Помоги проекту - поделись книгой:
В руках у немца большая фарфоровая кружка. Он привез ее из Кельна. Лоб немца блестит, нос тоже. Он пьет из своей любимой кружки крепкий русский чай и смотрит на Пашку. Глаза у немца голубые, ресницы белые. Редкие светлые волосы зачесаны назад. Ворот мундира расстегнут, оттуда выглядывает кусочек белой рубахи с перламутровой пуговицей и пучок волос. Немец смотрит на Пашку без всякого выражения, и мальчик не знает, о чем он думает.
Пашка пьет чай из чашки с коричневым цветком и отбитым краем. Он старается не смотреть на немца. Глаза его прикованы к надписи на чашке: «XX лет РККА». Пашка ждет, когда немец поставит свою кружку и можно будет выйти на улицу. Немец один не любит пить чай, только с Пашкой. Мать завтракает отдельно, у печки за маленьким кухонным столом. На ее худощавом лице играет жаркий отблеск. Мать каждое утро топит русскую печь и варит суп из концентратов и мясных консервов для немца, а для себя с Пашкой сладковатую подмороженную картошку.
Немец немного говорит по-русски. Смешно коверкает слова. С матерью он разговаривает мало, а с Пашкой часто. Вот сейчас он осторожно поставит кружку на стол, вытрет губы большим, сложенным в несколько раз платком и, вздохнув, скажет: «Пафка, ты фольный птица, а я зольдат. Айн, цвай, три! Пошагаль на работа».
Наверное, немцу надоела война, раз так говорит. Он уже не молодой, лет под сорок. В брезентовой сумке у него маленький альбом. Вечерами достает его, подолгу рассматривает фотографии и вздыхает. У немца остались в Кельне жена и дети. Младшему, Курту, столько же лет, сколько и Пашке. Это он сказал матери. Пашке как-то и в голову не приходило, что у немцев тоже есть дети.
Пашкин отец и старший брат с первого дня на фронте. И никто не знает, живы ли они. Над столом в большой раме остались фотографии отца, брата и еще разных близких и дальних родственников. Немец однажды потыкал пальцем в фотографию отца — тот был снят в военной форме — и сказал: «Фатер фоюет протиф нас?»
— На фронте, — сказала мать.
Немец велел убрать фотографию. Мать убрала ее, а другую повесила, где отец снят в штатском.
Немцы пришли в село месяц назад. Почти вслед за нашими отступающими частями. Ворвались мотоциклисты и стали палить из автоматов, хотя им никто сопротивления не оказывал. В селе остались женщины, ребятишки да старики. Убили мать Васьки Сыча, бабку Степаниду (ее угораздило в этот момент пойти за водой) и Пимена, колхозного конюха. Два дня постояли мотоциклисты в селе и укатили дальше. Два дня не умолкала стрельба. Немцы воевали с курами и поросятами. Пашка сам видел, как одна курица со страху поднялась выше старой березы и улетела в лес.
Потом пришла другая немецкая часть. Эти немцы вели себя поспокойнее, чувствовалось, что они тут остановились надолго. Во дворе Пашкиного дома разместилась радиостанция. Потом она перекочевала за околицу, поближе к лесу. А один радист так и остался жить у них на квартире. Ровно в час дня он заявлялся обедать. Немец никогда не опаздывал.
Радист, который поселился в Пашкином доме, был ничего. Не орал и не дрался. А вот Сеньке Федорову не повезло. У них остановился унтер-офицер. Высокий и злющий, как черт. Он в первый же день ни за что ни про что ударил Сеньку. Орал на Сенькину мать, заставил ее зарезать теленка. И всего сожрал сам. Пашкин немец тоже любил поесть, но не жадничал. Один раз, когда был в хорошем настроении, дал матери банку мясных консервов и полбуханки черствого хлеба.
Немец поставил кружку на стол, убрал сахар в жестяную коробку, галеты завернул в бумагу и все это спрятал в вещевой мешок. Потом застегнул мундир и, взглянув на часы, сказал:
— Пафка, Москва не есть капут. Пока еще не есть капут.
Голубые глаза немца ничего не выражают. Он уже не смотрит на Пашку. Встает со стула и идет к вешалке. Там на гвозде висят его пилотка и карабин. Надевает пилотку, вешает на плечо карабин дулом вниз — как охотник. Немец рослый и широкоплечий. Скрипят половицы, когда он идет к порогу.
