Раубриттер (IV.I - Animo)

Гримберту показалось, что он сейчас заплачет. Озаренный светом «Пламенеющий Долг» сочувственно глядел на него с высоты своего исполинского роста. Если он и хотел утешить с трудом сдерживающего рыдания ребенка, то был бессилен это сделать — в его стальном теле не было рыцарской искры. А без нее он был лишь куклой — огромной вооруженной механической куклой, не более самостоятельной, чем ярмарочные марионетки.

Испытание? Гримберт стиснул зубы. Это не было ему внове.

Рыцари из прочитанных им романов часто подвергались испытаниям на своем пути, как телесным, так и духовным, призванным определить, готовы ли они встать на стезю подвига. Испытания, которые им надлежало пройти, были самыми разнообразными и изобретательными, но неизменно тяжелыми. Мессир Хильперик семь дней тащился в доспехе с поврежденной изоляцией реактора, подвергаясь ужасным мукам лучевой болезни, а когда слуги наконец вытащили его из бронекапсулы, оставил в ней почти всю свою кожу. Мессир Эйнгард по прозвищу Кельтская Смерть, оговоренный своими недоброжелателями, лишился всех титулов, земель и доходов, отчего многие месяцы вынужден был искать пропитания на городских свалках, поедая дохлых крыс и объедки. Мессир Гунольд, чье имя было занесено по меньшей мере в три чемпионские книги различных графств, в конце своей жизни так страдал от проказы, что вынужден был приказать своим слугам наглухо запаять бронекапсулу с собой внутри, добровольно заточив себя в доспехе до конца дней, и при этом совершил еще множество славных подвигов.

Если все эти рыцари справились со своими испытаниями, отчего бы юный макрграф Туринский станет роптать на судьбу? Магнебод думает, что это лишь каприз? Что ж, он докажет им всем, что его желание твердо, как закаленные пластины лобовой брони. Выдержит, чего бы это ни стоило. Пять лет — огромный, невообразимый срок, но что он значит, когда речь идет о рыцарской чести?

Он сдержал слезы. Не позволил ни единой слезинке выкатиться наружу.

Потом набрался сил и украдкой подмигнул терпеливо ждущему «Пламенеющему Долгу».

Жди меня. Обязательно жди. Нам с тобой предначертано совершить еще множество подвигов.

***

Чертов олень словно растворился бесследно в чаще, а может, Сальбертранский лес нарочно укрывал его в своих владениях, чтоб досадить самоуверенному охотнику, явившемуся без приглашения.

Дрянной лес, Гримберт проникся к нему антипатией, едва лишь «Убийца» углубился в подлесок. Неухоженный, густой, колючий, не знающий ни трактов, ни даже сколько-нибудь нахоженных троп, он сам по себе был сплошной полосой препятствий, сквозь которую приходилось продираться, иногда напролом, сквозь трещащее месиво сплетенных ветвей.

Напрасно Гримберт пытался найти на снегу следы копыт. Его глаз, даже вооруженной мощной оптикой «Убийцы», тщетно шарил по белому покрову, бессильный обнаружить хоть какие-то зацепки. Возможно, они и были, эти следы, да только чтобы найти их и прочесть требовался опыт — опыт, которого у него не было.

Он бросил взгляд на радар, чтобы определить, не отстал ли «Страж» и, конечно, выяснилось, что не отстал, держался в двадцати туазах[10] позади, как делал бы это в настоящем бою, прикрывая своего господина. Будь здесь Магнебод, он бы, пожалуй, отметил, до чего ловко доспех ведомого контролирует дистанцию и скорость, и похвала была бы заслуженной. Но сейчас Гримберта это лишь разозлило — досада от неудачного выстрела все еще жгла грудь изнутри, точно ожог.

Это же надо было так опозориться перед собственным старшим пажем!..

А ведь когда-нибудь — уже в самом скором времени — он сделается его оруженосцем, самым доверенным человеком на свете.

— Не отставай, Вальдо, — буркнул он в микрофон, — Где ты там тащишься? Этот чертов лес что чан с кашей, нырнешь — и уже не вынырнешь.

Аривальд фыркнул в ответ.

— Если тебе страшно идти одному, так и скажи.

Этого и следовало ожидать от Вальдо. Ни на йоту почтения, зато боекомплект вечно полон дурацкими шуточками. Мало того, при малейшей возможности норовит поддеть своего хозяина, и порой чертовски в этом преуспевает.

— Ну конечно, наверняка в этом лесу спряталось по дюжине лангобардов за каждым кустом! Если что-то меня и пугает, то только необходимость брести по лесу в компании болвана вроде тебя. Не отставай, говорю!

«Страж» покорно увеличил скорость. Будучи машиной легкого класса, такой же потрепанной временем старой развалиной, как и сам «Убийца», он почти не уступал тому в скорости, а при необходимости, пожалуй, мог и обогнать. Может, Вальдо и не проводил столько времени на тренировочном полигоне, как сам Гримберт, однако в искусстве маневрирования он мало чем ему уступал.

— На твоем месте, Грим, я бы боялся не лангобардов, а старьевщиков. Не удивлюсь, если они выслеживают твоего «Убийцу» уже долгие годы с намерением разобрать на гайки.

— Жаль, что ты не умеешь управляться с автоматическими пушками так же ловко, как с собственным языком!

Вальдо одними только губами издал протяжный звук. Того рода, который никогда не издает рыцарский доспех, но который иногда доносится из человеческой утробы, особенно той, что мучима несварением. Он и по этой части был мастер, Гримберт даже восхитился, на миг забыв про обиду, до того натурально у него это вышло.

— И это мне говорит человек, промазавший в несчастного оленя? Да мой брат и то стреляет лучше!

Это уже было чересчур.

— Твоему брату Гунтериху три года! — взорвался Гримберт, позабыв, что кричит в микрофон, а не в ухмыляющееся лицо старшего пажа, — Ему впору кататься по двору верхом на курице, а не в рыцарском доспехе!

— Может, и три, — невозмутимо отозвался подлец Вальдо, — Но уж с цифрами он и то разбирается получше тебя.

Гримберт едва не заскрипел зубами.

— Чем я в этот раз тебе не угодил, чертова чернильница?

Но Аривальд к его удивлению ответил без насмешки, почти серьезно:

— Во-первых, до оленя было не сто туазов, как ты сказал, а по меньшей мере полторы сотни. Это значит, тебе следовало учитывать превышение баллистической траектории твоего выстрела над точкой прицеливания по меньшей мере в два дюйма. Плюс боковые поправки. Да еще выстрел из холодного ствола, это тоже надо учитывать. Но ты ничего этого не сделал, доверил всю сложную работу автоматике. Которая тебя и подвела.

— Я…

— Ты потому ее и включил, чтоб подстраховаться, верно? Не хотел высчитывать поправки сам. Побоялся завязнуть в цифрах, которых так боишься.

Должно быть, «Убийца», не уведомив хозяина, впрыснул ему в кровь через нейро-шунт какой-то тонизирующий коктейль — щеки потеплели от прилившей крови, в ушах застучало. А может, это секундный приступ ярости на миг затмил визор его доспеха, заставив поблекнуть заснеженный лес.

Гримберт прикусил язык, несмотря на то, что его так и подмывало обрушить на Аривальда целый шквал ругательств. Подслушанные у отцовских маршалов и нарочно прибереженные в памяти для подходящего момента, они терпеливо ждали, точно снаряды в боеукладке, пусть даже смысл некоторых из них ему самому не был понятен в полной мере.

«Рыцарю непозволительно терпеть насмешки над собой, — как-то раз сказал отец, — Если кто-то насмехается над тобой, ты вправе вызвать его на бой, если титул насмешника не уступает твоему собственному. Обида, нанесенная рыцарю, это обида, нанесенная всему рыцарскому братству. Но есть три человека, от которых ты не имеешь права требовать сатисфакции, как бы сильно их слова тебя ни уязвили. Знаешь, от кого?»

«От его величества, его святейшества Папы Римского и…»

«Нет, — отец улыбнулся, что случалось нечасто, — От своего духовника, своего оруженосца и своего шута. Эти трое могут нести всякий вздор, но сердиться ты на них не вправе. Иногда только они и могут донести тебе правду».

Допустим, Аривальд еще только старший паж, а не оруженосец, пустячный титул, как для маркграфского двора, обозначающий лишь слугу при юном наследнике. Доверенное лицо, телохранитель, личный курьер и товарищ для игр, не Бог весть какое положение. Но когда-нибудь он станет оруженосцем — после того, как сам Гримберт будет принят в рыцарское сословие. И, как знать, может это случится гораздо раньше, чем полагает старый ворчун Магнебод…

— Ладно, — Гримберту потребовалось несколько секунд, чтоб восстановить душевное равновесие, вернув голосу деланно небрежный тон, — Пусть это было не сто туазов, а сто туазов и тридцать футов сверху…Что во-вторых?

— Триста метров.

— Что?..

— Триста метров, — спокойно повторил Аривальд, — Забудь про туазы и футы, а заодно про пассы, канны, перчи, арпаны и лиги. Привыкай использовать имперскую систему счислений, Грим, если не хочешь показаться при дворе неотесанным «вильдграфом», недавно спустившимся с гор, который смазывает свой доспех гусиным жиром и ковыряется в зубах фамильным ножом.

Аривальд улыбался. Гримберт даже повернул голову «Убийцы», чтобы взглянуть на шествующего позади «Стража», но, конечно, не увидел ничего кроме непроницаемого забрала — устрашающей стальной маски, за которой скрывалась бронекапсула самого Вальдо.

— Что ж, — произнес он нарочито холодным тоном, — Иногда даже рыцарь оказывается в положении, когда не зазорно признать собственную ошибку. Я сделаю выводы из этого урока. Более того, продемонстрирую тебе, что хорошо его усвоил.

— Вот как? И как же?

— Когда мы вернемся, прикажу майордому, чтоб его экзекуторы всыпали тебе ровно триста плетей, мерзавец. Уверен, ты начнешь визжать еще до того, как они отсчитают первую дюжину. Посмотрим, кто из нас боится цифр!

— Пощады, мессир! Будьте великодушны! Только не это!

— Что, мерзавец, испугался? — Гримберт удовлетворенно кивнул, — То-то!

— Испугался за вас, мессир, — смиренно отозвался старший паж, — Зная ваши непростые отношения с цифрами, я был уверен, что в освоении сложной арифметической науки вы не продвинулись выше сотни. А тут сразу триста! У вас с непривычки может пойти носом кровь, если вы вздумаете считать удары.

Чертов хитрец! Гримберт едва не расхохотался во все горло, испортив игру.

— А, заткнись, Вальдо!

— Сам заткнись, бестолочь!

***

Олень, напомнил себе Гримберт. Чертов распроклятый олень. Он добудет его, даже если придется расстрелять половину боезапаса и выбрать до дна весь моторесурс.

В сущности, как добыча он почти не представлял ценности. Отцовские егеря доставляли в палаццо достаточно дичи, чтобы его обитатели не испытывали в нем недостатка. Кроме того, Гримберт не испытывал пристрастия к оленине, находя ее жесткой и жилистой, годной в пищу разве что слугам. Даже приправленное изысканными соусами, приготовленное лучшими поварами Туринской марки, такое мясо не могло идти ни в какое сравнение с сочной мягкой свининой, которую поставляли придворные свинарники. Правда, свиньями существа, дающие мясо к маркграфскому столу, именовались больше по привычке, не так уж много генетических черт они сохранили от своих диких прародителей. Гримберт однажды видел их мельком, исследуя дальние закутки отцовских владений — бесформенные туши бугрящейся протоплазмы, слепо ворочающиеся в огромных стеклянных чанах. Не сохранившие в результате многовековой селекции ни конечностей, ни зачатков разума, они, кажется, не испытывали даже боли, когда мясники разделывали их прямо в чанах своими огромными тесаками, окрашивая циркулирующий физраствор в алые оттенки.

Не прельщали его и рога, которые можно было бы прибить к трофейному щиту и повесить где-нибудь в палаццо, подражая отцу. Он вообще не испытывал тяги к охоте, находя ее устаревшим на много веков ритуалом, долженствующим продемонстрировать мужество и отвагу, но ритуалом совершенно бессмысленным и малоинтересным.

То ли дело отец!

Устав от многочасовых споров с канцлером, казначеем и майордомом, как и полагается «вильдграфу», он в любой момент мог кликнуть егерей, главного егермейстера, залихватски свистнуть, схватить флягу с вином и исчезнуть в неизвестном направлении, оставив после себя лишь едкий бензиновый чад и огромные вмятины в брусчатке, оставленные его доспехом. Маркграф Туринский охотился истово и страстно, отдавая этому увлечению столько же пыла, сколь и войне, и это роднило его со старыми рыцарями великой Франкской империи.

Отец презирал охоту с аркебузой, входящую в моду при императорском дворе, считая ее оружием черни, был равнодушен к охоте с псами и редко обращал внимания на капканы. Будучи человеком, положившим всю свою жизнь на алтарь рыцарской доблести, он и помыслить не мог охотиться как-то иначе, нежели в своем собственном доспехе.

Может, он не отличался великим терпением, как страстотерпцы старых времен, и был лишен прирожденного охотничьего чутья, но компенсировал эти недостатки плотностью огня и комбинированными бронебойно-зажигательными патронами. Когда его «Вселенский Сокрушитель» походкой триумфатора возвращался обратно в Турин после недельного отсутствия, он выглядел так, словно дал бой целой лангобардской армии — пустые боеукладки, барахлящая ходовая, ободранная по всему корпусу краска, пороховые опалины… Но в каком бы виде он ни заявился домой, он никогда не возвращался с пустыми руками, за доспехом отца обычно ехало по меньшей мере полдюжины тяжело груженых трициклов, везущих его охотничью добычу.

Нет, подумал Гримберт, вспоминая эти грохочущие процессии, въезжающие в Турин, везущие за собой десятки квинталов мертвого размозженного пулями мяса, мне и даром не нужна эта тварь с рогами и копытами, но здесь дело принципа.

Во-первых, поразив ее, он заставит прикусить язык Вальдо. Тот, наверно, уже вовсю придумывает впрок шуточки об его охотничьих похождениях, шуточки, которые Гримберт обречен выслушивать по меньшей мере всю следующую неделю. Он докажет, что рыцарь в силах поразить цель без всяких бортовых вычислителей, пусть даже ему двенадцать лет отроду.

Во-вторых… Что ж, стоит признаться хотя бы самому себе. Вовсе не олень завел его сегодня так далеко от туринского палаццо, в сумрачный Сальбертранский лес. Но лишь увидев его рогатый силуэт, еще прежде, чем вспыхнули алые прицельные маркеры, сам для себя загадал — если «Убийца» поразит цель, значит, сегодняшнему его намерению будет сопутствовать удача. Сущее суеверие, конечно, позволительное малолетнему ребенку, но не рыцарю, однако Гримберт не мог отвязаться от этой мысли. Сегодня ему очень нужна удача. Даже больше, чем в тот день, когда он сдавал экзамен по вспомогательным тактическим схемам сердитому Магнебоду. Сегодня он докажет отцу то, что силился доказать три предыдущие года, обычно безо всякого успеха.

Докажет, что достоин именоваться рыцарем. И неважно, чем он управляет, старой рассохшейся развалиной или лучшим доспехом Туринской марки.

* * *

Гримберт всегда был равнодушен к охоте. В тех случаях, когда на него накатывало желание поупражняться в стрельбе по движущейся цели, а мишени на стрельбище приедались, он отправлялся в Мандрийский лес, расположенный в каких-нибудь трех лигах от города, ухоженный благодаря стараниям отцовских лесников, полный звенящих ручьев и изящнейших рукотворных рощиц из деревьев, наполняющих воздух упоительными ароматами, никогда не встречающимися в дикой природе. Слуги, услужливые и бесшумные, точно доброжелательные духи, мгновенно расстелят циновки, чтобы уставшие охотники могли выпрямить ноги, поднесут вино, уберут с тропы листву…

На тот случай, если юный маркграф желал испытать себя долгим маршем, чтоб нагулять аппетит, к его услугам был Шамбонийский лес, его собственный, подаренный на десятилетие отцом. Пусть не такой светлый и ухоженный как Мандрийский, не такой изысканный, он, в то же время, хранил собственное очарование. Именно там, в дебрях Шамбонийского леса, Аривальд, порезав палец остро заточенным кинжалом, украденным в дворцовом арсенале, принес Гримберту личную клятву — нелепый детский ритуал, о котором они никогда не заговаривали, но который оба хранили в сердце, точно драгоценную реликвию в неброской раке.

Помимо этого отец содержал также лес Орридо, хоть сам никогда в нем не охотился. Этот служил для приема гостей — высокородных дармоедов, императорских эмиссаров, голодных, точно бродячие псы, окрестных баронов, словом, всей той алчной публики, что способна разорить целое герцогство не хуже сарацинского нашествия. Неудивительно, что Орридо находился в незавидном состоянии. После того, как по нему проносилась улюлюкающая баронская орда, заливающая все вокруг отравой из газометов и искренне считающая это славной рыцарской охотой, лес надолго превращался в средоточие миазмов, гнили и продуктов биологического распада, из которого надолго уходила всякая жизнь.

В некоторых графствах и марках было заведено содержать отдельный ухоженный лес для venari anima dulcoratur[11] — так при дворе именовалась торжественная охота, устроенная в часть визита многоуважаемого соседа, но отец такую практику не поддерживал и не считал нужной. Да в этом и не было необходимости, соседние владетели, чьи земли лежали рядом с Туринской маркой, не отличались любовью к охоте.

Граф Лаубер, владетель Женевы, холодностью своих манер больше напоминал сервуса, комбинацию из живой плоти и механики, заточенную в человекоподобную форму, чем живого человека. Охотой он не интересовался, как не интересовался, кажется, никакими другими развлечениями и жизненными радостями, кроме театра. Изредка прибывая в Турин с визитом, как того требовали правила хорошего тона, принятые между соседями, он держался так, точно выполнял утомительный и бессмысленный ритуал, не считая нужным даже изображать радость. Неизменно вежливый, нечеловечески спокойный, замкнутый в своих мыслях, точно в несокрушимой крепости, одним своим появлением он вызывал у отца мучительную изжогу.

«Неприятный тип, — как-то сказал о нем отец, едва только свита графа благополучно отбыла из Турина обратно в Женеву, — Холодный, как рыба, и кровь такая же, рыбья. Мне от одного его взгляда не по себе делается».

Кажется, мало кто из окрестных сеньоров привечал графа Лаубера. Не столько из-за его странных манер, скорее, из-за его крови. Может, она не была рыбьей, как утверждал отец, а вполне человеческой, однако несла в себе небольшой изъян, исправить который не смогли бы даже лучшие императорские гематологи и сангвинарные фабрики.

Она была чужой. Титул графа Женевского Лаубер обрел не по наследству, как заведено, а милостью императора, оказав престолу какую-то значительную, хоть и неизвестную, услугу.

Старые благородные роды, испокон веков существовавшие в этих краях, напоминали жесткую виноградную лозу, растущую в выжженной радиацией каменистой земле. Лозу эту приходилось регулярно орошать кровью — горячей кровью императорских рыцарей, защищавших восточные рубежи империи. Род графа Лаубера был совсем другим. Произраставший из древнего аквитанского корня, удобренный соками старой империи, он являл собой пересаженный умелым садоводом отросток, обретший здесь, в тени бессмертных Альб, новую жизнь. Неудивительно, что граф Лаубер был плодом совсем других порядков и традиций, а на здешних «вильдграфов» взирал, точно павлин на коровье дерьмо. В его глазах они, должно быть, выглядели как сущие дикари, совсем недавно сменившие вонючие шкуры на рыцарские доспехи, дикари, невесть каким капризом его величества допущенные к вассальной клятве и посему считающие себя ровней прочим его вассалам.

Другой сосед, маркграф Лотар из Салуццо, тоже не был страстным почитателем охотничьих трофеев. Чудаковатый, гримасничающий, вечно хихикающий, нескладный, он, кажется, увлекался науками, но мало кому было известно, какими — в детали своих изысканий он никого не посвящал. В своих владениях он вел затворническую жизнь, а если и выбирался за пределы своей марки, то лишь изредка, чтобы напомнить о себе или закупить партию разнообразных реактивов, которых не мог достать в Салуццо.

Гримберта он именовал не иначе как «мой милый Гримберт» и с удовольствием пичкал виноградом, выращенным в теплицах Салуццо, приторным, липким, истекающим мутным соком и похожим на раздавленных насекомых. Кроме того, при общении с детьми он имел скверную привычку сюсюкать, отчего выглядел еще отвратительнее, чем обычно.

«Лучше держись от него подальше, — неохотно сказал отец как-то раз, не без удовольствия спровадив маркграфа Лотара восвояси, — Не знаю, что он там исследует, но слухи ходят недобрые. Не хочу, чтоб ты оказался поблизости в тот день, когда за ним нагрянет Инквизиция».

Как бы то ни было, Сальбертранский лес явно не годился для гостевой охоты. Он и лесом-то, с точки зрения Гримберта, считался лишь по ошибке. Растянувшийся по самой западной кромке Туринской марки, в предгорьях грозных Альб, он служил скорее естественной фортификацией, чем охотничьими угодьями.

Большой, неухоженный, запущенный, давно не проведываемый лесниками, он веками разрастался, точно предоставленная сама себе опухоль, охватывая сухими трещащими лапами холмы и взгорья, до тех пор, пока не сделался единовластным владетелем всей западной границы. Здесь не было ни аккуратно проложенных троп, ни обустроенных полян, на которых можно разбить шатры для уставших охотников, ни живописных видов, которыми можно насладиться пока остывают утруждённые работой орудийные стволы. Одни только сумрачные чащи, топорщащие навстречу путнику узловатые руки-щупальца, сменяющиеся безжизненными, тонущими в снегу, перелесками.

Сказать по правде, на редкость дрянной лес. Запущенный, унылый, какой-то безжизненный. Похожий на мертвое сухое тело, прикрытое тонким белым саваном выпавшего снега. Зверье, что здесь осталось и еще не успело впасть в спячку, чаще всего выглядело преотвратительным образом, на него и смотреть не хотелось, не то что записывать себе в трофеи. Сальбертранский лес с самого начала держался неприветливо, недружелюбно, взирая на Гримберта и его спутника как на непрошенных гостей, которые самовольно вторглись в его владения и не заслуживают гостеприимства. Как на чужие клетки, занесенные в большой и сложно устроенный организм, с которым не имеют общих генетических признаков.

Но сейчас, размеренно меряя подлесок стальными ногами «Убийцы», Гримберт не ощущал ни подавленности, ни душевного упадка. Даже досадный промах не испортил ему настроения, хоть и засел в душе саднящей, заставляющей ерзать, занозой. Оказавшись в этих сумрачных чертогах среди переплетения колючих ветвей, он ощущал приятный гул возбуждения.

Воздух, подумал он, все еще выискивая следы, должно быть воздух тут особенный. Воздух, которым он дышал, был пропущен «Убийцей» сквозь два фильтра, которые полностью избавили его от примесей, сделав сухим и стерильным, гарантированно безопасным для рыцаря и не имеющим ни одной посторонней молекулы или запаха. Однако ему казалось, что он пьет восхитительно прохладное белое вино, освежающее и пьянящее одновременно.

Запах свободы, подумал он, вот что за ароматом я дышу. Может, не впервые в жизни, но впервые — полной грудью.

Достаточно было отдать короткий мысленный приказ, как покорный «Убийца», не знающий ни сомнений, ни страха, мгновенно сменит курс. Весь лес — молчащий, укутанный белым саваном лес — в полном его распоряжении. Нет докучливых отцовских сановников, которые то и дело норовят указать, что позволительно делать особе его положения, а что может быть сочтено предосудительным. Нет отцовского канцлера с его уксусным рылом, то и дело норовящего отпустить какую-нибудь сентенцию на латыни, такую же музыкальную, как ветра, что вырываются у коней из-под хвоста. Нет свиты выпивох-баронов, которые вечно тащатся следом, одолеваемые грехом праздности, только ради того, чтоб на первом же привале перепиться вина из обозных бочек и устроить соревнование по стрельбе, превратив окрестные рощицы в дымящиеся руины. Нет даже осточертевших пажей, вечно портящих ему настроение своими вышколенными подобострастными манерами, норовящими подоткнуть ему салфетку или подставить руки, чтоб его сиятельство, чего доброго, не запачкало сапог, выбираясь из доспеха. Не было…

Может, Сальбертранский лес был скверным лесом, неприветливым, сумрачным и недружелюбным, однако здесь не было многих вещей, которые порядком раздражали его в палаццо. И уже одно это заставляло Гримберта ощущать душевное ликование.

Свободен. Впервые свободен, точно птица, вырвавшаяся наконец из опостылевшей клетки и только пробовавшая размять свои крылья, сама еще толком не сознающая их силы. Рядом нет даже Магнебода, который при всяком удобном случае норовит отпустить ядовитое замечание о навыках своего ученика, попенять за нерационально проложенный курс или мимоходом оскорбить в лучших чувствах.

Конечно, ему и прежде приходилось покидать Турин. Двенадцать лет — не тот возраст, когда нужна дюжина нянек, отец никогда не окружал его чрезмерной заботой. Не раз и не два они с Аривальдом забирались в настоящую глушь, вдвоем, без слуг и оруженосцев, чтобы хорошенько выложиться, меся грязь или преследуя только им ведомую цель. Но то все были детские выходки, не более того.

Может, потому воздух сегодня казался ему таким пьянящим и сладким, точно изысканное вино из подвалов маркграфа. Сегодня ему предстояло совершить нечто особенное. Нечто, что навсегда оставит в прошлом сопливого отрока в ржавом архаичном доспехе, явив ему на смену юного рыцаря. И не заметить этого ни отец, ни Магнебод уже не смогут.

Гримберт заставил себя сосредоточиться на показаниях визора, чертя пунктиром курс.

Но сперва олень. Сперва он добудет проклятого оленя.

***

«Убийца» монотонно ковылял по колено в снежной каше, иногда снося бронированным плечом низко нависающие ветви и выворачивая лапами рассохшиеся столетние пни. Гримберт с удовольствием доверил бы дело автопилоту, ограничившись одной лишь навигацией, но не мог этого сделать — Сальбертранский лес точно нарочно приберегал для него всевозможные козни, ожидая, когда рыцарь расслабится. Притрушивал снегом глубокие ямы-промоины. Выставлял на пути непроходимые баррикады из бурелома. Преграждал дорогу опасно накренившимися великанами-дубами.