ГРАЖДАНСКАЯ ПОЭЗИЯ ФРАНЦИИ
В переводах Павла Антокольского
От переводчика
Книга эта — результат двадцатипятилетней работы. В ней собраны стихи французских поэтов девятнадцатого и двадцатого века, переведенные мною. В основном это собрание гражданских, публицистических стихов. Вступлением к ним служат три наиболее популярные песни времен первой французской революции, — среди них ставшая гимном Франции Марсельеза, — а кончается книга стихами, написанными в 1951–1952 гг.
Это не антология и не хрестоматия. Такая задача не по силам одному поэту и переводчику. Для хрестоматии не хватает широты охвата. Для антологии — бесспорности в отборе материала. Здесь могут быть пропуски и, наверно, легко обнаружить отпечаток личного пристрастия.
И все же эта книга может служить подспорьем при изучении истории и может дать представление о революционной поэзии французов.
Разные поэты, в разное время, с различной степенью дарования, страсти и общественной смелости судят и обвиняют социальный строй, в котором живут, — сначала феодальный, потом буржуазный. — они призывают к революционному действию, напоминают, пророчествуют. Так рождалась европейская демократия.
Маркс начинает свою книгу «Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта» знаменитыми словами: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса».
В первой части этой книги, — в той, которая относится к девятнадцатому веку, — сама демократия появляется «в виде трагедии», это слово звучит трагически возвышенно, в сопровождении всех высоких и благородных чувств, которыми живет поэт и гражданин. Громовый голос демократии слышен и у Гюго и у Барбье. Рембо в честь народоправства отливает из бронзы своего «Кузнеца»; он скорбно склоняется после разгрома Коммуны к окровавленным рукам Жан-Мари: так переставлены части в имени «Марианны», народного прозвища республики. Демократия проходит в этих и во многих других поэтических произведениях в багровом освещении грозы, под грохот баррикадных боев. Последний акт этой трагедии — Коммуна 1871 года, нашедшая мощное отражение и у Гюго, и у Потье, и у Клемана, и у Рембо.
В двадцатом веке трагедия выродилась в недостойный фарс. Героями дня французской буржуазии становились деятели типа Петена и Лаваля. В эпоху мировых войн и пролетарских революций буржуазия постепенно теряла одну за другой свои иллюзии, искажала лозунги демократической свободы, равенства и братства, вывешенные на фронтоне ее государственного здания. Поэты Запада, живущие вместе с народом, уходили в подполье «национального сопротивления», примыкали к движению борьбы за мир.
Конечно, Беранже и Потье, Барбье и Рембо, Гюго и Арагон — это люди разных эпох и разных поколений, деятели разной социальной обусловленности. Пацифистская позиция Гюго в дни Коммуны нисколько не похожа на позицию автора «Интернационала». Анархический бунт Рембо очень далек от участия Арагона в движении «маки», от его нынешней политической деятельности.
И все же сквозь разные индивидуальности, сквозь произведения разных эпох проходит один лирический герой. Таким же точно образом, как когда-то Алексей Максимович Горький представлял себе «Историю молодого человека XIX века», прослеженную в серии великих романов времени, так и здесь моя задача заключалась в том, чтобы проследить путь лирического героя.
Читатель увидит здесь, как он изменялся и рос. Он был узником монархии, как Беранже; изгнанником империи, как Гюго; бездомным бродягой, гонимым республиканскими жандармами, как Рембо; подпольщиком в дни фашистской оккупации, как Арагон. Но это и значит, что он был представителем народа, его слугой и певцом.
Я старался приблизить его к советскому читателю. Мне кажется, что этот лирический герой не может оставить нас равнодушными. Он глубоко родственен нашей поэзии, и в самых высоких своих взлетах напоминает ее зачинателя — «агитатора, горлана, главаря», сыгравшего, как известно, такую значительную роль в развитии современных поэтов Запада. Если они помнят о том, что «цель поэзии — полезная правда» (Элюар), если годы национального сопротивления помогли Арагону сделаться народным поэтом, если совсем молодые и начинающие поэты Франции заявляют о том, что обрели свою родину в единении с простыми трудящимися французами, — значит их творчество рождено теми же сильными и справедливыми страстями, какие несет в себе громоносная поэзия Маяковского.
В конце 1943 года в Париже, оккупированном гитлеровцами, вышел подпольный, отпечатанный вручную на гектографе, сборник «Честь поэтов». Авторы выступили совсем без подписи, либо под псевдонимами. Когда через несколько месяцев экземпляр сборника попался нам в Москве и мы впервые читали эти стихи, мы, конечно, никак не могли догадаться, что Жак Дестен или Франсуа ле Колер — это не кто иной, как Луи Арагон, а Жан дю О или Морис Эрван — Поль Элюар. Все это раскрылось только после войны. В предисловии к сборнику было сказано следующее:
«Уитмен, одушевленный своим народом; Гюго, призывающий к оружию; Рембо, вдохновленный Коммуной; яростный Маяковский, — все эти поэты в тот или другой день их жизни соприкоснулись с огромной действительностью и ринулись к действию. Их власть над словом была настолько абсолютна, что поэзия ни в чем не потеряла от более или менее грубого столкновения с окружающим миром. Борьба только придала им силы. Пора повторить и провозгласить следующее: поэты — это обыкновенные люди, ибо лучшие из них всегда утверждали, что любой обыкновенный человек — поэт или может сделаться поэтом. Перед лицом опасности, грозящей сегодня человечеству, мы, поэты, сошлись со всех концов Франции. Снова и снова поэзия перестраивает свои ряды, находит средства для замаскированного нападения, кричит, обвиняет, надеется».