Три дня назад офицер в черном кителе «с молниями» на петлицах собрал людей у сельсовета и заявил, что Москва захвачена. И еще спросил, есть ли вопросы. Вопросов не было, и сельчане молча разошлись по домам. Наврал офицер — Москва, оказывается, не захвачена. Вальтер, так звали немца, который поселился у Пашки, весь день сидит на радиостанции и знает, что творится на белом свете. Надо добежать до Сеньки и сообщить ему, что Москва наша, советская. Всем бы надо об этом рассказать, но Пашке некогда. У него есть одно дело...
— Ура! — негромко сказал Пашка, покосившись на дверь, которую только что прикрыл Вальтер.
— Как там батька? — вздохнула мать. — Под Москвой воевал...
— Не пустит их батя в Москву, — сказал Пашка. — Никто их туда не пустит...
— Дай-то бог...
В печи сварилась похлебка. Вода забурлила, пошла через край чугунка, зашипели угли. Пашка тянет носом вкусный мясной запах, смотрит на мать.
— Эх, тарелочку бы навернуть, — говорит он.
Мать достает чугунок, половником снимает красноватую накипь. Это суп для Вальтера. Он еще до конца не сварился, но Пашка рад и такому. Мать наливает в алюминиевую миску. Суп из консервов с жирными блестками, на дне тарелки виднеется кусочек мяса. Себе мать никогда не нальет. Хотя Вальтер и не заметит. Можно в суп воды плеснуть — и снова чугунок полный. Не хочет мать немецкого супа. А Пашка хочет. Давно он уже досыта не наедался. А брюху все равно чей суп, был бы наваристый.
Пашка, обжигаясь, ест. Мать молча смотрит на него. Отцовский полосатый пиджак висит на ней, как на вешалке. Морщины на лице понемногу разглаживаются.
Не догадался бы Вальтер! От немцев все можно ожидать. Вчера унтер-офицер Гюнтер — так, кажется, зовут его — чуть не застрелил Сеньку Федорова. Сенька нашел в траве красную звезду. Когда наши отступали, обронил кто-то. Принес звезду домой и стал любоваться ею, а Гюнтер увидел. Раскричался на все село. Уже хватался за парабеллум, но Вальтер его остановил. Что-то сказал по-немецки, и Гюнтер, забыв про Сеньку, стал орать на Вальтера. Но парабеллум так и не вытащил.
Пашка надел старенький пиджак, незаметно положил в карман бумажный пакет, спрятанный в старой калоше.
— Куда? — спросила мать.
— К обеду буду дома, — сказал Пашка. — Как штык.
— Ох, гляди, бедовая голова, добегаешься!
Пашка задержался на пороге.
— Зачем нам Вальтер про Москву сказал? — спросил он.
И, не дождавшись ответа, вышел в сени. Чуть погодя снова просунул в дверь давно не стриженную голову.
— Я ненавижу всех фашистов. И Вальтера тоже. Немцы ведь все фашисты?
И снова мать ничего не ответила. Она смотрела на пламенеющие угли и думала о муже и о другом сыне.
Где они сейчас? Живы ли? Ни им письма не пошлешь, ни от них весточку не получишь. И когда наконец они погонят немцев с земли русской?..
— Когда?! — вслух спрашивает мать.
— Что «когда»? — говорит Пашка.
— Чтоб к обеду был дома, слышишь?
— Как штык, — говорит Пашка и захлопывает дверь.
Над почерневшей пожарной каланчой плывут облака. Вяло полощется немецкий флаг с черным изломанным пауком. У крыльца комендатуры грузовая машина. На траве сидят и лежат солдаты. Мундиры расстегнуты, рукава закатаны. Пилотки засунуты под ремни. Пашка давно обратил внимание, что немцы почти все светловолосые и рыжие. Черных мало. Солдаты жуют хлеб с маслом и прихлебывают из алюминиевых кружек. В поселковый Совет, где обосновалась немецкая комендатура, часто приезжают машины с эсэсовцами. Эти тоже незнакомые, — видно, утром прикатили из города.
Пашка делает крюк, чтобы не проходить мимо солдат. А то, чего доброго, остановят и начнут потешаться. Лопочут что-то по-своему и зубы скалят, будто никогда не видели русских мальчишек. Три дня назад вот так же остановили Пашку и стали с ним разговаривать. По-немецки болтают и ржут как лошади. А потом один, сухопарый такой, протянул кусок хлеба, намазанный чем-то, и велел есть. Пашка откусил кусочек и стал плеваться. А они упали на траву и со смеху катаются. Вот сволочь этот сухопарый, — намазал хлеб солидолом.
Пашка идет вдоль заборов и по привычке барабанит рукой по тонким жердинам. Они поют на разные голоса. За изгородью растет лук, брюква, цветет картофель. А там, где все ушли из дома, ничего не цветет. Трава и сорняки. Мальчишек на улице не видно. Сидят по своим дворам. Пашке хочется забежать на минутку к Сеньке Федорову, но боязно. Вдруг этот Гюнтер дома? Как зыркнет своими глазищами, так мороз по коже. Дай ему волю, всех бы в деревне перестрелял и перевешал. Ничего, вернутся наши. Пашка никогда не сомневался, что наши вернутся. И все будет по-прежнему. Над поселковым Советом снова будет висеть красный флаг с серпом и молотом. И школа откроется. Сейчас там немцы устроили вещевой склад. И по улице можно будет ходить не озираясь. Скорее бы приходили наши. Врут фрицы, что почти всю страну завоевали. Кукиш им под нос. И про Москву наврали. Наша Москва, советская!
Выйдя за околицу, Пашка сворачивает к лесу. Еще одно опасное место впереди: радиостанция. Огромный зеленый грузовик с антеннами стоит под соснами. Рядом большая пятнистая палатка. Возле радиостанции прохаживается часовой. А внутри с наушниками сидят Вальтер и еще три немца. На дню несколько раз приходит Гюнтер. Вот и сейчас слышен его раздраженный скрипучий голос. Он и на своих орет почем зря.
Как только часовой скрывается за палаткой, Пашка благополучно проскальзывает мимо грузовика и углубляется в лес. Теперь можно дышать свободно. Где-где, а в лесу ни одного немца не встретишь. Один раз, правда, в соседнюю деревню приезжали на трех машинах каратели. Несколько дней по дальнему лесу рыскали, выслеживали партизан, да никого не нашли. Не только немцы, свои-то партизан не видели. Говорили, что какой-то Сокол орудует в Серебровском районе. Так это шестьдесят километров отсюда. Эх, если бы партизаны были рядом! Пашка с Сенькой облазили весь лес, но ни разу на их след не напали.
По одним только ему заметным ориентирам Пашка пробирается в глубь леса. Солнце желтыми пятнами выстлало усыпанную хвоей землю. Под ногами потрескивают сучки. Боровой мох щекочет пятки. Поют птицы, дятел стучит. Над головой покачиваются вершины огромных деревьев. По кружевному листу папоротника ползет красная, в черных точках, божья коровка. Вот она доползла до самого верха, распахнула два маленьких крыла и улетела. Совсем как в мирное время. Издалека доносится знакомый гул. Пашка прикусывает губу: «юнкерсы»! Ползут бомбить наших. Полное брюхо набито бомбами. Каждый день пролетают над селом немецкие самолеты. А вот наших давно не слышно. Фронт отступил, и самолеты не появляются. Противно, когда над головой гудят «юнкерсы». Бомбить не будут, это теперь немецкая территория, а все равно неприятно.
На пути большая муравьиная куча. От нее, словно лучи, разбежались во все стороны узенькие муравьиные дорожки. Муравьи бегают по дорожкам взад-вперёд. Пашка присаживается у кучи и наблюдает за насекомыми.
Они тащат на себе сосновые иголки, тоненькие сучки, которые в несколько раз длиннее их, мертвых и живых букашек. Муравьям наплевать на войну, у них свои заботы. Пашка чувствует, как муравьи забегали по ногам. Он поднимается с корточек и идет дальше. Пашка не боится муравьиных укусов. Минуту пощиплет — и все.
Лес редеет, сразу становится светлее и солнечнее. Сосны и ели уступают место березам, осинам. Стало больше папоротника. Меж белых стволов виднеется поляна. Пашка останавливается, поднимает с земли толстый сук и три раза стучит по березовому стволу. И замирает, прислушиваясь. Через несколько долгих минут доносятся три глухих ответных удара. Пашка кладет сук на место, улыбается. Ему хочется припустить со всех ног, но он сдерживается и прежним неторопливым шагом выходит на залитую солнцем поляну.
На опушке стоит самолет. Он искусно замаскирован зелеными ветками. Это истребитель. Винта нет, а с мотора снят кожух. Видны мускулистые пучки проводов и обмотки. Сквозь зелень поблескивает обшивка. У самолета стоит невысокий черноволосый человек. Он голый до пояса. За поясом торчит рукоятка пистолета. Лицо и руки в машинном масле. Человек машет Пашке и тоже улыбается. На траве, возле его ног, лопасти винта и куча других самолетных деталей, инструмент.
Человек перешагивает через разбросанный металл и, заметно хромая, идет навстречу Пашке.
Они рядом сидят на траве. Солнце печет нещадно. Обшивка самолета нагрелась, пахнет авиационным клеем и бензином. Пашка одну за другой выкладывает из кармана пупырчатые картофелины. Летчик смотрит на мальчишку. В руках у него ромашка. Летчик вертит цветок в пальцах.
— А шурупы? — спрашивает он.
— Десять картофелин, — говорит Пашка. — И еще что-то есть...
— Без шурупов, Павел Терентьевич, мне крышка.
Летчик без тени насмешки называет Пашку по имени и отчеству. И мальчишка не обижается, он привык. Пашка лезет в потайной карман и вытаскивает сломанную пополам немецкую галету и вывалянный в крошках маленький кусок сухой колбасы. Положив рядом с картошкой галету, подносит колбасу к самому носу и с наслаждением нюхает.
— У Вальтера отхватил... Из Германии или наша?
— Награбили, сволочи, — говорит летчик. — Мне и нужно-то этих шурупов штук двадцать.
— Ешь, — говорит Пашка.
— А ты?
— Я уже... Да ты не гляди на меня. Честное слово, подзакусил. Скажи, дядя Миша, а вот если кто-нибудь ест суп, который варят для немца, это как — плохо?
— Для кого? Для немца?
Пашка улыбается и снова запускает руку в карман. На ладони с десяток шурупов и винтов с гайками. Летчик бережно пересыпает шурупы в свою ладонь. Он сразу повеселел.
— С этого бы, Павел Терентьевич, и начинал, — говорит он. — А то толкует про какой-то суп. Где наскреб?
— В танке, — отвечает Пашка. — Это который на краю оврага стоит. А башня шагов за двадцать валяется. Вот долбануло!
Летчик закопал в землю картофелины и на этом месте запалил маленький костер. Прогорит костер, и картошка испечется. Пашка в это время обошел самолет вокруг. Там, где появились новые заплатки, останавливался и критически осматривал их.
...Этот истребитель приземлился здесь как раз в тот день, когда наши оставили село. Пашка и Сенька Федоров сидели в покинутой траншее и рассматривали брошенный солдатами станковый пулемет. Он был весь покалечен. Только дуло целое. Они уже собирались вылезти из траншеи, но тут услышали разноголосый самолетный гул над головой. То и дело раздавались неторопливые пулеметные трели. Они казались совсем не страшными там, в небе. Если бы сюда не доносился гул орудий (фронт проходил стороной, километрах в пятнадцати от села) да по проселочной дороге не двигались колонны беженцев и поредевшие воинские части, можно было подумать, что там, высоко в небе, маленькие самолетики затеяли веселую игру. Они смешно гонялись друг за другом, делали мертвые петли, и приглушенные пушечные выстрелы и пулеметная стрельба казались ненастоящими.
Но вот один черный самолет отделился от всех и, все сильнее завывая, пошел в сторону железнодорожной станции. Он скрылся за вершинами сосен, а немного погодя гулко ухнуло, и в небо поднялся столб огня и дыма.
— «Мессер» клюкнулся! — сказал Сенька.
Забыв про пулемет, ребята с азартом наблюдали за воздушным боем. Хоровод самолетов то удалялся от них, то снова приближался. Вот еще отвалил один самолет. На этот раз наш. Он шел носом прямо в лес, но не упал. Над самыми деревьями вышел из штопора и снова взвился ввысь. Но тут показался из-под крыла дым, и самолет, развернувшись, снова пошел над лесом. Он затерялся где-то в деревьях. Пашка и Сенька долго ждали взрыва, но лес стоял молчаливый и тихий.
В этот день они так и не отправились разыскивать самолет.
В село вступили немцы. Не до розысков было. Пашка до сумерек просидел в подполе. Не только его загнала туда автоматная стрельба. Кошка спасалась от немцев в подполе и петух, неизвестно каким образом попавший сюда. Он, нахохлившись, сидел на кадке из-под огурцов и помалкивал. А во дворе был боевой, первый задира. Петух оказался с головой. Не зря забился в подпол. Четырех куриц подстрелили немцы во дворе.
На следующий день Пашка огородами пробрался к приятелю.
Сенька сидел на поленнице дров и ковырял в носу. Одна скула у него стала вдвое больше другой. Глаз заплыл.
— Контузило? — спросил Пашка.
— Фашист проклятый, — сказал Сенька. — Все равно я его не боюсь... Эх, почему мы с тобой не нашли наган или гранату?
— Пойдем в лес?
Пашка не успел ответить: на крыльце показался Гюнтер. Он был в зеленых галифе и майке. На плече полотенце.
Сенька мигнул: дескать, отрывайся, пока цел. Пашка бросился за угол дома, а Сенька пошел к колодцу, поливать фашисту из кружки.
Пашка один отправился в лес. Там часа через полтора и обнаружил самолет. Он был немного помят, хвост покорежен, погнут винт, кое-где лопнула обшивка, но стоял на колесах, как полагается. Летчика не было видно.
Пашка решил, что он отправился разыскивать своих. Он вскарабкался на крыло и залез в кабину. Потрогал штурвал, потыкал пальцем в поблескивающие зелеными и белыми стрелками приборы.
Вдруг небо над головой пропало, стало темно. Незнакомый голос громко произнес:
— Попался, мародер?!
Пашке сразу стало весело. Голос-то наш, русский!
— Ты летчик, — сказал он. — Я видел, как тебя вчера сбили.
— А вот и врешь, — сказал летчик, отступая от света. — Никто меня не сбивал. Летел над вашим лесом, гляжу — поляна подходящая... Земляника растет, такая крупная. Дай, думаю, приземлюсь да попробую весенние ягоды.
— Попробовал? — спросил Пашка, разглядывая летчика.
— Отвел душу.
Он был молодой, темноволосый, глаза насмешливые. На небритой щеке ссадина, голова перетянута грязным бинтом. Кожаная куртка распахнута, шлем засунут в карман. У колена болтается планшет с зеленой картой.
—- Решил, значит, раскурочить моего «ястребка»? Растащить по кирпичику?
— А если немцы найдут?
— Много их в деревне?
— Хватает, — сказал Пашка.
Летчика звали Михаилом Абрамовым. Он попросил Пашку никому не говорить, что видел самолет в лесу. Ни матери, ни друзьям. И еще попросил, чтобы Пашка принес ему инструмент, какой найдет дома, и разных винтов и шурупов. Он попробует отремонтировать «ястребок» и улететь к своим. Были бы запчасти, он бы в два дня поставил машину на ноги. А так придется повозиться. Другого выхода нет. Немцы не заметили, где самолет совершил вынужденную посадку, а в лес ходить они не большие любители.
Каждое утро Пашка приходил к нему. Приносил кое-что поесть, все больше картошку и лук. Летчик сильно отощал, но не унывал. И, ремонтируя машину, напевал: «Что же ты, моя старушка, приумолкла у окна?» Дальше, наверное, слов не знал и продолжал мурлыкать мотив. Пашка любил смотреть, как он орудует отверткой и клещами, забравшись почти до половины в мотор.
Один раз, когда они оба работали, на пень вскочил заяц и уставился на них. Одно ухо от любопытства поднялось торчком. Пашка первый заметил зайца.
— Гляди, косой! — прошептал он.
Михаил отвел рукой прядь со лба, посмотрел на зайца. Косой все еще сидел на пне и шевелил ушами. Пашка прикинул, что с этого места его можно достать тяжелыми клещами. Если точно бросить.
— Шарахни в него! — сказал он.
Поделиться книгой: