Помоги проекту - поделись книгой:
Забавно следить по их переписке, как быстро она в своих письмах входит в образ веселой, любезной, безрассудной девушки, все больше увлекающейся Фёрстером и его политикой. Он оставался корректным, отстраненным и удивительно близоруким к тому, что происходило. В итоге ей пришлось привлечь его внимание, прислав денег на дело антисемитизма и рассказав о своем состоянии. Но даже после этого прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что ему предлагают невесту с достаточным доходом для осуществления его мечты.
В мае 1880 года Фёрстер послал ей копию антисемитской петиции, которую он собирался подать Бисмарку. Он просил ее собрать подписи, и она охотно согласилась. Петиция призывала лишить евреев, которые «разрушают Германию», права голоса, права заниматься врачебной и юридической практикой, а также остановить дальнейшую иммиграцию евреев и изгнать всех ненатурализованных во имя очищения и возрождения человеческой расы и сохранения человеческой культуры. Всего было собрано 267 тысяч подписей. Петицию торжественно провезли по Берлину в конном экипаже и вручили Бисмарку, который, однако, отказался выполнить просьбу. Через год разъяренный и выведенный из равновесия Фёрстер в берлинском трамвае произнес антисемитскую тираду, которая привела к кровавой кулачной потасовке. В результате он потерял место учителя в гимназии, но стал одним из основателей Deutscher Volksverein (Германской народной партии) – полубандитской расистской организации, чьи идеи зиждились на национализме и ложно понятой теории эволюции.
Германская почва навсегда загрязнена сынами Авраама и почитателями златого тельца. Народная партия создаст Новую Германию – колонию чистокровных арийцев на земле, которая никогда не была подвергнута расовому загрязнению. Два года он провел в Южной Америке в поисках идеального места.
Элизабет регулярно писала ему. Когда он рассказал ей, что за пять тысяч марок в Парагвае можно купить прекрасный участок земли, она предложила выслать ему необходимую сумму, с напускной скромностью извиняясь за то, что это предложение денег может его обидеть. Пораженная тяготами его жизни в Парагвае, она предложила ему еще восемьсот марок, чтобы он мог хотя бы нанять себе слугу.
«В Средние века люди жертвовали десятую часть своих имений церкви в знак уважения к высшим идеалам. Почему же вам отказываться от моего подарка?» Далее она намекнула ему, что ее состояние равняется 28 тысячам марок. На тот случай, если он вновь ничего не поймет, она описывала себя как очень практичную женщину и прекрасную домохозяйку – как раз такую подругу, в которой отчаянно нуждаются смелые первопроходцы. Она правильно его оценила. Ее денег было недостаточно, чтобы финансировать все предприятие, но все же их было куда больше, чем предлагали другие уверовавшие.
Фёрстер вернулся в Германию. Он набирал колонистов. Он писал статьи. Он предпринимал турне по стране. Он выступал с речами, записи которых, как записи речей всех демагогов, включают слова «Аплодисменты!» или «Бурные аплодисменты!» в соответствующих местах.
Вагнер в 1880 году отказался подписать петицию Фёрстера. Хотя у композитора были свои антисемитские предрассудки, он с неприязнью относился к самому Фёрстеру, считая его утомительным, некультурным и не особенно умным. Но в Байрёйте эту точку зрения разделяли не все. Старый враг Ницше Ганс фон Вольцоген, редактор Bayreuther Blätter, с удовольствием предоставил Фёрстеру платформу для публикации его смехотворных статеек (в одной говорилось, что в первый же день, когда его партия придет к власти, полиция закроет все существующие школы для девочек).
Газета открывала важный доступ к Обществам покровителей Байрёйта по всей Германии. Они стали основной сетью работы Фёрстера – именно они поставляли аудиторию для речей, сопровождавшихся аплодисментами.
Сентябрь 1883 года выдался в Наумбурге неудачным. Хотя Ницше и его мать были едины в попытках отговорить Элизабет от устройства своей судьбы с Фёрстером, Элизабет объединилась с матерью, чтобы заставить Ницше прекратить заниматься своей кощунственной философией, остепениться и вернуться преподавать в университет. А может, еще и перестать якшаться с «не самыми милыми» людьми.
Франциска и Элизабет давили на него, сам он не мог оказать никакого влияния на решение Ламы выйти замуж за омерзительного Фёрстера и весь месяц вынужден был терпеть ее невыносимый расизм и твердое ощущение собственной правоты. Пора было уезжать.
5 октября он уехал в Базель, где мог всегда рассчитывать на разумные советы Овербеков по поводу Элизабет и финансовых дел. Несколько придя в себя, к зиме он отправился на море. Все еще считая себя Колумбом, способным открыть новые миры, в Геную он, однако, заехал лишь для порядка, а затем двинулся дальше. В качестве причины он называл (как всегда, кривя при этом душой), что уже слишком хорошо знаком с городом, чтобы наслаждаться здесь «лазурным одиночеством», необходимым для творчества.
Он поселился в Ницце, где нанял маленькую комнатку в скромном «Пансион де Женев» на улочке Сент-Этьен. Он любил холмы за городом за дующий там сильный ветер. Ветер он считал избавителем от земного притяжения. Иногда он ехал по побережью на поезде или на трамвае через Сен-Жан-Кап-Ферра и Вильфранш и там забирался на холмы, где видел (или воображал, что видит) на горизонте темную кляксу Корсики на блистающем горизонте моря. Он придавал большое значение тому факту, что его пульс бьется с той же частотой, что и у Наполеона: медленные, безжалостные шестьдесят ударов в минуту. Посреди этого яркого пейзажа, с Наполеоном вместо Колумба на месте аргонавта духа, он вновь закружился в вихре вдохновения. Третью часть «Заратустры» он снова написал всего за десять дней.
Заратустра плывет на корабле с Островов Блаженных по морю. Со временем он попадает в тот самый город, который посетил в первой книге, но там прислушиваются к нему ничуть не больше, чем в начале пути. Он возвращается в свою пещеру, где разрабатывает идею вечного возвращения как великого утверждения жизни, достаточного, чтобы достичь огромной радости в настоящем и победить нигилизм. Он заканчивает книгу (которая должна была стать последним произведением о Заратустре) богохульной пародией на последнюю книгу Нового Завета – Откровение Иоанна Богослова. Ницше дает ей название «Семь печатей», она содержит восторженную и мистическую поэму из семи частей, описывающую его венчание с Вечностью кольцом вечного возвращения. Каждая из семи частей заканчивается одними и теми же словами:
«Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!»
