья Или волненья, или чего-то ещё. Моя грудь не тянула жадно Сухой воздух душного лета. Я чувствовал Ничего. Я ведь был похоронен, А значит, я всего лишь умер, И теперь я снова не-мёртв. Моё сердце не останавливалось, Моя кровь не засыпала в жилах, Ни один врач Не признал б меня мёртвым, Но я верил, что побывал Прошлый час Покойником. Теперь я иногда, Признаюсь, вывожу людей На поля, далеко-далеко. Мы вместе копаем ложе, Я даю им лежать да подумать. Терапия весьма помогает, Всем нравится, мне, в общем, тоже; Я на день — дон Хуан, и Las Gordas У меня не такие уж Gordas (Было бы тяжко копать Пристанище тучному другу). Поделишься с кем — не поверят, Потому говорю будто в стихах. Ведь мало ли что Я мог сочинить? Буквоплёт, что с меня взять. И когда свысока говорят, Подобрав презрительно губы: «Молодой, что ты знаешь о жизни?», Те, у кого самым страшным Опытом был развод, Ринит у дитя и экзамены, Мне охота вздохнуть и спросить: «Представляете, сколько дерьма В этой жизни черпал я ботинками, Если копая могилу в лесу, И потом лёжа в ней, Я не чувствовал страха, А только большую усталость?» Но я никогда не спрошу; Я слишком разумен, чтобы Учить учителей. Я размышляю о том, Что если я не знаю жизни, То они не знают смерти, И улыбаюсь.

'18

Картины на песке

Буддийский монах Рисует узор На песке у самого моря. Волна набегает лениво, Стирая плоды Вдумчивого труда, А монах, улыбаясь, Шлёт морю-прожоре С любовью Свою безмятежность. Я же познал Ещё больший дзен И с покерфейсом рисую Краем совка Джоконду В кошачьем лотке.

Жар-птица

Птица я, птица я Смеются в глазах моих языки пламени Разошёлся крылам нестерпимый жар Перьев тьма — тыщща солнца слёз Полыхаю я, восхищаю я Но гнездовье себе не свить-перевить Сяду на ветвь, так сгорит в огне Возьму травы да лист, так рассыпятся в прах А крылами любовь обниму — обожгу Так сижу на камнях среди дола черна И чёрен мой путь, золою устлан

Шторм

Моё тело попало в шторм. Это лучше, чем если бы разум. И плевать на диагноз из форм, Всё терпимо, что не проказа. На расспросы отвечу «норм», Интерес потеряют сразу. И пусть. Не забыли бы дёрн Постелить мне на семетри-плаза.

Туман

Вокруг меня — туман. Опустилась в долину Белая туча; Я бреду сквозь неё, По колено В иглах ежиных, Не могу отыскать Ни одного живого ежа. Внутри меня — туман. Не знаю, я — ёж? Или лошадь? Или на берег Брошенный кит, Отрастивший ноги В поисках Давно засохшего моря? Моя кожа — туман. Последний оплот, Разделявший «Внутри» и «снаружи» — пал. Было не больно Потерять тело, Но больно узнать, Что ум не уйдёт следом.

Корона

Скажу не для прессы: Наличие короны Не тяготит мой быт. Корона — из тёрна, Её просто носить С точки зрения веса, Но тяжко с точки зрения Самоуважения.

Море из лжи и море из лажи

Море из лжи или море из лажи? Какое из двух зол гаже? Лично я предпочитаю ложь. Объяснить? Что ж, Она бывает во спасение, Рождается из непонятого мнения, Бывает невинной, Бывает красивой, В отличие от лажи, Маркой, как сажи, Заразной, бесспорно. Её больше, чем порно, И как порно, она всегда пошла’. Ну, куда ты пошёл иль пошла? Дай мне договорить. Это непросто — творить, Разве что, (И это всегда не то) Творить шизоидно, как я. Я и мой бред — семья, Мы не топимся и не стреляем в висок, Не бросаем горсть таблеток в сок И не прикладываем к венам нож, Мы только изрекаем ложь Даже когда мы пытаемся говорить правду. Безотрадно: Всегда падаем в грязь лицом. Меня называют лжецом, Стоит правду принесть на руках, Хоть веско, хоть впопыхах. Да, Особенно тогда, Это непременно случается, Но знаешь, не повод отчаяться. Зато, вечно-несвежую Лажу любят и нежат, И целуют с охотой, Как минимум Клото Воображая себя За нитку трусов теребя. Тебе то болото знакомо, А по мне, лучше слечь в коме.

