Раубриттер (IV.I - Animo)

* * *

— …а аббат пекарю и отвечает — это не вера у тебя слаба, сын мой, это замочная скважина на кухне велика. Ступай и прочти «Символ веры» дюжину раз, а служанка ваша пусть завтра ко мне на исповедь придет!

Гримберт рассмеялся и еще добрых полминуты позволял себе время от времени хихикать, как хихикает человек, с опозданием понявший сочные подробности, и теперь с удовольствием их смакующий. Он втайне полагал себя весьма искушенным в подобных материях, однако некоторые детали подобных историй смущали его или заставляли испытывать недоумение — смысл их казался ему не до конца понятным. Конечно, он не был невинным, как сопливое дитя, напротив, ему приходилось часами разглядывать старинные гравюры, найденные а отцовский тайниках, гравюры, которые живописали процесс зачатия новой жизни отнюдь не с библейской стыдливостью. Кроме того, многие рыцарские романы, случайно оказавшиеся в маркграфской библиотеке, тоже не стеснялись подобных сцен, пусть и снабжая их пышными многообразными метафорами, открывающими дополнительный слой удовольствия для фантазии.

Однако на фоне Аривальда он, наверно, был отвратительно невинен, как монастырский послушник. В свободное время тот частенько околачивался под лестницей, будучи на короткой ноге с пажами и даже был частым гостем в казармах, отчего легко мог загнуть такую историю, что Гримберт, даже не поняв в полной мере ее смысла, ощущал, как тлеют его собственные уши. Например, эта его история про трех монахинь и попугая — он слышал ее не раз, но так и не понял в полной мере, что именно в ней должно вызывать смех. Или коронная, которую Вальдо рассказывал с особенным удовольствием, в которой в фигурировали дочка мельника, маслобойка, апостольский протонотарий[13] и мешок брюквы. Гримберт всякий раз смеялся, даже тряс головой и подмигивал, словом, делал все, что полагается делать мальчишке, услышавшему славный соленый анекдот, однако стеснялся признаться Вальдо, что не вполне понял суть. Не хватало еще выставить себя еще большим остолопом, чем есть!..

Двигаться было все труднее. «Убийца» прокладывал себе путь сквозь трещащий подлесок с непоколебимой уверенностью большого механизма, даже не собираясь жаловаться, но вот его владетель, заточенный внутри бронекапсулы, обречен был испытывать все больший и больший дискомфорт. Равномерная качка, неизбежная во время движения, почти незаметна, если тело в должной мере привыкло к доспеху, к тому же в режиме нейро-коммутации жалобы тела были едва ощутимы. Беда подкралась с другой стороны. Стиснутое со всех сторон жесткой обшивкой тело, долгое время находившееся без движения в тесном пространстве бронекапсулы, начало мучительно саднить, особенно в области седалища. Не спасал ни плотный кожаный гамбезон, в который Гримберт был облачен, ни осторожные попытки размяться в замкнутом пространстве. Правду говорил старый пьянчуга Магнебод, рыцарь в своем искреннем служении подчас сталкивается совсем не с теми проблемами, к которым готовился…

«Пусть ученые господа и поэты ведут между собой спор на счет того, что рыцарю более важно, голова или сердце, — возвестил тот как-то раз, вываливая свое необъятное брюхо из „Багряного Скитальца“, — Как по мне, беречь в первую очередь стоит жопу. Всего за один ходовой день эта мерзавка припомнит вам больше, чем самый сборщик податей!»

Легко ему было говорить, мрачно подумал Гримберт, пробираясь сквозь глубокие снежные завалы Сальбертранского леса. Его доспех, побывавший в великом множестве сражений, был оборудован настоящим рыцарским ложементом, ему не требовалось трястись в бронекапсуле «Убийцы», больше похожей на обшитый листовой сталью гроб, чья система амортизации была столь примитивна, что больше подошла бы не боевому доспеху, а крестьянской подводе.

Несмотря на то, что тело в режиме нейро-коммутации делалось нечувствительным, как бы слегка оглушенным, многочасовая тряска внутри доспеха неумолимо истощала его силы. Конечности от долгой неподвижности онемели и неприятно покалывали, кости казались сухими трухлявыми ветками, а желудок скрутился в тугой бельевой узел.