Он закончил книгу 18 января. За две недели до этого в пансионе его посетил доктор Юлиус Панет, молодой венский зоолог еврейского происхождения. Панет знал книги Ницше и решил отдать дань уважения автору. Панет ожидал увидеть пророка, духовидца, грозного и пламенного оратора и был, как и Лу, поражен, узрев перед собой необычайно мягкого человека, весьма дружелюбного и простого в общении. В нем не было ничего пророческого. Они проговорили шесть часов, Ницше держался естественно, говорил тихо, был безобидным и вовсе не самоуверенным. Хотя он был серьезен и держался с достоинством, он шутил и смеялся шуткам собеседника. Их разговор начался с какого-то удивительно банального обмена репликами о погоде и пансионе. Когда беседа свернула в сторону его мыслей и книг, манера Ницше никак не изменилась – он продолжал говорить тихо и вежливо. Он рассказал Панету, что всегда чувствовал перед собой какую-то задачу и что, закрыв глаза, он может видеть очень яркие и постоянно меняющиеся образы. Они дарили ему вдохновение, но физический дискомфорт – например, болезни – превращал эти образы в уродливые, устрашающие и неприятные [11].
Ницше завел еще одно знакомство буквально через пару месяцев после того, как окончил третью часть «Заратустры». Эта знакомая, Реза фон Ширнхофер [12], подтверждает, что он вел себя так же безыскусно, как и с Юлиусом Панетом. Это была состоятельная двадцатидевятилетняя феминистка, которая приехала в Ниццу по окончании первого семестра обучения в Цюрихском университете – одном из первых, где начали принимать на обучение женщин. Впоследствии Реза напишет докторскую диссертацию по сравнению философских систем Шеллинга и Спинозы. Она приехала в Ниццу по предложению Мальвиды фон Мейзенбуг, которая еще не оставила надежд подыскать Ницше невесту.
Реза согласилась на предложение Мальвиды со смешанными чувствами. Она восхищалась «Рождением трагедии», но видела знаменитую фотографию, на которой Ницше и Рэ запряжены в повозку Лу. Та сама показывала Резе, наряду со многими, эту карточку на Байрёйтском фестивале 1882 года, и мнение относительно фотографии смущало Резу в ожидании грядущего знакомства с Ницше. Однако ее сомнения почти сразу рассеялись при виде его «серьезной профессорской внешности» и несомненной искренности в речах.
Те десять дней, что она пробыла на Ривьере (3–13 апреля 1884 года), они в основном провели вместе. К тому моменту третья часть «Заратустры» уже была закончена и отправлена в типографию. Возможно, предполагалось, что Ницше будет говорить только о себе и своей работе, но вместо этого он живо заинтересовался ее программой чтения. Он рекомендовал многих французских авторов: братьев Гонкур, Сен-Симона об истории, Тэна о Французской революции и «Красное и черное» Стендаля. Он говорил, что Стендаль был «совершенно уверен» в том, что через сорок лет станет знаменитым, и Ницше с полным правом может сказать то же и о самом себе.
Несмотря на значительную разницу в уровне между философом и студенткой, она сочла его прежде всего добрым, естественным, забавным и очень человечным. Он был человеком исключительно чувствительным, нежным и вежливым. Его манеры отличались утонченностью в общении с кем угодно, но прежде всего с дамами – молодыми и пожилыми. Это принесло ему популярность в «Пансион де Женев», где его называли «милым полуслепым профессором» и рады были услужить ему по мелочи, чтобы как-то облегчить жизнь. Реза вскоре почувствовала себя с ним так свободно, что стала болтать обо всем. Когда она рассказала, что иногда у нее бывают интересные сны, он серьезно предложил ей класть у изголовья бумагу и карандаш, как поступал и он сам. Он придавал значение снам и большую важность ночным мыслям: «Ночью нас посещают редкие мысли, и мы должны сразу по пробуждении ночью их записывать, потому что утром мы их обычно уже не помним – они унесены ночной темнотой» [13]. Несмотря на очевидную приязнь, их чувства так и не переросли во что-то большее. Страсть Ницше не была воспламенена так, как это было с Лу. Реза и Ницше не спорили как равные. Это был союз, но не родство душ. Она пробудила в нем учителя, которому так нравилось воспитывать юные умы в Педагогиуме. Он говорил с нею серьезно, но осторожно, боясь ее перегрузить. Рассуждая об объективности, он предупреждал, что полностью избавиться от предрассудков невозможно и об этом всегда нужно помнить. Отбрасывая одни предрассудки, мы сразу же поддаемся новым.
Он подарил ей три части «Заратустры» с подписью
Когда они почти забрались наверх, им преградили дорогу французские караульные и велели возвращаться. Путешественники ступили на запретную почву, попав в форт Монт-Альбан – древнее укрепление, с которого Франция и Италия следили за территориальными претензиями друг друга уже три сотни лет. Ницше очень обрадовался такой встрече с безобидными солдатами. Его настроение еще поднялось, когда внезапно налетел мистраль. Ветер разогнал облака с их электричеством, и небо стало чистым и голубым. Ницше повел спутницу в небольшое кафе, где познакомил ее с вермутом. Пока она, морща носик, прихлебывала напиток, он сопровождал это экстравагантными комментариями, в рифмующихся виршах повествуя об их путешествии по смешному окружающему миру, начиная с
Он пригласил Резу сходить с ним в Ницце на бой быков. У нее было предубеждение, но Ницше уверил ее, что коррида проводится по официальным правилам, которые запрещают использование лошадей и убийство быков. Шесть быков, сменявших друг друга на арене, похоже, знали правила не хуже матадоров. Вскоре схватки стали казаться настолько абсурдными, что обоих охватил приступ неконтролируемого смеха. Когда примитивный оркестр заиграл музыку из «Кармен», это произвело на Ницше самый возбуждающий эффект. Он за секунду перешел от истерического смеха к восторгу. Он обратил ее внимание на пульсирующие ритмы, и она поняла, какую власть имеет над ним музыка. Ее кровь тоже забурлила в жилах, и она писала, что ей вдруг захотелось, несмотря на любовь к животным, увидеть настоящую корриду во всей ее стилизованной жестокости и диком, дионисийском прославлении героической смерти.