* * *

Знаю я, говорить так нельзя, Коль ещё не дошёл до ферзя; Чтоб судить — это лажа? не лажа? — Самому бы поднять ту поклажу И пройти по дороге в ботинках, Что носили дурак и кретинка, Но я попытался, честно. Результат был, конечно, нелестный. А может, всё дело в гордыне? Когда вразумишь, Боже, дыню, Что торчит из моих плеч? Пред какою иконой мне лечь Чтоб на сайтах ли, вернисаже, — Перестал бы видеть я лажу?

* * *

И если бы я выбирал, В каком из двух морей тонуть, Я без промедленья Выбрал бы первое.

Почему люди не едят двери

я думал в полусне, почему люди не едят двери ну вот сами подумайте, всюду символы, всюду символы приветственный взмах рукой — символ, крест с распятым человеком — символ галстук нужен только потому, что он символ а дверь, это же такой большой, такой грандиозный символ показывает, что мы куда-то переходим мы ведь всё время переходим из сытого состояние в голодное из температуры 36.6001 в температуру 36.6002 мы переходим и переходим в следующую миллисекунду, в лучшее завтра в день, когда всё будет по-другому так почему мы не олицетворяем это символическим поеданием дверей? надо ведь показать, что мы готовы к переходу, что он уже будто внутри не обязательно деревянную, глупышки из бисквита тоже можно сделать достойную дверь я решительно не понимаю, почему мы не едим двери

Весёлый колумбарий

А я в урночке сижу, Из-под крышечки гляжу. Телеса мои из праха, Никакого куражу. Прибежали двое в склеп, Осемнадцать им в обед, Обжимаются и стонут, Вытворяют непотреб. Налетели мертвяки, Понагнали сквозняки. Как он так её и эдак, Обсуждают мастерски. Радость дохлым языкам? Раздели-ка пополам! Порно-хаб приехал на дом, Только нечем фапать нам!

Не о вреде котов

Примадонна набивала брюхо бездонное десятком больших антрекот и курила «Приму». Чёрный кот починял в энный раз примус, и смотрел на неё искоса; конечно, не как ловелас, а словно на уровне плинтуса оценивал пенье её. Примадонне было на то плевать. Она закусила беконы таблетками с мумиё и грохнулась на кровать, ожидая сытого сна. Жирное сердце билось всё туже, крови путь пробивая — так, по инерции. За окном выла стужа — вечно не в такт! — мешала уснуть. Мадам повернулась нá бок, ухо накрыла подушкой, да толку с неё — на полушку. Послышался топот лапок: кот решил перестать быть дармоедским рылом, хозяйке помочь чтоб поспать, улёгся на ней самой. Кот — он, конечно, не злой, но пять килограммов его (казалось, всего ничего!) случились последней каплей уставшему сердцу мадам. Дряблый мотор не готов был к трудам, биться под целою тонной — застыл, ленивец таков — и умерла примадонна. Не о вреде котов сложили историю эту. Знать надо меру в эклерах и прочих сортах еды; а себя и кота — на диету во избежанье беды.

Раскидало меня

Раскидало меня, раскроило, Расчудачило в поисках Бога. То ли рожей не вышел унылой, То ли боги пошли недотроги…

В баре

Эй, паря! Слыхал — каждой твари по паре? И это сказал Бох, А не какой-нибудь лох! Тогда, почему же так трудно Найти себе пару на судне, Что зовётся планетой Земля? Ик! Так о чём я, мля… Ну-ка, без проволочек Посчитай мне, братан, одиночек, Их так много, даж’ в этом баре… Слышь, они, может, не твари — Потому им так сложно найти, Того, с кем итти по пути?

Ненавижу

ненавижу ненавижу как плесень и грыжу как пафос афишный как словеса лишние как песок в туфлях как мораль тухлую как дорогу к голгофе как холодное кофе и его в мужском роде как болтать о погоде как рабовладельцев и плоскоземельцев зря пролитые слёзы оды русской берёзе мимонотное пенье пустотелое мненье когда кто-то обижен о, ненавижу тебя. не любя.