Пора было делать привал, но Гримберт вновь и вновь малодушно откладывал приказ. Может, задница у Вальдо попросит пощады первой?.. Однако судя по тому, как монотонно мерял шагами Сальбертранский лес «Страж», он даже не думал об остановке. Вот ведь хитрец! Делает вид, будто ему самому привал ничуть не нужен, ждет, пока Гримберт первым проявит слабость.

Хронометр «Убийцы» утверждал, что уже два часа пополудни и, судя по всему, в этот раз не сбоил. Солнце, похожее на розовую промороженную виноградину, достигнув высшей точки своей траектории, уже клонилось вниз. Дьявол! Гримберт мотнул головой, мимолетно ощутив сопротивление нейро-шунта в затылке. Он потратил до черта времени, выслеживая этого треклятого оленя, вместо того, чтоб заняться настоящим делом, ради которого все и было затеяно. И вот пожалуйста, самые драгоценные дневные часы уже упущены. Того времени, что осталось до сумерек, может и не хватить, сумерки зимой ранние, они превратят и так безжизненный пустой Сальбертранский лес в истый лабиринт.

Но двигаться без передышки тоже не годилось. Вздохнув, Гримберт бросил взгляд вокруг, приглядывая место для остановки. И почти тотчас нашел.

— Вижу подходящее местечко для привала, — объявил Гримберт в микрофон, изнывая от желания расстегнуть пропотевший гамбезон и хорошенько почесаться, точно искусанный блохами бродячий пес, — Сорок туазов впереди, по правому борту. По-моему, весьма милая опушка, и снега немного. Дадим нашим лошадкам немного отдыха, а, Вальдо?

— Гусиный жир, Грим. Помни про гусиный жир.

— А, черт! Пусть будет восемьдесят метров, если тебе так больше нравится!

— Что, уже косточки ноют?

— Ничуть, — отозвался Гримберт с фальшивой небрежностью, так, будто ему ничего не стоило дошагать хоть до самого столичного Аахена, — Просто не хочу, чтоб ты заблевал своего «Стража» изнутри. Только вообрази, до чего нелегко тебе будет оттирать бронекапсулу снегом!

* * *

Они остановились на краю опушки, плечом к плечу, как полагается двум рыцарям в дальнем путешествии, ведущий и ведомый. Гримберт нарочно определил место стоянки с таким расчетом, чтоб кустарник укрывал доспехи хотя бы с одной стороны, но при этом не помешал бы им вести огонь в случае необходимости и не заслонял секторов огня. Такая мера предосторожности могла выглядеть странно в глазах Аривальда — Сальбертранский лес казался безжизненным, как и прежде, едва ли он мог укрывать какую-то опасность — но Гримберт не собирался держать ответ перед своим старшим пажом. По крайней мере, не сейчас.

Сложнее всего было разорвать нейро-коммутацию с доспехом. Действие было простое и привычное, не сложнее, чем вытащить шпильку из волос, но пальцы, давно нащупавшие основание нейро-штифта, выпирающее из затылка, предательски медлили. Как и сам Гримберт, они хорошо знали, что за этим последует, и в меру возможностей оттягивали неизбежное.

Щелчок.

Хорошо знакомый, механический, он возвещал страдания и для духа и для тела, страдания, к которым невозможно привыкнуть, вне зависимости от того, сколько времени ты провел в доспехе, три года или тридцать три.

Мир вокруг него мгновенно потускнел, потеряв великое множество красок и оттенков, сделался водянистым и блеклым, едва ли не хлюпающим. Точно он уставился вплотную на невысохшую акварель, что изображала окружающий мир, в придачу акварель весьма дрянную и неказистую. Потребовалось несколько томительных секунд, чтобы заставить тело вспомнить — именно так он видел мир все двенадцать лет своей жизни.

Механические глаза «Убийцы» были по-своему несовершенны и имели безнадежно устаревшую конструкцию, но даже они позволяли видеть мир в бесконечно более широком спектре, чем человеческие, его собственные. Они сообщали всякому объекту, оказавшему в поле их зрения, четкость форм и чистую перспективу. Они способны были рассматривать даже еловую хвою под ногами доспеха, так отчетливо, что можно было разглядеть каждую иголочку. Лишившись их, Гримберт ощутил себя слепцом, обреченным видеть мир не в его истинном обличье, а лишь в жалком изувеченном подобии. А ведь есть люди, которые всю жизнь видят его именно так!..