Он прочел ей «Надгробную песнь» и попросил прочесть ему «Танцевальную песнь», которую исполняет Заратустра, пока Купидон и девушка танцуют на лугу. Она увидела в ней «прозрачную паутину, сплетенную из нитей меланхолии; она, дрожа, висит над темной бездной желания смерти».
После этого он долго и печально молчал.
Они провели вместе десять дней. Через неделю после того, как Реза уехала из Ниццы, Ницше направился в Венецию. Здесь Генрих Кезелиц (он же Петер Гаст) продолжал, с неумелой помощью Ницше, попытки написать оперу, несмотря на весьма скромный музыкальный талант. Прочитав партитуру, Ницше подверг ее почти такой же суровой критике, как некогда фон Бюлов – его музыкальные потуги, но Петер Гаст воспринял критику с большей кротостью. Он даже сменил по предложению Ницше название оперы и изменил язык либретто. Итальянский
Издатель не питал энтузиазма по поводу всех частей. И даже Якоб Буркхардт, понявший и высоко оценивший первые две части, испытал явное замешательство, когда его спросили по поводу третьей. Он уклонился от ответа, поинтересовавшись, не думает ли Ницше, что ему стоит попробовать свои силы в драматургии.
За лето здоровье Ницше резко ухудшилось. У него сильно болели глаза, приступы рвоты могли длиться по нескольку дней. Врачи не находили способов вылечить ни глаза, ни пришедший в негодность желудок, ни бессонницу. И он вновь перешел на самолечение, в значительной степени полагаясь на порошок хлоралгидрата – сильное снотворное и седативное средство, облегчающее бессонницу и снимающее раздражительность. При передозировке это лекарство вызывает головокружение, рвоту, галлюцинации, дезориентацию, нарушения дыхания и сердечной деятельности, то есть всех симптомов, с которыми Ницше и пытался бороться хлоралгидратом.
В отчаянии он вновь уехал в любимую Зильс-Марию, где окончательно освоился в комнате Жана Дуриша, велев оклеить ее обоями по своему вкусу – с цветочным орнаментом, в успокаивающих сине-коричнево-зеленых тонах [14]. Комната была настолько проста и мала, насколько только можно вообразить. Низкий потолок, маленькое окно, узкая кровать, деревянный столик перед окном и приспособление для снимания сапог, в котором в бытность Ницше нередко торчал собственно сапог.
Места для «косолапого» сундука со 104 килограммами книг практически не было.
Реза фон Ширнхофер навестила его в Зильс-Марии в середине августа. Ее летний семестр в университете подошел к концу, и она вместе с однокурсницей направлялась из Цюриха в родную Австрию. Реза была поражена, увидев такие резкие изменения в Ницше – как физические, так и в его манерах – со времен совместного пребывания в Ницце.
Большую часть ее визита он проболел, но однажды все же оправился настолько, что сводил ее на прогулку к камню Заратустры в сорока пяти минутах от дома Жана Дуриша. Спокойствия его как не бывало. Он говорил яростно и настойчиво, извергая «потоки идей и образов в дифирамбических изречениях». Реза подчеркивает, однако, что, несмотря на значительные изменения в манере общения, Ницше не проявлял признаков мании величия или просто хвастливости. Он говорил с наивным и безграничным удивлением, словно бы сам был ошеломлен потоком своих мыслей и не мог держать его в узде. Он признавался, что из-за этих мыслей все его существо дрожит от беспокойства.
Когда они возвращались от камня Заратустры домой через лес, к ним стало приближаться спускающееся с холмов стадо коров. Реза боялась коров и попыталась убежать. Ницше же просто нацелил на них зонтик, бывший его постоянным спутником, и стал им размахивать. Это обратило коров в бегство. Он засмеялся, и Реза устыдилась своей трусости. Она объяснила, что, когда ей было пять лет, на них с матерью напал бык, так что им едва удалось убежать. После этого Ницше посерьезнел и стал рассуждать о том, какой эффект оказывает пережитый в раннем детстве нервный шок на всю жизнь.
Реза не увиделась с ним на следующий день – он был вновь прикован к постели. Через полтора дня она посетила дом Жана Дуриша, чтобы осведомиться о здоровье Ницше. Ее ввели в низкую гостиную с сосновыми панелями и предложили подождать.
Внезапно открылась дверь, и вошел Ницше. Он выглядел усталым, бледным и рассеянным. Прислонясь для опоры к дверному косяку, он сразу же завел речь о своем невыносимом состоянии. Он жаловался, что не может обрести покой. Стоит ему закрыть глаза – и он видит отвратительные, быстро растущие джунгли постоянно меняющихся форм, невероятное изобилие фантастических цветов, постоянно раскачивающихся и сплетающихся в ускоренном цикле роста и отвратительного гниения. Реза читала Бодлера, поэтому подумала, что Ницше, возможно, принимает опиум или гашиш. Все еще стоя у двери, он слабым голосом и с нервозной настойчивостью спросил: «Вы не думаете, что это симптом подступающего безумия? Мой отец умер от размягчения мозга».
Она была слишком напугана и смущена, чтобы дать ответ. Он находился в состоянии почти неконтролируемого возбуждения и требовательно повторил вопрос.
Парализованная страхом, она не проронила ни слова.
16. Он подстерег меня в засаде!
Ницше твердо верил в «Заратустру», хотя продажи были малы, а его самые верные почитатели, Овербек и Петер Гаст, разделяли мнение издателя. Все были едины в том, что хватит уже «Заратустры» и книг в афористическом стиле. На них нет спроса. Но Заратустра не оставлял его в покое. Ницше продолжал делать записи и выписки. Становилось уже традицией то, что вдохновение посещало его на Рождество и Новый год. Четвертый том он писал с декабря 1884 по апрель 1885 года – ровно через год после третьей части. Для него стало шоком, когда Шмайцнер попросту отказался от публикации. Политические и идеологические разногласия между Ницше и Шмайцнером значительно углубились за время написания и публикации первых частей. Недоверие между автором и издателем все росло, и каждую новую часть публиковать было все сложнее.