Эти взвешенные и точно рассчитанные строки свидетельствовали о глубоких сдвигах в развитии современной французской поэзии. После двух или трех десятилетий прозябания в ничтожных тиражах, после таких уединенных или вовсе заумных направлений, как сюрреализм или дадаизм, после фокусов изощренной и головоломной словесной технологии, — предисловие подпольного сборника возвращало поэзию народу, делало поэзию оружием в народной борьбе.
Мы очень хорошо знаем о том, что борьба за такую поэзию, за такое искусство продолжается во Франции (как и во всем капиталистическом Западе) и сегодня. Противники демократической и революционной поэзии и авторитетны и располагают достаточными средствами пропаганды, предоставленными им буржуазным обществом. Совсем недавно это показала дискуссия о поэзии в парижской газете «Комба». Автору этих строк довелось дважды на столбцах нашей «Литературной газеты» откликаться на дискуссию «Комба», на статьи ее критика Алена Боске. Конечно, не так легко убедить или переубедить в чем бы то ни было парижского эстета, не желающего признать за Рембо звание солдата Коммуны, за поэзией — долг служения народу, а за народом — право понимать поэзию. Спор наш давнишний, старый, как сама поэзия, и не нам предстоит сказать в нем последнее слово Я хочу надеяться, что эта книга послужит делу сближения двух народов, русского и французского, не только потому, что русские читатели лучше узнают французских поэтов, но и потому, что многие наши друзья во Франции лишний раз убедятся в нашей кровной заинтересованности в таком понимании. Французская культура не чужая, не чуждая для нас область. Мы и сегодня повторяем вслед за великим русским поэтом:
Нам внятно все — и острый галльский смысл И сумрачный германский гений… «Острый галльский смысл» — определение Александра Блока — емкое и точное. Под ним подразумевается и сила латинской логики, и рассудочная ясность, и полная обдуманность замысла, преднамеренность в поэтическом творчестве. Все эти черты явственно проступают и в том, как последовательно развивает свою метафору Барбье, и в том, как, несмотря на одушевление одического пафоса, несмотря на нагромождение образов, придерживается композиционного плана Гюго, и в том, как у Рембо сквозь почти бредовую фантастику ясно прощупывается реалистический скелет его замысла. В какой-то мере черты эти несвойственны ни русской поэзии, ни немецкой. И мы и немцы свободнее, непоследовательнее, задушевнее, нежели французы. Тем более в задачу переводчика должно было войти внимание к этим национальным чертам французской поэзии, к «острому галльскому смыслу».
И в связи с вышеизложенным несколько слов о принципах моего перевода.
Перевод — не слепок с оригинала, не калька, снятая с него, но художественный портрет. Преувеличение, резкие черты лишь увеличивают сходство. Переведенные стихи должны хорошо, убедительно, естественно звучать на русском языке. Они должны быть прочитаны с тем же волнением, какое предполагается необходимым при чтении оригинала. Такое решение диктовало выбор живого современного разговорного русского языка, выбор стихотворных размеров, свойственных нам, а не французам.
Задача заключалась в том, чтобы приблизить материал к сегодняшнему читателю, сделать его достоянием русской поэзии, рискуя при этом отойти от буквальной точности, буквальной близости к оригиналу. Предел моих желаний — дать в руки читателю русскую поэтическую книгу.
Наконец, у книги есть еще одно назначение, о котором я должен сказать.
Собранные здесь стихи являются не только стихами в собственном смысле, не только произведениями искусства, но и документами, иллюстрирующими историю. Легко можно представить себе, что их читают параллельно с романами Стендаля, Бальзака, Золя. Стихотворения молодого Гюго помогут понять героя «Красного и Черного», его юношеский культ Наполеона; в мощных ямбах Барбье открывается тот же неприглядный и страшный Париж, который знаком нам по романам Бальзака; грозные обличения Рембо напомнят образы «Чрева Парижа» и «Добычи».
Поэты могут быть далеки от нас и в пространстве и во времени. Но и временная даль не превращает их в словесных дел мастеров, в предмет эстетического любования или архивного изучения. Время не должно нейтрализовать боевого действия их лирики. Так же как и мы, поэты прошлого были детьми своего времени, представителями поколения и класса. Чтение старых поэтов — один из способов исторического познания, — не скажу, что это лучший способ, но все же он не плохой, во всяком случае достаточно достоверный.
Но почему же так дорога мне эта книга, — мне, старому поэту, автору многих собственных книг? — Потому что в ней слышится голос Истории, шум ее широких крыльев. Эта грозная и праздничная музыка воспитывала все поколение, к которому я принадлежу.