Он больше не ощущал запахов, отчетливо, как ищейки из отцовских псарен, улавливая тысячи ароматов спящего леса. Не слышал шорохов на всех мыслимых частотах и диапазонах, шорохов, которые были бесплотны для человеческого уха.

Его тело больше не было тяжелым и массивным, крепким, как гранитный валун, оно сделалось податливым булькающим бурдюком из плоти и крови, заточенным в стальной темнице, жалким и слабым, таким, что Гримберт едва не всхлипнул от отвращения к самому себе. Эти уродливые пальцы, состоящие из обтянутой кожей костей, эти тонкие полупрозрачные ногти, эти острые выпирающие колени… Омерзительная и примитивная конструкция, не идущая ни в какое сравнение с благородным обликом воина. Должно быть, Господь нарочно испытывал человеческую душу на прочность, поселив ее в столь ветхую и жалко устроенную обитель…

В этот миг, когда его душа отрывалась от стального тела, Гримберт сам ощутил себя мертвым оленем — выпотрошенной оленьей тушей, но не лежащей в снегу, а заточенной в броневую сталь. Совокупностью беспомощных мягких слабых клеток, внутри которых вместо масла и охлаждающей жидкости текут теплые соки и секреции. Паскудное, мерзкое ощущение, которое, должно быть, испытывал Адам, когда Господь низвергнул его из Эдема.

Едва ли другие переносили его легче. Мессир Магнебод, его наставник и один из старейших рыцарей Туринской дружины, выбравшись из кокона «Багряного Скитальца», часто мучительно блевал в услужливо поднесенную маркграфскими слугами бадью, да и отец, чего греха таить, после расстыковки часто выглядел мертвецки бледным.

Великая сила взимает великую плату. Так уж заведено в мире испокон веков.

Борясь с тошнотворной слабостью, Гримберт наощупь распечатал люк «Убийцы» и прыгнул прямо в снег. Вздумай он исполнить такой трюк с бронерубки «Багряного Скитальца» или отцовского «Вселенского Сокрушителя», отделался бы самое малое переломанными ногами — росту в них было как в церковной колокольне, а то и побольше. Другое дело «Убийца», который на фоне настоящих рыцарей выглядел точно дряхлый мул, поставленный напротив статных першеронов. Его бронированная макушка, похожая на приземистую, из серой броневой стали, крепостную башню, взирала на мир с высоты около полутора туазов[14] — даже ребенок запросто спрыгнет, не ушибившись.

Холодный снег немного сгладил шок от разрыва нейро-коммутации, Гримберт торопливо растер им лицо, с удовольствием ощущая, как свежеет в голове, а разогревшаяся кровь бежит по венам. Тем же самым занялся и Аривальд, выбравшийся из своего «Стража».

— Как ты, Вальдо?

Старший паж вяло усмехнулся, махнув ему рукой.

— Превосходно. Чувствую себя дохлой клячей, которая весь июнь пролежала в колодце.

Он выглядел помятым, осунувшимся и обессиленным, словом, так, как и полагается выглядеть рыцарю после расстыковки. Однако быстро приходил в себя, пожалуй, даже быстрее, чем сам Гримберт. Не прошло и нескольких секунд, как глаза старшего пажа вернули себе знакомый Гримберту блеск, а губы, пусть и поколебавшись, смогли растянуться в улыбке.

Они были одногодками, но всякий раз, видя его рядом с собой, Гримберт мучительно думал о том, до чего же несправедливо судьба расточает свои дары, наделив Аривальда лишними двумя дюймами роста. Может, Вальдо не мог похвастаться точеными чертами лица, не его захудалому баронскому роду было соревноваться в генетическом совершенстве с древним родом маркграфов Туринских, однако у его насмешливых серых глаз было свойство, которому Гримберт втайне завидовал.

Едва лишь сделавшись серьезными, они мгновенно прибавляли своему обладателю сразу несколько лет, превращая из нескладного отрока в серьезного задумчивого юношу, может, тощего и взъерошенного, но такого, которого при всем желании уже не назовешь ребенком.

Должно быть, это из-за цифр. Аривальд постигал точные науки с легкостью, которая заставляла Гримберта грызть губы от зависти. Всякие хитрые уравнения по определению угловой скорости цели он щелкал точно орешки, в то время как сам Гримберт пыхтел над ними, ощущая себя рыцарем, бьющимся со стократ превосходящими сарацинскими силами. Говорят, работа с цифрами заставляет быстро взрослеть, тогда неудивительно, отчего это его собственный паж иногда выглядит так, точно его старший брат.

Гримберт невольно нахмурился, подумав об этом.

Сам он не испытывал к цифрам никакого пиетета. Уважение — быть может, но только не почтение. Почитать можно Господа Бога и его величество императора, христианские заповеди и рыцарские добродетели, но почтение к цифрам, этим суетливым насекомоподобным существам, претило его натуре. Отец за всю жизнь не выучил ни одного правила арифметики, однако и без этого легко мог определить запас хода своего доспеха и упреждение при стрельбе на дальнюю дистанцию, уж лучше многих мудрецов. Рыцарская искра в груди — вот что главное, а вовсе не умение ловко стыковать друг с другом цифирь.

Однако Гримберт не мог отрицать, что в некоторых вопросах это проклятое Господом иудейское искусство могло быть небесполезно. Может, отцу не требовалась арифметика, чтоб наводить ужас на лангобардов своим «Вселенским Сокрушителем», но в деле управления собственными землями она была надежным подспорьем. Только она могла сказать, сколько ливров пшеницы принесут поля в этом году, сколько флоринов выручки получит маркграфская казна и сколько квадратных арпанов пашни придется оставить под паром.

На смену этой мысли пришла другая, еще более кислая. Возможно, если бы отец не относился к цифири с презрительным рыцарским безразличием, дела Туринской марки не были бы столь плачевны, как в последние года. Палаццо бы не тускнело год от года, покрываясь пылью и страдая от недостатка заботливых рук, а отцовские рыцари являлись бы по его зову немедля, как того требует вассальная клятва, а не выдумывали бы никчемные оправдания, сидя по своим наделам, иные из которых были меньше дворцовой бальной залы.

Гримберт подозревал во всем майордома. Этот-то в достаточной мере владел коварной наукой цифр, чтоб затуманить голову отцу и обвести его вокруг пальца. Наверняка, обстряпывал какие-то свои штучки, втянув в сговор казначея и канцлера. Отец — благородный рыцарь, возложивший всю свою жизнь на алтарь служения, его ничего не стоит провести ловким придворным хитрецам, поднаторевшим в умении играть цифрами…

Аривальд с трудом улыбнулся, сплюнув в снег желчью. Чувствовалось, что затянувшийся переход дался ему нелегко.

— Дьявол, я уже думал, что мой желудок вот-вот выглянет наружу…

Гримберт позволил себе легкую пренебрежительную усмешку. Словно сам пересек в «Убийце» по меньшей мере Аравийскую пустыню без единой остановки.

То-то и оно, мессир Аривальд! Складывать цифры умеет любой придворный евнух, а попробуйте-как потрястись в железном нутре денек к ряду, там живо будет видно, кого судьба прочила в рыцари, а кого в счетоводы!..

— Ну и хлюпик же ты, Вальдо, — не сдержался он, — Принцесса на горошине! У нас было всего-то шесть ходовых часов!

Аривальд слабо улыбнулся, растирая седалище и шипя от боли. Он был привычен к долгим переходом, но утроба его «Стража» еще более располагала к умерщвлению плоти и аскезе, чем жесткие внутренности «Убийцы».

— Восемь, Грим. Мы вышли еще прежде чем в церквях отзвонили первый час[15]. А сейчас уже два пополудни.

— Пусть восемь, — Гримберт махнул рукой, показывая, что не собирается спорить, — Невелика разница. Располагайся, а я пока гляну, не течет ли масло…

* * *

Сделав несколько быстрых шагов и приседаний, чтоб разогнать по телу застоявшуюся кровь, он первым делом наскоро осмотрел «Убийцу». Обошел кругом, сбивая подошвой ботфорта прилипшую к броне ледяную корку, к которой кое-где прилипли сухие ветки, пощупал рукой теплые прорези вентиляционных отверстий, нырнул под бронепластины, прикрывающие ходовую часть подобием латной юбки, чтобы проверить главные редуктора, и с облегчением убедился, что тряску они пережили сносно, разве что украсились, точно лошадь потом, легкой масляной капелью.

Восемь часов — не самый долгий переход из тех, что приходилось выдерживать «Убийце» за свою жизнь, он бы выдержал и больше, но Гримберт провел внешний осмотр так тщательно, точно это был сам «Вселенский Сокрушитель», вернувшийся из многодневного боевого похода. Уроки Магнебода, вбитые тремя годами непрерывных повторений, давно стали частью его самого. Скорее он забыл бы прочитать молитву перед сном, чем, выбравшись из доспеха, не проверил бы его состояние.