Ницше несколько позабавило, когда издание первой части было отложено из-за необходимости напечатать полмиллиона церковных гимнов, но, когда он узнал, что Шмайцнер издает журнал Antisemitische Blätter («Антисемитские записки») и что это отражает его собственные политические взгляды, это было уже совсем другое дело.
Третья часть «Заратустры» стала одиннадцатой книгой Ницше, опубликованной Шмайцнером. Дохода не принесла ни одна: Шмайцнер давал тираж в тысячу экземпляров, а книги о Заратустре расходились менее чем в сотне. Неудивительно, что он решил не продолжать. Со времени ухода из Базельского университета Ницше отличался почти полным пренебрежением к своим финансам. Эта его наивность приводила к путанице в издательских делах. Основным источником его дохода была пенсия от Базельского университета – 3000 швейцарских франков (2400 немецких марок) в год. В 1879 году в порыве энтузиазма Ницше доверил своему издателю вложить его сбережения, отложенные от жалованья и пенсии, – около 1600 марок. Также он получил небольшие деньги в наследство от бабушки Эрдмуте, тети Розалии и сводного брата его отца. Все они были переведены в надежные долгосрочные ивестиции под присмотром его матери. Франц Овербек в Швейцарии тоже скопил для него кое-какую сумму. Поиздержавшись, Ницше иногда просил Овербека прислать ему франки, иногда обращался к Шмайцнеру за марками. Порой он писал Овербеку, чтобы тот выслал деньги Шмайцнеру. Лишь в крайнем случае он обращался за деньгами к матери, и тогда перевод сопровождался тирадами против расточительности и суровыми предостережениями о возможном финансовом крахе.
Шмайцнер честно платил Ницше все авторские гонорары, но после третьей части «Заратустры» Ницше потребовалось пятьсот франков, чтобы заплатить долги – в основном букинисту. Шмайцнер обещал заплатить к 1 апреля 1884 года. Этот день настал и прошел. Ницше встревожился. У Шмайцнера оставалось 5000 или 5600 марок Ницше – сумма достаточно крупная. Университетская пенсия была рассчитана лишь на шесть лет, и в июне 1885 года ее выплата должна была прекратиться. У Ницше имелись все основания переживать по поводу того, на что он будет жить. Шмайцнер писал: «Я прошу прощения за денежные затруднения, но есть большая разница между человеком обедневшим и человеком с состоянием, который, однако, вынужден много лет заниматься недвижимостью и издательским делом, поскольку эти активы неликвидны…» [1]
Он предложил распродать невостребованные остатки тиража Ницше за двадцать тысяч марок и из этой суммы произвести выплаты, если Ницше действительно срочно нуждается в деньгах. Это, конечно, не могло не насторожить: ни одному автору не понравится, когда тираж его книги распродают за бесценок.
Тем более что никто так и не купил оставшиеся 9723 экземпляра. Наступил новый, 1885 год, а Шмайцнер даже не обещал выплатить деньги. Ницше задействовал «очень умного юриста» – дальнего родственника его матери Бернарда Дэкселя. Тот не проявлял оптимизма. Шмайцнер обещал деньги в июне, но у него снова не получилось. В августе Ницше вбил себе в голову, что надо устроить аукцион и выкупить нужные ему книги, чтобы переиздать их в новом формате. Он хотел только «Человеческое, слишком человеческое» и приложение к нему – «Злую мудрость», а также «Странника и его тень» и первые три части «Заратустры».
Позднее в августе он попросил своего юриста потребовать принудительной продажи всего издательского дома Шмайцнера с аукциона. Перспектива лишиться всего имущества напугала Шмайцнера в достаточной степени, и в октябре он все же выплатил Ницше 5600 марок. Таким образом, Шмайцнеру не пришлось продавать ни издательство, ни запас книг Ницше. Для издателя это был хороший исход, а вот для Ницше – нет: теперь его книги, по его словам, были навсегда погребены в этой «антисемитской яме» [2]. Он заплатил долг букинисту в Лейпциге и выступил в роли музыкального мецената, организовав особое частное представление увертюры «Венецианского льва» своего протеже Петера Гаста. Он также порадовал свою мать, заплатив за новое прекрасное мраморное надгробие на могилу отца. Насколько мы знаем, Ницше же заказывал и надпись. Она жестко следует традиционному христианскому образцу: «Здесь почиет в Бозе Карл Людвиг Ницше, пастор Рекена, Михлица и Ботфельда, родился 11 октября 1813 года, умер 30 июля 1849 года. За ним последовал в Вечность его младший сын Людвиг Йозеф, родился 27 февраля 1848 года, умер 4 января 1850 года. Любовь никогда не перестает. 1 Кор. 13:8».
Он написал Карлу фон Герсдорфу с просьбой профинансировать печать четвертой части «Заратустры» небольшим тиражом около 20 экземпляров [3]. Тот даже не ответил. К счастью, Базельский университет постановил продлить выплату Ницше пенсии еще на год, и он решил издать книгу на свои средства.
Четвертая часть «Заратустры» кажется развернутой фантазией мщения всем, кто беспокоил его всю жизнь, – от Бога до пиявок, которых врачи прикладывали ему к голове для кровопусканий.
Заратустра живет в своей пещере с животными, которые побуждают его взойти на вершину горы. Совершив восхождение, он ведет разговоры с «высшими людьми», доселе возглавлявшими культуру. Это короли, папа римский, Шопенгауэр, Дарвин, Вагнер и даже сам Ницше.
Заратустра посылает их одного за другим к себе в пещеру, где они обретут мудрость. Спустившись к себе в пещеру сам, он обнаруживает, что они воздают почести ослу. В отсутствие богов человечество будет обожествлять кого угодно. Заратустра проводит с ними Тайную вечерю, во время которой проповедует им (довольно длинно) о высшем человеке – сверхчеловеке. Он советует им рассчитывать на свои силы, а не на то, что он исправит все, что они сделают плохо. Он отказывается отвести от них молнию. Он дирижирует
Вагнер, «старый чародей, чья музыка сладостно воспевает опасность, отказ от инстинктов, веры и совести», хватает арфу и пытается завоевать учеников Заратустры, затянув песню. Тень Странника отбирает у него арфу и возражает длинной и очень странной песней, полной напыщенных образов. Там и кошечки, полные недобрых предчувствий, и львиноголовые чудовища со светлыми гривами, и другие странные гибриды и фантасмагории, которые больше всего в литературе напоминают, вероятно, творчество Сэмюэла Тейлора Колриджа под воздействием лауданума. Можно до бесконечности спорить о том, насколько этот фрагмент обязан своим существованием снотворным порошкам Ницше, а насколько служит открытой пародией на Откровение Иоанна Богослова. Некоторые даже видят в этом отсылку к его посещению борделя в Кельне.