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ[1]
РУЖЕ де ЛИЛЬ
МАРСЕЛЬЕЗА Вперед, сыны отчизны милой! Мгновенье славы настает. К нам тирания черной силой С кровавым знаменем идет. Вы слышите, уже в равнинах Солдаты злобные ревут. Они и к нам, и к нам придут, Чтоб задушить детей невинных. К оружью, граждане! Ровняй военный строй! Вперед, вперед, чтоб вражья кровь была в земле сырой. Что означает сговор гнусный Предателей и королей? Где замышляется искусно Позор для родины твоей? Французы! Что за оскорбленье! Ужели дрогнет ваш отпор? Пусть рабства дикого позор Младые смоют поколенья! К оружью, граждане… Как! Интервенции доступно Хозяйничать в чужом краю? Или наемники преступно Над нами верх возьмут в бою? Мы никогда не склоним выи Под чужестранное ярмо. Да и предательство само Сердца не сломит огневые! К оружью, граждане… Дрожи, тиран! И ты, предатель, Переползавший рубежи, Ты, подлых замыслов создатель, Перед расплатою дрожи! Любой из нас героем будет. А если первые падут, Французы смену им найдут, Их голос родины разбудит. К оружью, граждане… Французы! Будьте в ратном поле Великодушны и добры. Пред вами жертвы поневоле, Наемники чужой игры. Но весь ваш правый гнев — тиранам, Кровавым тиграм наших дней, Кто тело родины своей Обрек неисчислимым ранам. К оружью, граждане… Вступая в битву мировую, Мы памятью отцов горды. Они уже не существуют, Пред нами славы их следы. Сиротской доли нам не надо, — Одна лишь нам знакома страсть: Отмстить за них иль рядом пасть — Вот наша высшая награда. К оружью, граждане… Вперед, плечом к плечу шагая! Священна к родине любовь. Вперед, свобода дорогая, Одушевляй нас вновь и вновь. Мы за тобой проходим следом, Знамена славные неся. Узнает нас Европа вся По нашим завтрашним победам! К оружью, граждане! Ровняй военный строй! Вперед, вперед, чтоб вражья кровь была в земле сырой! МАРИ ЖОЗЕФ ШЕНЬЕ
ПЕСНЯ ОТПРАВЛЕНИЯ В БОЙ В победном шествии все цепи разбивая, Свобода песню нам поет. По всей стране труба играет боевая. День грозной битвы настает. Затрепещите же, владыки, От крови пьяная гурьба! Встает на вас народ великий, Вы завтра ляжете в гроба. Француз в республике постигнет, Что значит родине служить. Он за республику погибнет, Он с нею вместе будет жить. Мать семейства Ни ужаса, ни слез нет в материнском взоре. Мы от тревоги далеки. Одним лишь королям придется плакать вскоре От вашей яростной руки. Сынам мы дали жизнь когда-то. Принадлежит не вам она. Мать-родина зовет солдата, — Ей будьте преданы сполна. Француз в республике постигнет… Два старика Отцовские мечи пусть опояшут смелых, Не забывайте же отцов И кровью королей и слуг их закоснелых Украсьте званье храбрецов, Домой вы принесете раны, — Вернуться иначе нельзя. Когда погибнут все тираны, Вы нам закроете глаза. Француз в республике постигнет… Дитя О, как завидна мне короткая дорога И смерть Барра и Виала![2] Трус долго проживет, да в этом мало прока, — Живут великие дела. Мы не трепещем и не плачем. Поверьте в доблесть юных душ. Раб вечно в возрасте ребячьем. Республиканец — зрелый муж. Француз в республике постигнет… Жена Сраженье — праздник ваш. Вперед, неколебимо! Когда вернутся смельчаки, Ждут победителей цветы из рук любимой. Ждут их лавровые венки. А если в битве той кровавой Падет иная голова, Герой увенчан вечной славой, А мщенье вырастит вдова. Француз в республике постигнет… Девушка Мы, сестры храбрецов, не знали гименея, Мы не свивали гнезд любви. Но если граждане, желаньем пламенея, Нам чувства выскажут свои, — Пусть кровь их, верная народу, Прольется в завтрашнем бою. Добыв победу и свободу, Они добудут и семью. Француз в республике постигнет… Три бойца Клянемся на мечах отцам, супругам, братьям, Сынам своим и матерям, Что честной доблести в сраженьях не утратим, Что путь наш праведен и прям. Во всех краях непобедимы, Громя насилье в черной мгле, Спасем отчизну и дадим мы Хлеб и свободу всей земле. Француз в республике постигнет, Что значит родине служить. Он за республику погибнет, Он с нею вместе будет жить. НЕИЗВЕСТНЫЙ