Это мое тело, подумал Гримберт, растирая масляную каплю между пальцами и блаженно втягивая носом тот аромат, что исторгает из себя всякая большая машина, долго и напряженно работавшая, не идущий ни в какое сравнение даже с одеколоном из розмарина, амбры, фиалкового корня и ириса, за который ушлые миланцы дерут по флорину за унцию. Тяжелый аромат масла, горячего железа, краски и ржавчины.

Может, неказистое, может, несовершенное, но оно стократ сильнее любого смертного, пусть даже накачанного боевыми гормонами, быстрее любой лошади, пусть даже усиленной имплантами, зорче охотничьего сокола, смертоноснее целой роты аркебузиров…

Обычно эта мысль утешала его, когда он трясся внутри, связанный с «Убийцей» пуповиной нейро-коммутации, заставляла смириться с незавидным положением. Но сейчас, окончив осмотр и отступив от «Убийцы» на несколько шагов, Гримберт нашел ее несостоятельной. Может, сидя внутри, он и ощущал толику данной ему мощи, но вот снаружи…

Снаружи «Убийца» выглядел как старый хлам и все его отчаянные попытки изменить это были столь же очевидны, сколь и бесполезны. Если он и способен был производить хоть какое-то впечатление, то только лишь на фоне самого Гримберта, которого превышал ростом в два с половиной раза. На фоне прочих доспехов он сам обречен был выглядеть никчемным, точно цыпленок, вставший рядом с тяжелым грузовым трициклом.

Непропорционально маленький торс, на который, словно в насмешку, водружена массивная тяжелая голова, напоминающая контурами пехотный шлем-салад с открытым люком бронекапсулы в подбородке. Откровенно тонкие бронеплиты, совершенно не знакомые с принципами рационального наклона лобовой брони. Грубая латная юбка, едва прикрывающая уязвимую ходовую часть и отчаянно дребезжащая при ходьбе.

Гримберт ощутил, как выступившая на глазах влага от мороза делается колючей, болезненно впиваясь в кожу. Повышенное слезоотделение — обычное дело после долгой нейро-коммутации, слезные железы пытаются смочить глазные яблоки, которым долгое время не находилось работы. Да и не полагается плакать в двенадцать лет.

Взять хотя бы бортовое вооружение. Всякий уважающий себя рыцарь Туринской марки обладал по меньшей мере двумя стволами, сообразно своему классу и массе, помогающей выдержать чудовищную энергию отдачи. Легкие доспехи обыкновенно оснащались несколькими трехдюймовыми[16] пушками, пусть неспособными проломить серьезную броню, но пригодными для того, чтобы крыть вражеские позиции беглым осколочным огнем, вминая в землю вражеские расчеты и пехотные порядки. Доспехи среднего класса уже несли на себе пятидюймовки[17], слаженная работа которых могла прогрызть оборону бетонных капониров и не очень толстых крепостных стен, некоторые и вовсе предпочитали шестидюймовки[18] — серьезный инструмент артиллерийской дуэли, способный принести победу даже в самой отчаянной схватке. Но даже все это могло показаться детскими хлопушками по сравнению с тем арсеналом, который тащили на себе доспехи тяжелого класса, один только собственный вес которых легко переваливал за четыре тысячи квинталов. Гримберт хорошо помнил голос отцовских восьмидюймовок[19], от которого у несчастных оруженосцев прямо на стрельбище разрывались барабанные перепонки, а земля гудела так, точно в нее вогнали гигантскую мотыгу. Этими орудиями впору было перешибать вражеские башни и громить бронированные цитадели. И даже это не было пределом. «Великий Горгон» герцога де Гиень, которого Гримберт видел как-то раз в детстве, неизъяснимо жуткий в своем монструозном величии, похожий на неспешно шествующую гору, был вооружен чем-то и вовсе невообразимым — батареей из двенадцатидюймовых орудий, слаженного залпа которой было бы достаточно, чтоб обрушить силой отдачи артиллерийскую крепостную башню.