Повествователь именуется здесь первым европейцем под пальмами. Он проповедует дочерям пустыни мораль, аки лев рыкающий. Проявляя обычную для Запада сложность реакции на мир Востока, он теряется от восхищения перед пальмами, покачивающимися на ветру и «сгибающими стройный стан». Позавидовав им, он пытается это повторить и в процессе теряет ногу. Не расстроившись, он продолжает реветь, стоя на одной ноге и испивая чистейший воздух ноздрями, раскрытыми, как кубок. В какой-то момент из пещеры выходит Заратустра, «сияющий и сильный, словно утреннее солнце, выходящее из-за темных гор», и на этом заканчивается то, что он назвал «невероятным дерзновением всей этой песни морехода».
Сам Ницше считал «Так говорил Заратустра» своим важнейшим произведением, и, несмотря на всю его мистическую сложность (или благодаря ей), оно стало самой популярной его вещью, хотя и не принесло ни малейшего успеха при жизни. В «Заратустре» содержатся ключевые темы всей его зрелой философии: вечное возвращение, самопреодоление и становление сверхчеловека благодаря ярким, хотя и опасным видениям, которые побуждают нас мыслить.
Одна из самых раздражающих особенностей работ Ницше состоит в том, что из-за нежелания вмешиваться в нашу свободу мысли он не показывает нам способа стать сверхчеловеком и даже не объясняет, что такое вообще сверхчеловек. Мы знаем, что сверхчеловек для Ницше – это сильный человек будущего, противоядие от морального и культурного пигмейства, вызванного столетиями европейского упадка и господства церкви. Это фигура, которая, несмотря на смерть Бога, не поддается скепсису и нигилизму; свобода от верований делает его жизнь лучше. Отсутствие религиозных убеждений сочетается в нем с отсутствием склонности переносить слепую веру на науку. Сверхчеловеку не нужны верования, чтобы мир вокруг него казался стабильнее.
Как сверхчеловек достигает этого состояния? Ницше так и не говорит нам этого. Там, где он снисходит до описаний, эти описания неизбежно слишком широкие и раздражающе абстрактные. В «Ecce Homo» утверждается, что сверхчеловек вырезан из дерева – одновременно твердого, мягкого и ароматного. Он всегда борется с причиненным вредом, использует несчастья себе во благо и умеет забывать. Он достаточно силен, чтобы все обратить к лучшему; все, что его не убивает, делает его сильнее [4]. В «Человеческом, слишком человеческом» сверхчеловек считает себя путешественником в несуществующие страны. Но это не омрачает его жизнь; напротив, его освобождение кроется в том, что он находит удовольствие в неопределенности и мимолетности. Он приветствует каждый новый рассвет, поскольку тот несет с собой эволюцию мысли. Его экзистенциальные муки можно облегчить, несмотря на отсутствие какого-либо божественного идеала [5].
Обычно Ницше в подобных пассажах просто побуждает читателя возвыситься, не устанавливая каких-либо законов. Ницше любил называть себя аргонавтом духа и философом «может быть»; он не ставит перед собой задачи разрешить какую-то конкретную проблему состояния человечества – его туманное описание сверхчеловека побуждает каждого искать собственное решение.
Заказ на печать в частном порядке сорока экземпляров в лейпцигской типографии Константина Науманна стоил ему 284 марки 40 пфеннигов. Когда в мае 1885 года тираж был готов, он прижал его к себе и скрывал от всех, кто мог бы написать на книгу рецензию и вообще предать ее публичности. Он объяснял, что слова «публичность» и «публичный» в его понимании синонимичны словам «бордель» и «потаскушка» [6]. Он разослал лишь семь дарственных экземпляров: фон Герсдорфу, Овербеку, Петеру Гасту и Паулю Видеманну – другу Гаста, который сопровождал его в Базеле в начале знакомства с Ницше; получил экземпляр и сравнительно новый поклонник Пауль Лански. Лански предлагал написать о Ницше книгу, но очень раздражал его тем, что выглядел как сапожник и постоянно вздыхал. Буркхардту экземпляр послан не был. Один был направлен Элизабет, а еще один, как ни странно, Бернхарду Фёрстеру.
Ницше держался от Наумбурга подальше. Элизабет было уже почти тридцать девять, и она предложила Фёрстеру вернуться в Германию в марте 1885 года, чтобы они смогли пожениться 22 мая – в день рождения Вагнера. Это не прошло незамеченным в Байрёйте, где Козима приняла управление фестивалем и прочими делами. Антисемитизм Козимы всегда был более явственным, чем у Вагнера. Когда она овдовела, эти убеждения расцвели пышным цветом, и сеть Вагнеровских обществ стала служить для пропаганды расовых предрассудков по всей Германии.
Ницше выслушал новости о том, что Элизабет готовится к свадьбе, весьма спокойно и отстраненно. Он четко дал понять, что на церемонии не появится и вообще не намерен встречаться с будущим зятем. Элизабет попросила в качестве свадебного подарка гравюру Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол». Он любил эту картину и подарил одну копию Вагнеру еще в Трибшене. Тогда они считали, что рыцарь символизирует их обоих, скачущих спасать германскую культуру. Его собственная гравюра осталась одной из немногих вещей, не проданных после отъезда из Базеля: в годы странствий он вручил ее Овербеку: она была слишком дорогой и хрупкой, чтобы трястись в сундуке с книгами. И сейчас он попросил Овербека послать ее Элизабет в Наумбург, когда придет время свадьбы. Пара так истово благодарила его, что он посчитал, что превзошел обычные границы щедрости подарка по такому случаю. Он выразил пожелание, чтобы будущее молодой пары было повеселее, чем то, что изображено на картине.