Уходи

Уходи. Телом моим пусть пируют демоны. Ножи их из яростной боли сделаны. Скатерть их из отчаянья соткана, И тарелки не из глины леплены, Нет, сплетены из чёрных локонов С белыми нотами, с главы моей срезаны… Уходи. Всё равно помочь ты не сможешь, Тянешь руки, но только лишь гложешь Душу мою, вместе с ними, чертями… На пир сервируя смертельное ложе. Услышь же! Шепчу онемевше устами: Как же устал я… Как же я болен… И сломлен… Последняя капля? Лишь демонам на смех. Сосуд мой дове'рху заполнен И треснул… Не склеивай наспех. Кровь хлещет из щелей. Обездолен, Обессилен. Сук подо мной давно уже спилен. Уходи. Не смотри, как меня режут… Или хотя бы открывай глаза реже. Зрелище не для детей до сорока. Тридцати, ста, или шестидесяти… Неважно! Душа моя вроде тебе дорога' Была. Потому не смотри. Что? Как отважно… И где та отвага раньше была? Пора уж, прощайся. Душа эта вниз по Стиксу уплыла На корабле из костей… Реи там из кишков… Путь в ту страну, где будет постель Для вечного сна. Никаких лишних слов, Их хватило сполна. Уходи… Хотя… постой! Помоги! Дай мне руку! Иль поздно? Не слышно сердечного стука…

2010 (?)

Звонок, курок, венок

Звонок. Лезет под ногу ступень. Стрелка ползёт по чулку, Как самолёт разрезает небо. Курок. Не слетевшее с губ «зачем», Замерший взгляд к потолку. Разворочено пулей нёбо. Венок. Тушью рисована тень Креста по белу-широку. Просто случилось. Ибо.

Не стой на краю

Не стой на краю крыши. Это опасно: Тебя могут увидеть, тебя могут поймать. Стой на краю обрыва в чёрном лесу, Там нет никого, там не слышно слов. И полёт будет длиться, длиться без конца, Ведь если ты не чувствуешь конец — Значит, его и не было. Так тяжело научиться летать; Мы летаем во сне, А сон — малая смерть. Так почему бы не обнять её за талию, (Она вовсе не так костлява, Как её рисуют слепцы), И позволить вести себя в танце, Касаясь ногами тумана. Не страшно быть с нею, Куда страшней мысль, что она Отпустит руки, выронит тебя (За что? Почему я?!), Искалечит, исковеркает тело, сломает его, Оставит испорченным, Так и не проведя на ту сторону, И ты останешься с чувством конца — Бесконечно.

Экзистенция

В пучине смыслов я прячу Самое себя. Амбициозный мужчина, Что вечно ползёт наверх, Ноги спереди, голова сзади. Он не помнит, что так, Вперёд ногами, Выносят только гроб. Женщина с чернёными глазами, Она часто моет посуду Но никогда не стирает пыль, Следит за домом, Как подобает Деве. За слоем масок я прячу Самое себя. Тот, кто пишет словом, и тот, Кто критикует написанное. Тот, кто пишет картины, И тот, кто не может писать. Кто видит будущее других, Но не смотрит в своё. Тот, кто поёт свою песнь Всегда — молча. Тот, кто порхает свой танец Всегда — застыв, Как мотылёк в янтаре. В потоке слов я прячу Самое себя. Эти тринадцатистрочия — Пустая бессмыслица Для чужого взора, Но каждая полна, Как небо и звёзды, Для набиравшего Букву за буквой. Никакое слово не может Выразить сущность, Потому что каждый Читает его собой. Шум за стеной, шум за стеной. Я рад, когда уходит сосед, Ведь тогда я остаюсь один. Я рад, когда приходит она, Ведь тогда нас двое. Это единственное, В чём я уверен.

Время не лечит

Эх время-старик, про тебя говорят, Будто б лучший целитель на свете, Что к тебе пациентами строятся в ряд И Джорджины, и Гансы, и Пети, Отчего же, скажи, потроха все горят От пилюль, что ты пишешь в рецепте?

Дурные вести

Дурные вести стучатся в окно, не счесть их, не счесть их… Найдут адресата в кафе и кино, в цеху и конторе, в дыре под забором, и как стекловата, облепят всё тело, облепят глазницы — им больше не видеть ничего, — кроме белого, белого горя, моря вестей, забившего трубы останками трупа гнилого и провод сорвавших между столбами. Вобравшие тлен, сметают полами паутину и пыль с моего окна — такая с них польза, а боль не сильна, в какую бы позу я не вставал. Тринадцатый вал давно прокатился по членам моим, ещё в детстве, детстве, теперь нам нестрашно, теперь мы молчим напыщенно, важно, и даже не знаем, когда «я» превратилось в «мы». Лишняя маета, пустые сны вся эта разгадка гадкая, гадкая, как вести с другой стороны.

* * *

Кто-то умер, — щебечет одна, шепчет вторая: луна полна, третья вещает: нас не поймут, бормочет четвёрка: время уснуть настало, настало, настало, пятая молвит: пожил ещё мало.