А ведь были еще скорострельные высокобаллистические пушки, мало пригодные против укреплений и крепостей, но способные прогрызть пятидюймовую броню вражеского рыцаря с расстояния в несколько миль. Были реактивные бомбометы, не готовые тягаться с другими высокой скоростью снаряда, но обрушивающие на противника чудовищные по своей фугасной и бризантной силе боеголовки. Были лайтинги, ракетные установки, огнеметы, мортиры, газометы, были прочие пушки — динамо-реактивные, многокаморные, гаубичные, безоткатные, бикалиберные, конические…

Да уж, может, Святой Престол подчас весьма неохотно делился своими технологиями, опасаясь, что они будут использованы во вред человечеству и бессмертной душе, однако рыцари Франкской империи едва ли имели возможность упрекнуть его в жадности. Служащие главной защитой христианской веры, защищающие христианскую веру на севере, юге, западе и востоке бронированной стеной, они могли себе позволить вооружить свой доспех так, как считали нужным.

Но «Убийце» от этих щедрот остались лишь жалкие крохи. Две автоматические пушки калибром ноль-семь дюйма[20], узкие жала которых выступали из-под массивных куполообразных наплечников, годились, чтобы противостоять пехоте, но для вражеского доспеха представляли не большую опасность, чем пара флейт, которыми мальчишки на ярмарках развлекают публику. И уж подавно ситуацию не могли исправить два курсовых трехлинейных[21] пулемета, утопленные в лобовой броне.

«Хватит, чтоб отбиться от бродячих собак, — как говорил Магнебод, — А большего и желать пока рано — не по чину».

Две жалкие пушчонки и пулеметы! Гримберт всякий раз сжимал кулаки, вспоминая огневую мощь своего доспеха, которую впору было именовать огневой немощью. Какие подвиги можно совершить, располагая подобным арсеналом? Расстрелять стаю ворон, грабящих крестьянский огород? Срубить дерево в помощь лесорубам? Позор, настоящий позор…

«Страж», пристроившийся с правого борта, едва ли являл собой лучшую картину. Магнебод купил его специально для Аривальда у какого-то разорившегося раубриттера и выглядел он достаточно никчемно, чтобы являть собой идеальную пару «Убийце». Такой же архаичный аппарат легкого класса, созданный не для того, чтобы противостоять ему подобным бронированным хищникам или штурмовать стены крепостей, завоевывая рыцарскую славу, а рыскать по вражеским тылам, разведывая обстановку, вскрывая минные поля и изничтожая беззащитные обозы. Никчемная работа, почти позорная для рыцарского сана.

Но иногда даже никчемное оружие способно совершить подвиг. Так, кажется, изрек герцог Сполетто после того, как подосланный наемный убийца сразил его брата при помощи каминной кочерги. Гримберт хоть и не был уверен в том, что дело обошлось без участия самого герцога Сполетто, в глубине души был уверен, что изречение это в своей сути чертовски верно.

Неважно, какое оружие находится в его распоряжении, важен лишь дух, ведущий его. И если дух должным образом закален и готов…

— Что ты там возишься? — бесцеремонно окликнул его Аривальд, — Проверяешь, не выросли ли у твоего «Убийцы» яйца?

— Уж если вырастут, я, по крайней мере, узнаю их, — отозвался Гримберт, выбираясь наружу и стирая масло с ладоней снежным катышком, — Потому что уже видел их прежде и знаю, как они выглядят. А ты можешь похвастаться тем же?

* * *

Ловко вышло, подумал он, взглянув на вытянувшееся лицо Аривальда. Точно подавил точечным попаданием вражескую батарею, даже не взглянув на баллистические таблицы. Так тебе, Вальдо, будешь знать, как поддевать хозяина.

Необходимости продолжать осмотр не было. Несмотря на восьмичасовой марш «Убийца», хоть и капризничал, как это пристало пожилому механизму, много лет нюхавшему порох и пыль, но функционировал вполне пристойно. Гидравлика в порядке, потери давления в системе терпимые. Легкий перегрев оболочек реактора — неприятно, но вполне объяснимо, учитывая, какого жару он задал своему доспеху, странно еще, что заклепки не повылетали от тряски…

— А ты, небось, готов и вовсе никогда не выбираться из доспеха, а, Грим?

Аривальд уже закончил с осмотром «Стража», ловко у него это получилось. Небось, не стал даже заглядывать во внутренние отсеки, ограничился небрежным внешним осмотром. Ну ничего, подумал Гримберт не без злорадства, вернемся в Турин — заставлю тебя разобрать «Убийцу» самолично и без помощи оруженосцев. Посмотрим, что будет больше идти твоему лицу, самодовольная улыбка или несколько унций машинного масла…

— Рыцарю не пристало жаловаться на неудобства, — с достоинством ответил он, — В некоторых походах, говорят, приходится не выбираться из скорлупы по целой неделе.

Это не произвело на Аривальда должного впечатления.

— Тебе хватит и трех дней, чтоб превратить свою голову в печеную тыкву, — заметил он, — Постоянная нейро-коммутация истощает мозг. А уж неделю к ряду…

Гримберт вздернул голову.

— Бьюсь об заклад, что выдержал бы. Магнебод выдерживал десять дней во времена Бычьего Бунта, если не врет.

— Наверно, напился трофейного вина с барбитуратами и позабыл, как разблокировать входной люк.

— Вовсе нет, — Гримберт не испытывал теплых чувств к своему наставнику, хорошо помня, через что прошел благодаря ему, но подобного навета стерпеть не мог, — И вовсе не поэтому. Возле них взорвался склад с химическими снарядами и всю округу окутало месивом из иприта, фосгена и фтороводорода, они даже малую нужду наружу справить не решались. Правда, потом с ним случился припадок, он наполовину ослеп и еще месяц лежал пластом под присмотром отцовских лекарей. Но и это не рекорд. Мессир Иштван, мадьярский рыцарь, как-то провел в своем доспехе семнадцать дней, не отключая нейро-штифтов. Семнадцать, Вальдо! Вот уж кому не занимать мужества! Говорят, он перенес несколько припадков и мозговых ударов, а под конец его и вовсе разбил паралич, верные слуги с трудом вытащили его из доспеха, пробив дыру в броне. Но он все равно не позволял себе выйти из боя, пока последний из противников не оказался повержен!

— Подумать только, семнадцать дней!.. Только вообрази, какие мозоли на жопе он обрел за это время, дадут фору лобовой броне!

— Не смей зубоскалить, мерзавец! — вспылил Гримберт, — Об этом случае писал аббат Роффредо в своем романе «Жизнеописание мессира Иштвана».

— Ах, ну раз аббат…

Нечего и думать было произвести впечатление на Аривальда. В противоположность Гримберту он никогда не был поклонником рыцарских романов, мало того, позволял себе откровенно потешаться над некоторыми описанными подвигами, мгновенно находя в их описании нестыковки и неточности. Мало того, ловко оборачивая их против автора и зачастую превращая исполненный рыцарского благородства подвиг в сущую нелепицу. Будь на месте Вальдо кто-то другой, Гримберт не раздумывая отправил бы его на расправу дворцовым экзекуторам, но тут… Получалось у него обычно это так ловко и остроумно, что Гримберт даже не сердился на него. Что с него взять — баронское семя!..

— Я лишь хотел сказать, что семнадцать дней — это не предел, — заметил Аривальд, убедившись, что вспышки гнева не последует, — Я слышал про одного рыцаря из Прованса, который выдержал девяносто.

— Девяносто? Врешь! — вырвалось у Гримберта, — Мозг не может выдержать такого возбуждения, начинается воспаление оболочек, угнетение гипоталамуса, судороги…

— Рассказывал один малый, из младших пажей. Он сам из Прованса, служил прежде при одном рыцаре, имени которого поклялся не произносить. Знаешь, из числа тех рыцарей, у которых всех богатств — доспех да старая мельница, зато рыцарской чести столько, что все закрома ломятся…

Гримберт решил не обращать внимания на дерзость — история обещала быть интересной и прерывать ее он не хотел.

— И что с ним?

— Он вознамерился сделать единым целым со своим доспехом. Может, в голове у него чего помутилось после контузии — его перед тем знатно оглушило фугасно-комбинированным — а может, просветление нашло или обет какой дал… Не знаю, в душу не заглядывал. Да только решил он не вытаскивать штифт из затылка вовсе. Мол, рыцарь должен оставаться рыцарем днем и ночью, ибо он есть защитник христианской веры и добродетелей от рождения и до смерти, а не только лишь в определенные часы.

Гримберт склонил голову, задумавшись. Звучало выспренно, но, в общем-то, не так уж и дико. Он на память мог перечислить по меньшей мере полдюжины прославленных рыцарей, которые, пожалуй, могли бы пойти на такое, даже доподлинно зная, что фокус этот смертельный и сравним разве что с мученической смертью.