Его письма домой были тактичными и не содержали критики, но порой он все же не мог совладать с собой и не подразнить Ламу по мелочи. Фёрстер называл Элизабет уменьшительно-ласкательным Эли. Понимали ли они, что это «мой Бог» в переводе с древнееврейского? Мог ли, спрашивал Ницше, такой убежденный вегетарианец, как Фёрстер, успешно основать колонию? Лучше всего это удавалось англичанам, и их успех был основан главным образом на флегматичности и ростбифе. Он отмечал, что трезвость и вегетарианство ведут к раздражению и унынию, а это вовсе не то, что в таких случаях необходимо. В его диету входили главным образом мясо, яичные желтки, рис, ревень, чай, коньяк и грог. Он рекомендовал их как самые эффективные средства для получения наибольшей энергии с наименьшими затратами.
Однако при всей шутливости тона вскоре он написал Элизабет самое серьезное письмо с тех пор, как обратился к ней из школы с рассуждениями по вопросам веры. Он назвал письмо «своего рода очерком своей жизни» и отмечал, что сейчас его жизнь представляется ему чередой утомительных попыток вписаться в неподходящую среду:
«Почти все мои взаимоотношения с людьми вызваны приступами чувства одиночества… Моя память обременена тысячью постыдных воспоминаний о таких моментах слабости, когда я совершенно не мог больше выносить одиночества… во сне есть что-то такое далекое и чужое, что мои слова, кажется, даже имеют иной цвет, чем у других… все, что я написал до сих пор, – это лишь подступы; для меня самое важное начинается там, где текст заканчивается… для восстановления мне важно найти убежище, где можно немного посидеть.
Так что, дорогая Лама, не считай меня безумцем и прости меня в особенности за то, что я не приеду к тебе на свадьбу – такой “больной” философ не годится для того, чтобы выдавать замуж невесту! С тысячей наилучших пожеланий, твой Ф.» [7].
Сам день свадьбы он провел в Венеции, в Лидо, купаясь в море со знакомой семьей из Базеля. Его задумчивое, глубокое письмо, наряду с очевидным эмоциональным спокойствием во время свадебных приготовлений, кажется, наносит решительный и заключительный удар по упорным слухам о его неподобающих отношениях с сестрой.
Особенно важна его просьба: «Не считай меня безумцем». В Зильс-Марии, общаясь с Резой фон Ширнхофер, он пребывал в ужасе из-за грозившего наследственного безумия. В разговорах с Резой он привлек ее внимание к книге Фрэнсиса Гальтона, двоюродного брата Дарвина и основателя евгеники, – «Исследование человеческих способностей и их развитие» (Inquiries into Human Faculty and Its Development, 1883).
В 1850-е годы, когда Ницше был еще ребенком, были сделаны первые шаги к пониманию передачи наследственных болезней. Появилась идея о наследственной «дегенеративной», или «дурной», крови. Так как его отец и множество более дальних родственников в разной степени страдали от безумия, Ницше едва ли мог избежать влияния этой идеи, которая в квазинаучной мысли того времени шла в комплекте с идеей моральной дегенерации. Эта концепция была популярна на протяжении всей жизни Ницше и достигла пика своего развития после опубликования в 1892 году бестселлера Макса Нордау «Вырождение» – отчаянно расистской книги, апеллировавшей к характерной для человечества жажде уверенности, утверждая, что существует неотвратимый рок, который определяется кровью. Ницше обращался к этой мысли и в «Заратустре», указывая, что нужно противостоять не только призракам мертвых идей и верований, но и тому, что мы унаследовали от своих родителей и что находится у нас в крови. Только так можно раскрыть собственный потенциал и стать собой.
В том же разговоре с Резой фон Ширнхофер Ницше подчеркивал, что наследственность не обязательно влечет за собой неотвратимый рок. Эмпатия к чужим культурам и понимание «другого» может сыграть свою роль в том, как сложится жизнь. Реза отметила в ответ, что ни по внешности, ни по своему духовному миру он не кажется ей типичным немцем. Форма его черепа напомнила ей о портрете, который она видела в галерее в Вене. То была работа Яна Матейко – польского художника, наиболее известного героическими полотнами на тему национальной истории.
Ницше с удовольствием ухватился за эту идею. С того времени он часто говорил, что на самом деле он не немец, а поляк и происходит из польского аристократического рода Ницких. Будучи филологом по образованию, он особенно обрадовался предполагаемой этимологии своей фамилии, которая, по его словам, на польском означает «нигилист».
Эту маску было очень удобно носить. Он вмиг превратился в настоящего европейца как по крови, так и по культуре. Маска дистанцировала его от наумбургских добродетелей и германского национализма, который повсюду проповедовал его новообретенный зять.
Новобрачные не сразу отбыли выполнять свою миссию в Парагвае: Франциска предложила, чтобы, пока все не устроится, Фёрстер занял место гувернера внуков одной из тех трех альтенбургских принцесс, которые когда-то недолго учились у отца Элизабет. Основные надежды Франциска возлагала на принцессу Александру, которая ныне была супругой русского великого князя Константина Николаевича. Ее дочь была королевой Греции и матерью семерых сыновей, которых, конечно, надо было учить. Франциска очень хотела получить для Фёрстера это место и предложила подергать за нужные ниточки, хотя и признавала, что на пути могут встать языковые сложности, а также, как мрачно добавлял Фёрстер, растущее влияние евреев.
Предложение Элизабет было более практичным: гораздо разумнее, если ее возлюбленный будет собирать средства для проекта и вербовать колонистов в Германии, а не по переписке из Парагвая. Это было безусловно верно, так что Фёрстер провел девять месяцев со дня их свадьбы до отъезда в Парагвай, колеся по стране и выступая не только в Вагнеровских обществах, члены которых были слишком утонченными, чтобы стать первой волной колонистов, но и в менее значительных организациях крестьян, плотников и других квалифицированных ремесленников, которые не считали ниже своего достоинства встать в авангарде.
Ему удалось добиться согласия двадцати семей. Каждая семья должна была внести от тысячи до десяти тысяч марок. Когда будет достигнута сумма в сто тысяч, удастся выкупить достаточное количество земли и каждая семья получит свой надел. Доставшийся им участок колонисты могут обрабатывать по собственному усмотрению и передавать по наследству, но не могут продавать. Неудивительно, что набор шел туго. Большинство квалифицированных ремесленников, желавших уехать, могли отправиться в Северную Америку – это было гораздо проще и дешевле и не предусматривало никаких особых условий. Фёрстер печалился: «Когда немец становится янки, человечество несет утрату».