* * *

О стекло разбивают грудь как птицы, посмертно воркуя, и кровью чертя мысли свои; мне же теперь не уснуть, не уснуть, до утра толкуя послания их. Шестая писала, что я — пустота, седьмая ворчала: злая судьба; в посланье восьмой расшифрован был стон, девяткиный вой был тоже о том, что мир нас не сможет любить, а мы ему это не сможем простить. Скверный эфир! Наложить бы вето ему на волны, лишних смыслов полные, да не знаю, как выключить чёртово радио так (кнопки — стёртые), чтобы не выключить себя. Вести дурные клубят, клубят чёрным в моей голове, настойчивы, будто сектанты, сверхновый завет с пафосом, будто брильянты суют мне под двери и благодарности ждут. Выбираю «не верить», завет растекается, чистая ртуть — — металлоскиталица, и оседает бронхитом в правом обжитом бактерией лёгком и, укореняясь, пускает споры. Не существует прибора, что их извлечёт, не повредив мою самость даже на самую малость. Мне ж остаётся учёт бесстрастный вести, и иногда, от скуки, плести заунывно о муках очередную балладу, кою никому и не надо.

Идеал

— Твоим идеалом, — так мне сказали, — Должóн быть разведчик советский. Закончились игры детские Без толики смысла, Для них поздновато; Холодные мысли И нервы — канаты, Одни провода и металл, Что никогда не мечтал, Запомни — таков идеал. Ум хладнокровный, во-первых, Крепкие нервы В-десятых, А где же горячее сердце? Не за грудиной солдата, Место ему в анекдотах. За вечно запертой дверцей Порядок, муштра и работа, И я думал, так надо, так должно… Ведь так меня учат, а разве Учительство непреложное Может случиться неправым?

* * *

Я хотел стать человеком сильным, Но так и не смог, Зато перестал Быть Человеком Вообще.

Анекдот

Мюллер стоит на обочине, Руку шлагбаумом выставив, Штирлиц круги нарезает По трассе по кольцевой. И думает Мюллер: бахвалит Своим издевательством Штирлиц, И думает Штирлиц: как много У Мюллера есть двойников! Я нынче, друг, глянул налево: Штирлицев было несчётно, Зато, в той земле, что направо, Мюллеры правили бал. И те и другие дивились, Отчего в назначения пункте Затянуто всё паутиной, Туда им никак не попасть? Я тоже, признаюсь, дивлюся, Откуда у мюллеров силы Так долго стоять на дороге, И не присесть ни на час. Ну а бензин бесконечный, Что в баке авто был заправлен, Скажите мне, где наливают, Я слишком устал на своём…

Миру не нужны мои слова

Миру нужны мои слова или мне — нужно, чтоб они нужны были миру? Их эхо б наполнило полое тело миррой И прочей ладной безладанной смесью для последнего пути, Я мог бы сказать «Отпусти» Сам себе. Но миру не нужны мои слова, Я мог бы пропеть свои строки Человеку, Концу и Истоку, Дьяволу, Богу, микробу Что живёт на моей ладони, Я мог вывернуть душу — бездонную И с тем же успехом швырнуть В пыльный угол её… Понимание этого экономит время. (Имеет ли это смысл, если времени — нет? Нет никакого «сейчас», Есть грядущее, прошлое, вечное — всегда и как факт. Если бы я нашёл «сейчас», я мог бы… Но нет, оно не терпит сослагательного наклоненья.) Миру не нужно услышать меня или вас. Но вам нужно говорить, говорить, говорить, бесконечно, бесконечно, бесконечно, Лелея иллюзии-лилии, будто вас слышат. Признайтесь: вам не нужно, чтобы вас слышали; Но только говорить. Если хочешь стать чьим-то любимцем, превратись в большие уши. Им страшно остаться без ушей, которым можно шептать. Возможно, вышесказанное относится ко мне (Иногда я с собою на «вы»). А может, и нет. (Ведь чаще я с собой на «ты»). Но если Миру не нужны мои слова, С кем я говорю сейчас? Кто-то читает: Какой же бред, Бредовее этого слов-то нет, Кто-то читает — находит себя, Кто-то читает со светом, любя… Неважно. И первого, и второго, и третьего Хитрый автор заставил слушать. Учитывая полную разбалансировку сего текста, Я истинный вор чужого времени. В пятистишии выше спрятан ответ: Что же на самом деле я так ревностно хотел сказать всё это время.

'20