КАРМАНЬОЛА Мадам Вето,[3] ты нам сулишь, Что перережешь весь Париж. Да нет силенок у тебя, Пока у нас пальба. Так спляшем карманьолу! Слышишь гром? Слышишь гром? Так спляшем карманьолу! Пушки бьют за бугром. Мосье Вето, ты нам сулишь, Что родину спасти велишь. Сорвется дело у тебя. Игра твоя слаба. Так спляшем карманьолу… Антуанетта поклялась, Что к черту опрокинет нас. Да опрокинуть не пришлось. Сама разбила нос. Так спляшем карманьолу… Людовик долго ждал побед, Да позабыл о нас Капет. Толстяк одуматься не смог, Сел в башню под замок. Так спляшем карманьолу… Сулил на нас послать войска, Палить огнем издалека, — Пришлось плясать самим войскам, Король и то скакал. Так спляшем карманьолу… Антуанетта в башне той Казалась барынькой пустой, — То отвернется, то вздохнет, То сердце ей кольнет. Так спляшем карманьолу… Пред королем темничный ров. Он говорит: «Я жив-здоров, Но, судя по такому рву, Недолго проживу». Так спляшем карманьолу… Глянь, патриот, — друзья вокруг. Кто честен, тот всегда твой друг. Порука их пряма, тверда, А пушки — не беда. Так спляшем карманьолу… Темно, аристократ, вокруг, Лишь роялист еще твой друг. Тебя поддержит иногда. У труса нет стыда. Так спляшем карманьолу… Жандармы — господи, прости — Хотели родину спасти, Да стало им не по себе При пушечной пальбе. Так спляшем карманьолу… Друзья, единством мы сильны. Враги не так уже страшны. Придут Людовика спасать, — Заставим их плясать И спляшем карманьолу. Я санкюлот, и я люблю Плясать на горе королю. Привет марсельцам от меня. Они моя родня. Так спляшем карманьолу… Мы говорим о короле Всем санкюлотам на земле, О славных храбрецах поем, За их здоровье пьем И пляшем карманьолу! Слышишь гром? Слышишь гром? Мы пляшем карманьолу! Пушки бьют за бугром! РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
ПЬЕР ЖАН БЕРАНЖЕ
ЖАН-ПАРИЖАНИН Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, И кружись по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! В архивах вычитал историк: Готов ты взяться за тесак, Когда насчет Парижа спорит Неуважительный гусак. Силен в стихах и прозе, Трубил ты до сих пор, — Лишь бы, подобно розе, Сиял святой собор. Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, И кружись по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! Миль за две тысячи к Пекину Перемахнешь ты в некий час, Рога наставишь мандарину И, длинным странствием кичась, Горишь мечтой — со смаком В каморке у портье Расписывать зевакам О дьявольском житье. Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, Колеси по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! — Добыть бы золота! — и в Перу На берег ступишь без гроша. — Как! Здесь остаться? Прочь химеру! — Меня сочтут за торгаша. — Тьфу, золото! Мне ближе Любовница моя! — Хоть госпиталь в Париже, — Хоть койка — да своя! Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, Колеси по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! В различных войнах с равной силой За полумесяц и за крест Божись и грабь, бей и насилуй, И нам пиши из многих мест: «От Лувра до бульваров Молва парижских уст, — Среди других товаров Расхваливай мой бюст!» Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, Колеси по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! Раз меж прелестных персиянок Тебе шепнули: «Мой король!» — «Что ж! Но со мною спозаранок Бежать во Францию изволь!» Дней восемь длился праздник. Всем видеть довелось: Чернь оперную дразнит Чудак, задравши нос. Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, Колеси по свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой, Парижанин, твой Париж с тобой! Жан-парижанин! Ты зерцало Для всех зевак, всех парижан. Чем только слава не бряцала, Как ни рвался из дома Жан, — А все не умирая, Навеки нам дана Любовь к модели рая, Что строит Сатана! Пой и смейся, смейся, пой, Сдвинув шляпу на затылок, Колеси па свету, пылок, — Твой Париж всегда с тобой. Парижанин, твой Париж с тобой! МОЯ МАСЛЕНИЦА В 1829 ГОДУ Король! пошли господь вам счастья, Хотя, по милости судьи И гнева вашего отчасти, В цепях влачу я дни свои И карнавальную неделю Теряю в чертовой тюрьме. Так обо мне вы порадели! Король, заплатите вы мне! Но в бесподобной речи тронной Слегка меня задели вы. Сей отповеди разъяренной Не смею возражать, — увы! Столь одинок в парижском мире, В день праздника несчастен столь, Нуждаюсь я опять в сатире, — Вы мне заплатите, король! А где-то ряженым обжорам, Забывшим друга в карнавал, Осталось грянуть песни хором Те самые, что я певал. Под вопли их веселых глоток Я утопил бы злость в вине, Я был бы пьян, как все, и кроток, Король, заплатите вы мне! Пусть Лиза-ветренница бредит, Мое отсутствие кляня. А все-таки на бал поедет И лихом помянет меня. Я б ублажал ее капризы, Забыл бы, что мы оба голь, А нынче за измену Лизы Вы мне заплатите, король! Разобран весь колчан мой ветхий, Так ваши кляузники мстят. Но все ж одной стрелою меткой, О Карл Десятый, я богат. Пускай не гнется, не сдается Решетка частая в окне. Лук наведен. Стрела взовьется. Король, заплатите вы мне! ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ(В тюрьме Ляфорс) Как ты мила мне, память, в заточенье! Ребенком я услышал над собой: — К оружью! На Бастилию! Отмщенье! — В бой, буржуа! Ремесленники, в бой! Покрыла бледность щеки многих женщин. Треск барабанов. Пушек воркотня. Бессмертной славой навсегда увенчан Рассвет того торжественного дня, — Торжественного дня. Богач и бедный карманьолу пляшут, Все за одно, все об одном твердят. И дружелюбно треуголкой машет Примкнувший к делу парижан солдат. Признанье Лафайета[4] всенародно. Дрожит король и вся его родня. Светает разум. Франция свободна. Таков итог торжественного дня, — Торжественного дня. На следующий день учитель рано Привел меня к развалинам тюрьмы: «Смотри, дитя! Тут капище тирана. Еще вчера тут задыхались мы. Но столько рвов прорыто было к башням, Что крепость, равновесья не храня, Сдалась при первом натиске вчерашнем. Вот в чем урок торжественного дня, — Торжественного дня. Мятежная Свобода оглашает Европу звоном дедовской брони. И на триумф Равенство приглашает. Сих двух сестер мы знаем искони. О будущем грома оповестили. То Мирабо, версальский двор дразня, Витийствует: „Есть множество бастилий, Не кончен труд торжественного дня, — Торжественного дня“. Что мы посеяли, пожнут народы. Вот короли, осанку потеряв, Трясутся, слыша грозный шаг Свободы И декларацию Священных Прав. Да! Ибо здесь — начало новой эры, — Как в первый день творенья, из огня Бог создает кружащиеся сферы, Чье солнце — свет торжественного дня, — Торжественного дня». Сей голос старческий не узнаю ли? Его речей не стерся давний след. Но вот четырнадцатого июля Я сам в темнице — через сорок лет. Свобода! Голос мой не будет изгнан! Он и в цепях не отнят у меня! Пою тебя! Да обретет отчизна Зарю того торжественного дня, — Торжественного дня! ИЮЛЬСКИЕ МОГИЛЫ Цветов из детских рук, цветов охапки, Цепь факелов, сень пальмовых ветвей На этот прах! Друзья, снимите шапки! Дороже он, чем мощи королей! Король мечтал, что отомстит в июле За шаткий трон, за лилии герба. Тогда трехцветное мы развернули, — Мы, дети якобинцев, голытьба. Кричали нам. Мы глохли от обиды, — Как бы под чарой, непонятно чьей. А вы чуть не воздвигли пирамиды, — Вы, правнуки бесчисленных мощей! А! Хартию швырнув нам Христа ради, Пытались вы согнуть нас под ярмо. И вот свалился обойденный сзади Еще один помазанник-дерьмо. Есть некий клич, внушенный нам от бога. «Равенство» — это всех сердец пароль. Но в дальний край ведущую дорогу Нам заградил рогатками король. Марш-марш вперед, вперед! Все будет нашим. Нам — набережные, Лувр, Отель де Виль.[5] Войдем мы к вам, подразним вас, попляшем Там, где сияла в позолотах гниль. Народ — хозяин. Есть у нищих право, Что взято в голодовках и в крови, Ничтожных принцев разогнать ораву И диктовать решения свои. Цветов из детских рук, цветов охапки, Цепь факелов, сень пальмовых ветвей На этот прах! Друзья, снимите шапки! Дороже он, чем мощи королей. Рабочих и солдат, сынов Луары, Теснившихся у пушки школяров — Вот их тела! Вот королевской кары Немые жертвы — безыменный ров. Им Франция, конечно, храм воздвигнет, В священном трепете склоняясь ниц. Любой король, узнав о них, поникнет, Поймет тщету кордонов и границ. И перед нашим знаменем трехцветным Затрепетав, вздохнет он тяжело. И ляжет неким сумраком предсмертным Тень знамени на бледное чело. Но сонных царств не нарушая мира, К Святой Елене знамя воспарит, Где мощь Наполеонова кумира Над бурей века все еще царит. На миг от спячки гробовой разбужен, «Я ждал тебя, — промолвит скорбно он, — Привет! А этот меч уже не нужен!» — И в бездну бросит меч Наполеон. Суров и чист его посмертный голос. Отвергнув все, чем раньше он владел, То вдохновенье, что за власть боролось, Одну лишь вольность выбрало в удел. Цветов из детских рук, цветов охапки, Цепь факелов, сень пальмовых ветвей На этот прах! Друзья, снимите шапки! Дороже он, чем мощи королей! А титулованная чернь небрежно Воротит от смиренных жертв носы. Она клеймит их сволочью мятежной, — Их, полных благородства и красы! Когда во сне вы с ангелами, дети, Лепечете нежнейшие слова, Подслушайте из будущих столетий Незнаемые нами торжества! О, лишь бы знать, что подвиги не сгинут! Где мы блуждали, будет прям ваш путь. Удар, которым наш порыв низринут, Не даст надолго городам уснуть. Из этих стен вновь над Европой всею, Земных народов опьянив умы, Галопом конницы свободу сея, Восторженные, пронесемся мы! Равенство во вселенной загорится. Законов дряхлых рухнет частокол, Вот новый мир, где Франция — царица, Чей вечный Лувр — Париж мансард и школ. И это плод работы их трехдневной — Тех, кто в земле, кто проложил вам путь. Богаты парижане кровью гневной, На баррикадах бьются грудью в грудь. Цветов из детских рук, цветов охапки. Цепь факелов, сень пальмовых ветвей На этот прах! Друзья, снимите шапки! Дороже он, чем мощи королей! КРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК Тьфу, болтун, не дури! Я старуха, конечно, простая, Во дворце Тюильри Сорок лет уже пыль подметаю. Видно, богу грешна, — Просыпаюсь от сна, Посмотрела, а в пламени свечек Этот красный стоит человечек. Боже правый, молю, Помоги королю! А случалось не раз, Только ночь подойдет, тут как тут он, Рыж, горбат, косоглаз, В плащ кровавый, как дьявол, закутан, Нос загнулся крючком, Пляшет, скачет бочком, Хриплым голосом воет, хохочет, Во дворцах перемены пророчит… Боже правый, молю, Помоги королю! В девяносто втором Появлялся он часто не зря нам, Приказал из хором Убираться попам и дворянам, Поднял красный колпак, Об пол стукнул вот так, Что дыханье в груди моей сперло, Марсельезу орет во все горло. Боже правый, молю, Помоги королю! Подметала я — глядь, Он по желобу лезет на крышу, Чтоб меня испугать, Говорит — Робеспьера услышу, Весь напудрен, завит, Принял набожный вид, Сам смеется над саном духовным, Существом заклинает Верховным. Боже правый, молю, Помоги королю! Но террор отшумел, Поминальные свечи померкли. Он вернуться посмел, Закричал: «Императора свергли!» — И султан казака Вдел в дыру козырька, И солдатскую песню лихую Затянул под волынку лихую. Боже правый, молю, Помоги королю! Так запомни и верь, Что дождешься ты гостя ночного! В ту же самую дверь Третью ночь он является снова, Продолжает игру, Словно певчий в хору, И к земле пригибается низко, В черной шляпе своей иезуитской. Боже правый, молю, Помоги королю! ПРЕДСКАЗАНИЕ НОСТРАДАМУСА[6] НА ДВУХТЫСЯЧНЫЙ ГОД В дни Генриха Четвертого придворный Великий Нострадамус-звездочет Год предсказал, — но суть не в дате спорной, — Когда звезда монархов упадет. В двухтысячном году изгнанник некий Решеткам Лувра в горести своей Так возопит: «Подайте грош калеке, Последнему из ваших королей!» И узрят парижане: он из Рима Шел босиком, весь в струпьях и в парше. И жалкие отрепья пилигрима Одним мальчишкам будут по душе. Тут подойдет сенатор: «Тише, дети! Войди, бедняк, напрасно слез не лей!» — «О сударь, как я одинок на свете, — Последний я из ваших королей!» «Но верно ли, что крови ты монаршей?» — «Да». И гордясь, продолжит он мольбу: «Спит в Ватикане мой прапрадед старший. Ни скипетра, ни злата нет в гробу. Он продал все, чтоб подкормить, сколь можно, Своих писак и сделать их наглей. И скипетром стал посох сей дорожный Последнему из ваших королей. Отец мой умер в долговой темнице. Не завещал он сыну ремесла. И на хлебах у толстосумов, мнится, Довольно срама честь моя снесла. Вот, наконец, я здесь, в обильном граде, Изгнавшем стольких из семьи моей. Из жалости впустите Христа ради Последнего из ваших королей!» «Ступай за мной! — сенатор добрый скажет, — Вот наш дворец, будь счастлив между нас. Поступков наших ненависть не свяжет. Благодари свободу, преклонясь. Сенат решит, как дальше мы поступим. Мы все тираноборцы, но милей Мечтать, что сей чувствительностью купим Последнего из наших королей». Здесь добавленье в духе старых басен: Республика решает старцу дать Сто луидоров ренты. Он согласен. И вот на всех почила благодать. И Франция, горда своим примером, Сияет в славе безмятежных дней. И граждане Сен-Клу избрали мэром Последнего из наших королей. БОГИНЯАртистке, изображавшей богиню Свободы на революционном празднестве.
Красавица, ясно тебя узнаю: Ты в шествии гордом прошла перед нами. Народ окружал колесницу твою, В руках твоих билось бессмертное знамя. Во славу твою, в честь твоей красоты Кричали мы здравицу в юные годы. Ты юность моя! Это ты, это ты, Богиня Свободы! Защитники наши теснились вокруг. Ты шла по развалинам средневековья. Сплетались цветы наших чистых подруг С воинственным гимном, написанным кровью. Я, бедный ребенок, до этого дня Сиротство знававший одно да невзгоды, Кричал тебе: «Матерью будь для меня, Богиня Свободы!» Но грозное время поблекло для нас. По юности я не судил о нем здраво: Пред именем родины милой склонясь, Страшился одной чужеземной оравы. Мы вооружились и встали в строю, Гордясь даже бедностью в час непогоды. Верни же мне детство и юность мою, Богиня Свободы! Вулкан, извергающий лаву, погас. Народ двадцать лет уже дремлет, недвижен. Пришел чужестранец и требует с нас: «Плати чистоганом за то, что унижен!» Прошло опьяненье, увяла весна, Рассыпались храмов возвышенных своды. И ты — отраженье забытого сна, Богиня Свободы! Я вижу тебя, — но от прожитых лет И зоркое зренье твое потускнело. Я вижу тебя, — и на песню в ответ Смутилась ты, кажется, и покраснела. Смотри же, очнись! И алтарь, и цветы, И слава, и прелесть весенней природы — Все гибнет. Не будешь богинею ты, Богиня Свободы! ЭЖЕЗИП МОРО
ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ Да здравствует король!.. Порою лживый Вопит пророк, восторгом опьянясь. Он раб Тщеславья, Страха и Наживы. Он на пирах кривляется у нас. Но в разношерстной клике, среди сброда, Теснящегося к золотой мошне, Мне хочется шепнуть по старине: «Да здравствует свобода!» Да здравствует король! Земным владыкам Лукавый жрец осанну завопил. Омрачена осанна мощным кликом, Что долетел сюда из Фермопил, — То голос средиземного народа, То эхо славы многовековой, То Греция подъемлет лозунг свой: «Да здравствует свобода!» Да здравствует король! Над старой башней Зловещий вопль проносится подчас, Когда дворяне в распре бесшабашной На бедняков идут, разгорячась. На выступе крошащегося свода, В поместье мертвом, в городе чужом Лишь путник нацарапает ножом: «Да здравствует свобода!» Да здравствует король!.. И голос мщенья Припевом этим заглушен давно. Монарх впивает лесть со дня рожденья. Как в детстве, в голове его темно. Но молния ударит с небосвода, Один проснется он, глядит во тьму. И гром небесный уши рвет ему: «Да здравствует свобода!» ОГЮСТ БАРБЬЕ
ВСТУПЛЕНИЕ Ни кротостью, ни негой ясной Черты любимых муз не привлекают нас. Их голоса звучат сурово и пристрастно, Их хор разладился, у каждой свой рассказ Одна, угрюмая, как плакальщица, бродит В ущельях диких гор, у брега волн морских. С гробницы короля другая глаз не сводит, Владыкам сверженным свой посвящает стих. Поет на тризнах роковых. А третья, наконец, простая дочь народа, Влюбилась в город наш, в его тревожный ад, И ей дороже год от года Волненье площадей и залпы с баррикад, Когда, грозней, чем непогода, Шлет Марсельеза свой рыдающий раскат. Читатель-властелин, я с гордой музой этой Недаром встретился в крутые времена, Недаром с той поры мерещится мне где-то На людной улице она. Другие музы есть, конечно, Прекрасней, и нежней, и ближе к дали вечной, Но между всех сестер я предпочел ее, Ту, что склоняется к сердцам мятежным близко, Ту, что не брезгует любой работой низкой, Ту, что находит жизнь в любой грязи парижской, Чтоб сердце вылечить мое. Я тяжкий выбрал труд и не знавался с ленью. На горе голосам, звучащим все грозней. Хотел я отвратить младое поколенье От черной славы наших дней. Быть может, дерзкое я выбрал направленье, Махины, может быть, такой Не сдвину и на пядь слабеющей рукой. Но если жизнь пройдем мы розно, Мы оба, дети городов, — Пусть муза позовет, ответить я готов, Откликнуться готов на этот голос грозный! Читатель-властелин, пусть я замедлю шаг, Но праведные изреченья Вот этих медных губ звучат в моих ушах. Пусть наши партии, постыдно оплошав, Греховны все без исключенья, — Но пред лицом вседневных зол Поэт узнал свое гражданское значенье: Он — человечества посол. РАЗДЕЛ ДОБЫЧИ1 Когда тяжелый зной накаливал громады Мостов и площадей пустых, И завывал набат, и грохот канонады В парижском воздухе не стих, Когда по городу, как штормовое море, Людская поднялась гряда, И, красноречию мортир угрюмых вторя, Шла Марсельеза, — о, тогда Мундиры синие, конечно, не торчали, Какие нынче развелись. Там под лохмотьями сердца мужчин стучали, Там пальцы грязные впились В ружейные курки. Прицел был дальнозорок, Когда, патрон перегрызя, Рот, полный пороха и крепких поговорок, Кричал: «Стоять на смерть, друзья!» 2 А вам, молодчикам с большим трехцветным бантом, Во фраках, с белой грудью, вам, Затянутым в корсет женоподобным франтам, Бульварным модникам и львам, — Как вам спалось, когда, под саблями не тая, Наперерез ночной стрельбе, Шла рвань великая, шла голытьба святая Добыть бессмертие себе? Был полон весь Париж чудес. Но в малодушье Сиятельные господа, От ужаса вспотев и затыкая уши, За шторой прятались тогда! 3 В гостиных Сен-Жермен Свобода не блистала, У ней не княжеская масть. Ей падать в обморок от криков не пристало. Ей незачем румяна класть. Свобода — женщина с высокой грудью, грубо Сердца влекущая к себе. Ей широко шагать среди народа любо, Служить на совесть голытьбе. Ей любо-дорого народное наречье. Дробь барабана ей сладка, Пороховой дымок и где-то за картечью Ночной набат издалека. Она любовника в народе выбирает И бедра отдает свои Таким же силачам и сладко замирает, Когда объятья их в крови. 4 Дитя Бастилии, она была в те годы Еще невинней и страстней. Народ сходил с ума от девочки Свободы, Пять лет он изнывал по ней. Но скоро, затянув походный марш в дорогу, Швырнув колпак фригийский свой, Она с полковником двадцатилетним в ногу Шла маркитанткой войсковой. И, наконец, сейчас, за дымкой предрассветной Достаточно ей промелькнуть В проломе черных стен косынкою трехцветной, Чтоб слезы с наших глаз смахнуть, — Трех дней достаточно, и ветхая корона Восставшим в руки отдана, Двух-трех булыжников — и пыль на месте трона, И армия отражена. 5 О стыд! Вот он, Париж! От гнева хорошея, Как был отважен он, боец, Когда народный вихрь свернул Капету шею И выкорчевывал дворец; Как был он сумрачен в мгновенья роковые, Во дни гражданских похорон: Зияли бреши стен, чернели мостовые В лохмотьях боевых знамен… Париж, увенчанный так щедро, так недавно, Вольнолюбивых стран кумир, Колени преклонив перед святыней славной, Его недаром любит мир. Сегодняшний Париж — в промозглых водостоках Смешался с гнилью нечистот, Кипит бурдой страстей, стоустых и стооких, — Волна спадает, вновь растет. Трущоба грязная, где выходы и входы Салонной шатией кишат, Где старые шуты, львы прошлогодней моды, Ливрею выклянчить спешат. Толкучка зазывал, божащихся бесстыдно, Где надо каждому украсть Лоскут могущества, обломок незавидный, Смертельно раненную власть! 6 Так, если выгнанный из заповедной чащи, Кабан пропорот на лету И, наземь падая, дрожит, кровоточащий, В слепящем солнечном свету. И, захлебнувшийся в пузырящейся пене, Стихает, высунув язык; И рог заливистый, хрипя от нетерпенья, Скликает на поле борзых; И свора, как хребет одной волны громадной, Хребтами выгнулась, рыча, И чует пиршество, оскаленная жадно На приглашенье трубача; И стая собрана, — и прокатился в парке И по полям свирепый лай, И воют гончие, борзые и овчарки, Остервеневшие: валяй! Валяй! Кабан издох, — псы королями стали! Псам эта падаль отдана! За гонку дикую, за то, что мы устали, Заплатим мертвому сполна! Валяй! Псари ушли, ошейники не душат, Арапники не просвистят. Кровь горяча еще! Клыки нам честно служат, Клыки за голод отомстят, — И, как поденщики, кончающие к сроку, Разделывают тушу вмиг, Зарылись мордами, когтями рвут глубоко, И свалка между псов самих, — Ведь есть у них закон, чтобы кобель обратно Принес обкусанный мосол, И перед сукою, ревнующей и жадной, Надменным щеголем прошел, И суке доказал, как предан ей и жарок, И, страсть собачью утоля, Залаял весело, бросая кость в подарок: «Я вырвал ляжку короля!» Август 1830
ЛЕВ1 Я был свидетелем той ярости трехдневной, Когда, как мощный лев, народ метался гневный По гулким площадям Парижа своего, И в миг, когда картечь ошпарила его, Как мощно он завыл, как развевалась грива, Как морщился гигант, как скалился строптиво… Кровавым отблеском расширились зрачки. Он когти выпустил и показал клыки. И тут я увидал, как в самом сердце боя, В пороховом дыму, под бешеной пальбою, Боролся он в крови, ломая и круша, На луврской лестнице… И там, едва дыша, Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный, Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный, И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, — Его Величество Народ, могучий лев! 2 Вот тут и началось, и карлики всей кликой На брюхах поползли в его тени великой. От львиной поступи одной лишь побледнев, Старалась мелюзга ослабить этот гнев, И гриву гладила, и за ухом чесала, И лапу мощную усердно лобызала, И каждый звал его, от страха недвижим, Своим любимым львом, спасителем своим. Но только что он встал и отвернулся, сытый Всей этой мерзостью и лестью их открытой, Но только что зевнул, и, весь — благой порыв, Горящие глаза на белый день открыв, Он гривою тряхнул, и, зарычав протяжно, Готовился к прыжку, и собирался важно Парижу объявить, что он — король и власть, — Намордник тотчас же ему защелкнул пасть. Декабрь 1830
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД1 Был день, когда, кренясь в народном урагане, Корабль Республики в смертельном содроганье. Ничем не защищен, без мачт и без ветрил, В раздранных парусах, средь черноты беззвездной, Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной, Свободу юную едва не утопил. Толпились короли Европы, наблюдая, Как с бурей борется Республика младая, — Угроза явная для королей других! Корсары кинулись к добыче, торжествуя, Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, — И слышал великан уже злорадный гик. Но весь исхлестанный ударами ненастья, Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью, И, смуглых моряков набрав по всем портам, Не пушечный огонь на королей низринул, Но все четырнадцать народных армий двинул, — И тут же встало все в Европе по местам! 2 Жестокая пора, Год Девяносто Третий, Не поднимайся к нам из тех десятилетий, Венчанный лаврами и кровью, страшный год! Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты: В сравнении с тобой мы только лилипуты, И для тебя смешон визг наших непогод. Нет жгучей жалости к народам побежденным, Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном Былого мужества и прежнего огня, — А если страстный гнев порою вырастает, Мы задыхаемся, нам пороху хватает Не более, чем на три дня! Январь 1831
ИЗВЕСТНОСТЬ