Пока Фёрстер произносил напыщенные речи, Элизабет охотно превращала дом своей матери в Наумбурге в центр пропаганды предприятия своего мужа. Наконец-то она нашла приложение своим значительным организаторским талантам и уму. Она бомбардировала всех подряд письмами с информацией о блестящих возможностях инвестиций в Парагвай. Она помогала готовить к публикации книгу своего мужа «Немецкие колонии в Верхней Ла-Плате и в особенности Парагвай: результаты тщательного анализа, практической работы и путешествий 1883–1885 годов» (Deutsche Colonien im oberen Laplata-Gebiete mit besonderer Berücksichtigung von Paraguay: Ergebnisse eingehender Prüfungen, praktischer Arbeiten und Reisen 1883–1885). В книге давалась совершенно ложная картина Парагвая как земного рая, где глубокая, красная, удивительно плодородная почва почти не нуждается в обработке, а сразу приносит изобильные плоды. Иными словами, утверждалось, что это место было таким же совершенным физически и духовно, как Германия в старые добрые времена, прежде чем приехали иностранцы и заразили страну своим вырождением, так что Германия стала не землей отцов, а землей отчимов. Автор считал, что прежняя Германия может восстать на парагвайской почве, и это обязательно произойдет: якобы сотня расово чистых колонистов, не загрязненных чужой кровью и идеями, должны получить возможность передать потомкам германские ценности и германскую добродетель.
Готовя книгу к публикации, Элизабет вышла за рамки покорности супругу. Она отредактировала тяжеловесный стиль своего мужа и переписала введение. Это ему не понравилось. Еще меньше ему понравилось, когда она привлекла в консультанты своего брата.
Для фронтисписа книги Фёрстер избрал отличную собственную фотографию, на которой он позировал с решительным видом – все это сопровождалось девизом «Несмотря на препятствия, стой на своем!». Ницше сказал Элизабет, что это смехотворное тщеславие. Фёрстер пришел в ярость: ведь фотография была необходима как иллюстрация его пригодности для руководства людьми, которым предстоит проделать путь через полмира. Последовал гневный обмен письмами. Элизабет упрекнула Фёрстера в том, что он ни во что не ставит ее мнение. Он обвинил ее в предательстве за то, что она занимает сторону брата и выступает против него. Это была их первая ссора. Книга вышла в неизменном виде – с фотографией и девизом.
Элизабет очень хотела, чтобы ее муж и брат встретились до того, как семейство уедет в Парагвай. Ницше выбрал для встречи свой сорок первый день рождения – 15 октября 1885 года, решив, что матери и сестре доставит удовольствие увидеться с ним в этот день. В Наумбурге он провел два дня, и мужчины встретились в первый, и единственный, раз в жизни. Они пожали друг другу руки, выпили за здоровье друг друга и пожелали друг другу удачи. Ницше с облегчением отметил, что Фёрстер менее отвратителен, чем он ожидал. Лично он показался Ницше не таким уж неприятным. Кроме того, Ницше убедился, что Фёрстер попросту достаточно здоров, чтобы вынести все предприятие, что было важно для Ламы.
Через два дня после встречи с Фёрстером он написал Францу Овербеку и сообщил, что все время в Наумбурге чувствовал себя больным, но затрудняется ответить, чем именно вызвано это ощущение. Он выразил надежду, что малоприятный день рождения станет его последним визитом в Наумбург, но, конечно, не мог не понимать, что это невозможно. После отъезда Ламы в дальние страны прикованность к дому будет распространяться на него одного, так что цепи станут только тяжелее. О встрече же с Фёрстером Ницше писал Овербеку, что описание его зятя в лондонской The Times было необыкновенно точным. Газета писала: «Как и многие из его соотечественников, это человек единственной идеи, и эта идея состоит в том, что Германия для немцев, а не для евреев» [8].
Ницше подтверждал, что Фёрстер действительно помешан на антисемитизме. Это он уже знал и не собирался пытаться что-то изменить, выступив против него, поэтому решил извлечь из встречи хоть что-то полезное – оценить разум Фёрстера. В итоге Ницше заключил, что разума Фёрстеру недостает: он не только крайне предубежден, но и склонен к поспешным выводам и недостаточно образован. Фёрстер, в свою очередь, тоже счел Ницше достойным лишь презрения: типичный профессор, витающий в облаках, представитель физически слабой породы людей. Совсем не такие люди были нужны ему в колонии, и он обрадовался, когда Ницше отклонил приглашение Элизабет присоединиться к ним и поехать в Парагвай.
17. Речи в пустоту
В последующие два года Ницше все больше погружался в себя – любовался самыми прекрасными пейзажами Европы, жил в дешевых пансионах и отелях. Он был тих, вежлив, сутул, его одежда была все более убогой – такого человека окружающие легко могли игнорировать. Пожелав ему доброго утра или приятного аппетита, они отказывались от дальнейшего общения, что было ему только на руку. В общих обеденных залах он дистанцировался от гурманов и обжор, придерживаясь скудного и специфического рациона – слабого чая, яиц и мяса; иногда, впрочем, он просто ел фрукты и пил молоко. Он надеялся, что такое самоотречение спасет его от атак собственного организма, но ничто не могло уберечь его от безжалостных приступов рвоты, колик, адской боли и диареи, которая могла длиться неделю кряду. Прикованный к постели в каком-нибудь пансионе, он полностью зависел от доброты чужих людей.
Несмотря на ужасное здоровье, летом он часами карабкался на альпийские вершины, постоянно что-то записывая в блокноте. Зимой он на поезде разъезжал между курортами по рельефным побережьям Франции и Италии в постоянных поисках сухого воздуха и солнечного света, который согреет ему кости, но не ослепит его своим сиянием. Флоренция ненадолго прельстила его своим «тонким, сухим воздухом, напоминающим о Макиавелли», но вскоре он уже жаловался на шум кофеварки или стук по брусчатке.
В Ницце все шло хорошо до 23 февраля 1887 года, когда его чернильница зажила собственной жизнью и начала прыгать по столу, как блоха в блошином цирке. Дом загремел и задрожал. Другие дома вообще начали падать. На улицы хлынули полуодетые люди. Никогда еще ему не доводилось видеть такой массовой паники. Всеобщему ужасу не поддалась лишь одна пожилая и очень благочестивая дама, уверенная, что Господь не может причинить ей никакого вреда.
Землетрясение разрушило комнату в «Пансион де Женев», где он написал третью и четвертую части «Заратустры». Это заставило его еще больше задуматься о бренности вещей, которая теперь подтверждалась его собственным примером [1].
Он составил список своих пожитков. Среди них были несколько пар брюк, рубашки, два пальто, тапочки и ботинки, бритвенный и письменный приборы, сундук с книгами и сковородка, которую ему как-то прислала Элизабет и с которой он так и не разобрался. Он опубликовал пятнадцать книг. Последняя разошлась в сотне экземпляров. Его существование зависело от пенсии, которую платил христианский университет. Учитывая, что антихристианские настроения в его книгах все усиливались, он полагал, что в любой момент пенсию могут отменить.
По собственной оценке, он ослеп на семь восьмых. Яркий свет все время причинял ему сильнейшую боль. Общая расплывчатость очертаний и пляшущие яркие пятна перед глазами заставляли его ежедневно ставить под сомнение природу того, что мы принимаем за реальность.
На вид жизнь Ницше в 1886–1887 годах кажется тихой и безобидной, но именно в это время он, со всей яростью отвергнутого пророка, изучал основы наших моральных и интеллектуальных традиций и возносил над ними карающий молот своей зрелой философии.
Утверждающая часть его философии была готова. «Заратустра» расставил метки на жизненном пути человека, который говорит миру «да», – пострелигиозного человека, готового взять на себя ответственность за сомнения, непоследовательность и ужасы этого мира. Но крик Заратустры не был услышан. Задачей новых книг было достижение максимальной ясности – Заратустру надо было упростить.
На этот раз Ницше не будет излагать свои мысли в пародийно-библейском стиле или писать героико-эпическую легенду. Не собирается он и хоронить новую книгу. Поскольку ни один издатель не проявил ни малейшего интереса к публикации его работы, он издаст ее сам. Он закажет 600 экземпляров за свой счет. Если ему удастся продать триста, то он отобьет деньги. Это ведь вполне возможно?
Книга «По ту сторону добра и зла» (1886) получила подзаголовок «Прелюдия к философии будущего». В отличие от «Заратустры» это сравнительно толстая книга – около двухсот страниц. Но он все равно чувствовал потребность написать следующую книгу – чтобы объяснить эту, написанную для объяснения «Заратустры». И на следующий год появилась новая книга – «К генеалогии морали» с подзаголовком «Полемическое сочинение» и комментарием «Приложено в качестве дополнения и пояснения к недавно опубликованному сочинению “По ту сторону добра и зла”».
Входя в роль философа «может быть» и пещерного минотавра совести, он поставил себя в яростную оппозицию к праздной, добродушной моральной апатии общества, которое придерживается иудеохристианского морального кодекса, не имея притом веры в саму религию. Это лицемерие и ложь! Нельзя жить как христиане на три четверти!
Через сотню лет после смерти Бога, предсказывал Ницше, его тень по-прежнему будет видна на стенах пещеры. Пещерный минотавр исследует опасные возможности, чтобы отчистить стены, заново определить понятия добра и зла – если только добро и зло вообще существуют. Это исследование требовало критики самой цивилизации, критики оснований современности, современной науки, искусства и политики. По его словам, это было «отрицание» вырождения общества. Но отрицание было действительным, только если начать его с исследования истины.
«Предположив, что истина есть женщина, – начинается предисловие «По ту сторону добра и зла», сразу же приковывая к себе внимание, – как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин?» [2]
Что мы считаем истиной? Величественные здания европейской мысли. Но их краеугольные камни заложены догматиками, которые с незапамятных времен основывали свои теории на смеси народных суеверий – например, суеверия о душе – и дерзких обобщений своего человеческого, слишком человеческого опыта.
Без такой неправды человек не может обходиться. Он не может вынести жизни, не измеряемой при помощи изобретенных с нуля вымышленных систем – философии, астрологии и религии. Эти три чудовища на протяжении многих веков вращают землю, и в их образе мы воплотили все наши суеверия. Человек некогда был свободен, но ударился в предрассудки и стал бешено строить зороастрийские обсерватории, греческие и римские храмы, египетские погребальные пирамиды и христианские соборы. Он предпочитал архитектуру страха и ужаса, основанием которой служила боязнь того, что смерть может повлечь за собой лишь забвение. Мы дали себя поработить жрецам, астрологам и философам. Их влияние прискорбно и опасно для психологии человека.
Мы должны поставить под сомнение наше представление о добре и зле как вечных абсолютных истинах, а не изменяющихся условностях. И начать надо с человека, который убедил всех в своей смехотворной идее существования абсолютной истины, то есть с Платона.
Из всех ошибок за последние две тысячи лет дольше всего существует изобретение Платоном чистого духа. Этим изобретением Платон набросил серую, бледную, холодную сеть идей на пестрый водоворот чувств – на сброд чувств, как он говорил [3].
Действительно ли природа чувств находится в знаменитой пещере Платона, где люди, прикованные к стене, не могут повернуть голову и понять, что все, что они видят на стенах, – лишь тени реальных объектов, которые отбрасывает на стену огонь позади них? Обманутые, они принимают игру теней за реальность, «истину». Так Платон обременил нас своей идеей различий между миром кажущимся и миром реальным. Его теория формы исходила из того, что для каждой вещи существует идеальная форма: форма красного цвета, форма правосудия – вероятно, существует недосягаемый и непознаваемый идеал каждого объекта и качества. Шопенгауэр использовал теорию форм Платона в своей собственной теории воли и представления – теории полностью изобретенного мира, которую Ницше уже опроверг в «Человеческом, слишком человеческом», схватив яркий вольтеровский факел разума и осветив его четким светом мрачные стены пещеры [4].
Философы – это «пронырливые ходатаи своих предрассудков» [5], хитрые проповедники своих идей, которые выдают за «истины». Философы – это коммивояжеры, продающие душу. Их доктрины – это указы, налагающие цепи на человеческую природу. Философия всегда творит мир по своему образу и подобию; иначе она не может. Философия – это прославление универсализации. Это притворство. Она хочет, чтобы все существующее существовало лишь по ее образу; «философия сама есть этот тиранический инстинкт, духовная воля к власти, к “сотворению мира”, к
Поделиться книгой: