Осиное гнездо

Василий Варга

ОСИНОЕ ГНЕЗДО

Роман в трех частях

―♦―

Еще каких-то десять лет тому назад все мы, представители среднего и особенно старшего поколения, жили тихо и скромно, никому не завидуя, вяло строили коммунизм и активно вооружались. Не только для защиты священных рубежей нашей Родины. В нас жила идея освобождения других народов и построения светлого будущего на всей планете, за что нас не только уважали, но и боялись, как чумы, а теперь, когда мы, волею судьбы, сами очутились в этом проклятом капитализме, — возмущению нет конца.

Разительный контраст между толстосумами, взяточниками, чиновниками, вовлеченными и погрязшими в коррупции по уши и простыми людьми мешает нам взглянуть на себя со стороны. Мы привыкли, чтобы о нас заботились. Нас отучили от самостоятельности. Мы не хотим видеть и признать, что продукция, созданная руками рабочих Германии, Франции, Италии лучше нашей, что богатство этих стран создано самим народом, а не правительством. И почему мы не можем сделать то же самое? Неужели мы хуже остальных?

Обвиняя во всех наших бедах наше правительство, мы забываем, что они, члены правительства, не инопланетяне, а выходцы из нашей среды, что какие мы сами, таково и наше правительство.

Главный герой этой книги Дискалюк — взяточник-толстосум, которого можно встретить везде на пост советском пространстве. Но огромный капитал, который он сколотил нечестным путем, не принес ему счастья. Мало того, он привел его к преждевременной гибели. Рисуя портрет главного героя и его сообщников, автор не мог обойтись без сатиры и юмора: Дискалюк — человек невысокой культуры с огромными возможностями и в этом он так похож на многих финансовых воротил-толстосумов, рассеянных по всему пост советскому пространству.

Среди героев книги есть и те, кто жил и хочет жить под опекой государства, чтоб о нем заботились, как это было при советской власти, не желая ударить палец о палец ради создания собственных материальных благ.

Quos vult perdere, dementat.

(Когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума).

Часть первая

1

Инструктор Н-ского обкома партии Дискалюк, как только закончилось бюро, на котором первый секретарь обкома Бандровский огласил, что в Москве произошел переворот, КПСС распущена и наверняка будет запрещена, и вполне возможно, коммунистов начнут отлавливать и сажать за решетку, схватился за голову, запустив жирные пальцы в жидкие волосы и чтоб унять душевную боль, вырвал несколько пепельных волосинок. Поняв, что хуже уж и быть не может, он решительно поднялся, зажал свой дипломат под мышку и бросился к закрытой двери. У двери стоял милиционер по стойке смирно, но Дискалюк, не обращая на него внимание, как и раньше, рванул дверь на себя и очутился лицом к лицу еще с одним стражем порядка в гражданском костюме.

— Уже?! — воскликнул он, поднимая руки кверху. — За что? я только исполнитель воли партии, сам я зла никому не делал. Тогда уж всех разом.

Но работник КГБ сам испугался и сделал шаг в сторону.

— Проходите, пожалуйста, — сказал он, — прикладывая руку к пустой голове.

— Ну, слава Ленину, вернее слава Богу, — произнес Дискалюк, вобрав голову в плечи.

Спускаясь вниз через ступеньку по боковой лестнице, он выскочил на улицу и направился к своей машине, в которой сидел обнаглевший шофер с папиросой в зубах. Сейчас он тянул дешевую сигарету «Дымок» и загадочно улыбался.

— Ну, что, Дмитрий Алексеевич, дела не важны, да? Видимо, нам с вами придется искать работу в скором времени, не так ли? — ехидно спросил водитель, услышавший ошеломляющую новость по радио «Свобода».

— Открой боковое стекло, навонял тут, дышать нечем.

— Это можно, — сказал водитель и открыл обе двери машины «Волга». — Куда теперь поедем?

— Ко мне домой, срочно! Закрывай двери, заводи машину, дорога каждая минута. — Дискалюк достал платок из кармана брюк, приподнял шляпу и вытер лысый потный лоб. Он, как и раньше, сел на заднее сиденье, хорошо зная, что не только местные вожди, но и вожди более высокого ранга садятся за спиной своего шофера во избежание всяких непредвиденных случайностей и неожиданностей.

Водитель завел машину, но не тронулся с места, давая мотору прогреться. Сидя в развалку за рулем, он неторопливо повернул голову к своему шефу, чтобы посмотреть на его бледное лицо, шмыгающий нос и дрожащую нижнюю губу, и хитро улыбнулся.

— Не томи, времени мало, — буркнул шеф.

— Куда едем-то? в тартарары?

— Ко мне домой, а затем в Бычково.

— Я отвезу вас домой, а потом… мне бы где перекусить не мешало. Уже три часа дня, а я не завтракал.

— Согласен. Пятнадцать минут тебе хватит? В Бычкове в шесть часов вечера совещание председателей колхозов Раховского района, на котором я делаю доклад. Не опаздывай.

— Пять минут прибавьте, — нагло потребовал шофер.

— Пять, но не больше, — сдался шеф.

— Заводи мотор.

Как только шеф вышел из автомобиля и поплелся к своему подъезду, водитель захлопнул дверцу, нажал на газ до упора, и машина рванула с места, словно была изготовлена в стране загнивающего капитализма.

В четырех этажном доме, где жили и другие работники обкома партии, не было лифта, поэтому Митер (так звала жена Дмитрия Алексеевича) вынужден был подниматься по ступенькам лестницы вверх на третий этаж, хотя всякий раз он утешал себя, что поднимается к вершинам коммунизма. И теперь, по старой привычке, несмотря на то, что коммунизм, кажется, рухнул, он утешал себя той же мыслью. На лестничной площадке третьего этажа отдышался, а потом дважды нажал на кнопку звонка квартиры номер тридцать. Массивная дверь была оббита розовым дерматином под кожу. Другие двери на этом этаже выглядели гораздо скромнее, чем на квартире Митрия благодаря супруге Марии Петровны, прозванной обитателями дома Марунькой за ее писклявый голос и худосочность.

Дверь тридцатой квартиры тут же открылась и на пороге показалась маленькая худая женщина, мать троих детей, с заплаканными глазами и тут же повисла на шее мужа.

— Митрику, шо с нами будеть, я усьо по радиво слышала, какая беда случилася, упаси Бог! — щебетала она, скрестив руки у него на затылке и встала на свои худые ножки только тогда, когда муж внес ее в прихожую и захлопнул за собой входную дверь.

— Да, ситуация необычная. Нам только что на бюро объявили о самороспуске областного комитета партии, — сказал Митрик, тяжело вздыхая. — И главное, не сказали, куда нам деваться: в подполье уходить, али оружие брать в руки и штурмом идти на мировую демократию. Так, распустили нас, и мы теперь, как овцы без пастуха. Что дальше делать — ничего не ясно, никто ничего не знает. Я теперь похож на трехлетнего ребенка, брошенного родителями на безлюдном пустыре. Чтобы у меня не случился инфаркт — будь ты пока моим руководителем, давай мне указания, и я буду добросовестно все исполнять. Сможешь или нет? Будь моим лидером! Скажи, что мне сейчас делать?

— У нас есть монастырь, может, тебе туда податься?

— Да ты что, я ни одной молитвы не знаю. Да и анкета у меня какая, ты подумала об этом?

— Митрику, там анкеты никакой не надоть, не беспокойся, там только послушание. Переход из одной религии в другую на тебе не сильно скажется, заверяю тебя, а потом, глядишь, и я к тебе присоединюсь. Не упрямься. Ежели ты вручаешь мне командование над собой, то исполняй и никаких разговоров. Я скажу детям, что ты уехал на заработки в Швейцарию.

2

Дискалюк тяжело вздохнул, достал партийный билет из внутреннего кармана пиджака, развернул его, посмотрел на последний месяц уплаты членских взносов, захлопнул и поцеловал в голый лоб Ильича на обложке.

— Прощай, отец родной, — произнес он трагическим голосом, а затем обратился к жене: — Выброси этого коротышку в пылающий огонь, он теперь может принести нашей семье одни несчастья. Чего-то не хватало в фундаменте, который он заложил, и возведенное им гигантское здание рухнуло, кажись, на вечные времена.

— Что ж! вечная ему память, как говорится, — сказала Марунька, намереваясь бросить партийный билет с изображением Ильича в пылающий огонь.

— Давай, повременим с этим, а вдруг еще пригодится. А пока, какие будут указания, ибо время дорого? — спросил Митрий, доставая сигарету «БТ» болгарского производства. — Машина вот-вот должна подойти.

— Кажись до Мукачева всего сорок километров, попытай счастье, а вечерком позвони мне и скажи: говорит Митрополит ужгородский и мукачевский, я буду знать, что это ты. Давай я тебе соберу на дорожку сальца с чесноком, поешь вволю, потому как в монастыре сплошные посты: ни сала, ни мяса не дают, и я боюсь, что ты станешь худенький, как я. Ты чичас чижелый такой, как навалишься, я задыхаюсь под тобой…

— Не болтай глупости, не до этого теперь. Тут надо жисть спасать, а она в глупые ситуации углубляется, — сказал он ерзая в кресле и все же выдавливая скупую улыбку на жирном лице. — Я пока думаю укрыться в Бычкове у своих родителей. А если не у них, то на Дилку есть деревянный особнячок с рестораном на первом этаже, а наверху я комнатенку себе оттяпаю и там пересижу, а дальше видно будет. Будет день — будет пища, как говорится.

— Нет, нет, я не согласна. Знаем, чем все это кончится. Какая-нибудь сучка к тебе привяжется и будете вы там вдвоем поганиться ночи напролет. Я уже через два дня примчусь. Знаю я этот Дилок. Не один раз ты там пропадал. Ишь, куда потянуло! Лучше монастыря быть не может. Я очень ревнивая, учти. А ревность моя от любви. Не знаю, за что я тебя такого брюхатого люблю? Похудел бы в монастыре, был бы намного лучше и моложе бы выглядел. Послухайся меня — лучше будет, ей-богу лучше. Хошь, я тобе еще десяток яиц сварю и последнюю банку икры отдам, только иди в монастырь, — уговаривала Марунька своего знаменитого мужа и на последних словах веки у нее покраснели и увлажнились.

Она сидела на стуле напротив мужа и глядела ему в мигающие глаза, зная, что они не к добру у него мигают. Еще кажись Сталин не любил тех, у кого глаза бегали. И она, Марунька, это страх, как не любила.

— Да, я вижу: у тебя глаза бегают, значит, ты говоришь совсем не то, что думаешь. Ты говоришь одно, а думаешь другое, и мысли твои в Бычкове, на Дилку и ты уже видишь себя в обчестве какой-нибудь крали, ну скажи, что я не права? — прибавила она, положив свою худую руку ему на колено.

— Брысь, козявка! — не выдержал Дискалюк. — Тут дела мировой значимости, а она своим скудным умишком в болото мещанского быта погружается, да религиозный дурман мне пытается внушить. Да плевал я на твой монастырь. Там одни старухи болтаются и потом от них несет на три километра. А я… я еще за себя постою, я еще докажу, на что я способен, ты не думай. «Мы смело в бой пойдем, за власть советов», — запел он и тут же вскочил на ноги.

— Звиняй, Митрику, звиняй, я малость переборщила, больше такого не повторится. Оно, конечно, если разобраться… то тебя понять можно. И песню хорошую ты всегда поешь. Да, действительно бой лучше монастыря, это несомненно так, — лепетала Марунька, делая рот до ушей.

— К тому же в Мукачеве только женский монастырь, — сказал Митрий, — тебе бы туда не мешало, да дети еще не подросли. Поцелуй их за меня, скажи, папа вскоре объявится.

— Када ж ты появишься, дорогой?

— Это будет зависеть от обстановки. Не будет погони за коммунистами, значит, ждите меня. Я возвернусь и заявлю новым властям, что из членов партии вышел на добровольной основе, по велению сердца так сказать. А теперь давай чмокнемся напоследок. Извини, если тебя обижал. Пора мне, машина чай во дворе уже стоит меня дожидается.

— Уууу! родненький, прощевай, не забывай свою клушу Маруньку, потому как она никогда тебя не позабудет и всегда тебя, слепого, хромого, глухого, беззубого, в свои объятия примет и приголубит, да еще накормит, напоит и всем преданным телом прижмется.

3

Дмитрий Алексеевич спустился на первый этаж и к удивлению обнаружил, что машины нет. А должна была быть. Прошло уже около часа, а не пятнадцать минут, как он велел. Что-то случилось из ряда вон выходящее. Он хорошо знал своего водителя. Пусть он был с небольшими странностями, улыбался ни к селу ни к городу, но аккуратности ему не занимать. Он никогда не опаздывал раньше. Возможно машину арестовали. Дискалюк надел шляпу задом наперед, неестественно заломил ее, расстегнул рубашку от ворота до пупка и отпустил нижнюю челюсть, выдвинув немного язык. Хоть зеркала нигде поблизости и не было, но он был абсолютно уверен, что в таком виде его никто не узнает, ведь теперь он имел вид уличного забияки. Через каких-то сто метров автовокзал, еще времени достаточно, чтобы успеть на автобус следующий до Рахова.

Он не успел добежать до кассы и взять билет, как это делали все советские люди, а прямо ринулся на штурм автобуса, держа десятку в кулаке. Водитель стал грудью, но Дискалюк прошипел:

— Сдачи не надо. — И прошел вглубь автобуса, чтобы занять последнее место.

Никто его не узнал: ни водитель, ни пассажиры. И погони за ним не было. Убедившись в полной безопасности, он принял обычный вид и постепенно стал напускать на себя важность, предаваясь различным мыслям. «Гм, а водитель прикарманивает, билет мне не дал. Если бы я так сел еще неделю тому назад, ему бы туго пришлось этому водителю. Я бы дал команду и на него могли бы завести уголовное дело, или уволить с работы. Он ведь зарплату получает. Автобус-то государственный. Негоже обманывать государство. Но теперь-то все по-другому. Теперь все развалится и на развале этого мира нам снова придется все восстанавливать, как после семнадцатого года. Давайте, давайте, голубчики. А пока надо спасать шкуру, уйти в глубокое подполье. Дура моя Марунька. В такой трудный час своей ревностью меня мучить. И как я на ней женился, ума не приложу? Она, как женщина, уже давно ничего не стоит. Ну, какой мужик устоит от соблазна в этих условиях? Разве что импотент какой-нибудь. Мы с Борисовым давали жару. Интересно, где сейчас Валерка, что с ним? Небось в норке какой-нибудь сидит, а любовница ему толстолобиков жареных носит. Я в Бычкове все узнаю. Надо с ним повидаться, пообщаться, вчерашний день вспомнить. А банька какая была… всего две недели назад и девочки-мадьярочки. Эх, жизнь! Какие сюрпризы ты нам иногда преподносишь!» Мысли текли, как горный ручей после обильного дождя. И вот уже Мукачево — маленький прелестный городишко, знаменитый не только своими средневековыми замками, но и тем, что немного восточнее, на возвышенности, стоит многоэтажное белое здание, которое могло бы приносить ежегодные доходы, исчисляемые в миллионах долларов, если бы местные мукачевские варвары не разрушили, а затем не растащили внутреннюю начинку. Чем они руководствовались, — свободолюбивым духом, часто лишенным здравого смысла, или желанием доказать, что они свободные воинственные славяне, а не какие-нибудь кельты или аборигены Австралии?

Это радиолокационная станция слежения, сокращенно РЛС. Советский союз угрохал миллиарды рублей на ее строительство. Ни в одной стране Европы не было и нет такого сооружения. Советский союз так страстно мечтающий освободить народы Европы от капитализма силой оружия, возводил сооружение, глаза которого способны были увидеть даже муху, поднимающуюся в воздух над территорией Германии, Франции, Англии, не то что самолет.

И вот какая-то свободолюбивая медицинская сестра взбудоражила жителей Мукачева экологической катастрофой, грозящей бедой, которую несет эта РЛС, организовала массовые демонстрации в защиту чистого воздуха, зародила в них ненависть к гигантскому сооружению, как к инородному телу, и введение в строй гигантской дорогостоящей станции притормози лось.

«Вот оно это здание, с разбитыми окнами, растащенным оборудованием, стоит, как укор нашей безалаберности, безмозглости, — думал Дмитрий Алексеевич, — и депутаты от нашей области поддались общему разрушительному настроению, мучили Горбачева разными вопросами по поводу этой РЛС, не соображая, какие деньги мы бы сейчас гребли, обслуживая аэродромы всей Европы. Украина хочет стать независимой. Уже декларацию приняли депутаты — вчерашние коммунисты. Что это за коммунисты? Три славянские народы, близкие по духу и языку, должны жить вместе».

Автобус уже миновал зону видимости разрушенной РЛС, а он все поворачивал голову, как бы прощаясь с ней. Еще бы! Во время митингов перед зданием он и сам присутствовал среди митингующих и пытался уговорить, но не тут-то было. Его чуть не отколошматили бабы. «И во всем телевидение виновато. Это оно демонстрировало всякие митинги из Вильнюса, Баку, Тбилиси и Нагорного Карабаха. Закарпатцы — дисциплинированный народ, к этому их приучили венгры, австрийцы. Сами не додумались бы до такого. Но дурной пример — заразительный. Если была бы возможность снова пробраться к пульту управления, если не областью, то хотя бы районом, можно было бы жить припеваючи. С таким народом не пропадешь».

4

Уже было совершенно темно, когда автобус остановился на станции в Бычково. Дискалюк вышел и направился в зал ожидания на всякий случай посмотреть расписание автобусов в сторону Рахова. Это был его первый автобусный маршрут после долгих лет езды на служебной машине. От общественного транспорта он настолько отвык, что для него автобус существовал только на бумаге, а механизм движения, тем более расписание движения автобусов, вообще для него — темный лес.

В зале ожидания он с удовольствием прочитал плакат: «Наша цель — коммунизм» и стал разглядывать расписание, в котором он никак не мог разобраться.

— Извините, — обратился он к незнакомому человеку, довольно интеллигентному на вид, с короткими усами, — я вот тут никак не разберусь в этой глупой схеме движения автобусов. Если сесть на этой остановке, то куда я могу попасть: в Ужгород или в Рахов?

— Смотря, куда вам надо?

— Это философский ответ, молодой человек, а я хотел бы получить конкретный ответ. Я старше вас, поэтому извольте отвечать с комсомольским огоньком, — рубанул Дискалюк, совершенно забыв, что он уже не инструктор обкома партии.

— Я тебе так скажу, господин…

— Я не господин, я — товарищ, — захлопал глазами Дмитрий Алексеевич.

— Кончилась ваша эта лафа, товарищ. Знаем мы вас, болтунов неугомонных. А чего ты вдруг расписанием стал интересоваться «товарищ», га-га-га! Отобрали «Волгу», да? Давно пора. Фу, какая жирная бульдожья морда, даже смотреть противно: вырвать может.

Дискалюк покраснел от обиды и страха. Так с ним никто не разговаривал вот уже двадцать лет. «Значит дела плохи, — подумал он, — надо удирать. С расписанием потом разберусь. Как он мог меня узнать? Значит, надо удирать».

— Закурите, — сказал он примирительно, — очевидно, вы меня за кого-то принимаете, а я вовсе не тот.

— Тот, тот. Съездить бы тебе по жирной физиономии, сразу признался бы, что ты сын кухарки, которую твой Бог Ленин советовал ставить во главе государства. Коммуняки кровавые, наконец-то, вам пришел конец. Как я рад, ты представить себе не можешь. А теперь чеши отсюда, гадина жирная. Впрочем, мы еще встретимся.

Дискалюк вышел в темноту, осторожно оглядываясь во все стороны и побрел по направлению к дому, где у него жила мать Авдотья Семеновна, щупленькая старушка с вставленными зубами, которые она на ночь снимала и ставила в чашку с подсоленной водой.

В небольшом, но добротном деревянном доме, сработанном строителями еще пять лет тому, когда он, инструктор обкома партии скромно намекнул первому секретарю Раховского райкома партии Габору, что неплохо было бы помочь его старенькой матери капитально отремонтировать ветхий домик по адресу Ленинский тупик, 28. Первый секретарь Габор, хоть формально и не зависел от Дискалюка, но был сообразительный мужик, и зная, что мнение о его работе формируют именно такие, как Дискалюк, не стал ссылаться на занятость и трудности со стройматериалами и финансированием. Он сделал капитальный ремонт по-королевски.

Старый деревянный домик был снесен, или, выражаясь словами партийного гимна, разрушен до основания, а затем… отстроен новый симпатичный домик из дерева хвойного пород, оштукатурен внутри, со светлым паркетом из ясеня. Словом получился сказочный домик. Габор вскоре сбежал к себе на свою родную Тячевщину, но Дискалюк при каждой встречи старался крепко жать ему руку в знак благодарности.

Сейчас только ода лампочка тускло горела над столом, непокрытым скатертью. Он прислонился к окну и увидел мать стоящую на коленях с молитвенником в руках. Он был несколько приятно удивлен, так как не видел матери с молитвенником в руках лет двадцать, если не больше. Выждав, пока мать не закроет молитвенник, он тихонько, чтоб не испугать ее, поелозил пальцами по стеклу. Авдотья Семеновна уже была туговата на оба уха и не среагировала, тогда он согнутым пальцем правой руки постучал по раме.

— Кто там? — всполошилась старуха, не ожидая гостей. — Его нет дома. Иде он, я не знаю и знать не могу. Оставьте меня в покое, пожалуйста. Я Богомольная старуха и за взгляды и коммунихтическую принадлежность сына ответственности не несу.

Тогда сын приложил свою жирную физиономию к стеклу и постучал еще раз.

— О Господи, лышенько мое! Так это ты самый, рассамый и есть, — перекрестилась старуха. — Чичас, одну минутку.

Она открыла входную дверь и точно так же, как жена, Марунька повисла на шее сына.

— Я молюсь за тебя денно и нощно. Да хранит тебя Бог от этих дерьмократов, будь они неладны. Тут какие-то фулиганы все приходят, спрашивают, иде тебя отыскать можно. Очевидно норовят свести с тобой какие-то счеты. А ты что, один? а где жена, детишки? Если они в Ужгороде, то лучше им тама и оставаться, пока не наступит спокойствие.

— А что, у нас неспокойно? коммунистов никто не преследует? Поесть чего-нибудь приготовь: весь день куска хлеба во рту не имел, — сказал сын, бросая шляпу на знакомую полочку над вешалкой.

— Есть сало, чеснок, тушенка в литровых банках, выбирай. Мне для тебя ничего не жалко. А ты переночуй, а завтрова чуть свет переберись к моей внучке Абии, что живет возле дубовой рощи недалеко от Дилка. Тама полнейшая безопасность. А я тут буду всем объяснять так: никого не видела, ничего не знаю. Али скажу так: в Китай сбежал. Поезжайте в эту Китаю, тама его и найдете, — тараторила матушка, танцуя у плиты.

— Умная ты мать, ничего не скажешь. С тобой не пропадешь. Если бы у меня жена такая была.

— Консипирация, сынок, консипирация, а что поделаш?

— Да, конспирация — мудрое ленинское изобретение, — подтвердил сын. Он гордился тем, что мать, неграмотная женщина, по всем параметрам соответствует кухарке, политически подкована и в этом исключительно его заслуга.

— А ты в Бога веришь, мама? Я раньше не видел, чтоб ты молилась.

— Зачем спрашивать? у каждого из нас — свой Бог. У тебя — свой, у мене — свой, но так как твой Бог низложен, забудь его и переходи в нормальную веру. Ежели бы ты так поступил, я была бы очень рада. Этот Бог — вечный, сынок.

— У тебя самогон есть? — спросил сын.

— Нет, но для тебя найдется. Прими для успокоения, сон лучше будет.

Дмитрий Алексеевич снял пиджак, а в ванной и рубашку, и охладился до пояса чистой, как слеза, водою. Черная, с белыми пятнами кошка, настороженно дежурила у входа в комнату. Она была уверенна, что к ней в дом, где она полная хозяйка, пришел не званный гость и ждала, чтобы он убрался восвояси. Дмитрий Алексеевич возвращаясь из ванной, наступил ей на лапку. Кошка заверещала и тараща ненавидящие глаза, поплелась в угол.

5

Между тем события развивались настолько благоприятно, бархатная революция была настолько бархатной, настолько нежной, не характерной для России, что она свободно может быть внесена в книгу рекордов Гиннеса.

Вчерашний коммунист Ельцин, вышедший из партии еще до низложения режима, стал руководителем русского демократического государства, а в Киеве коммунист Кравчук взял бразды правления независимой Украиной. Поэтому никакой команды о разгоне коммунистов на местах не поступало и не могло поступить. Работники райкомов партии просто перестали уплачивать членские взносы, поменяли вывески на зданиях и в качестве демократов, остались руководить массами.

Дискалюк чуть было не поплатился за свою чрезмерную осторожность. Если бы не друзья в обкоме, ходить бы ему в дураках и выпрашивать какую-нибудь малозначащую, низкооплачиваемую должность.

Первым, кто забил тревогу об исчезновении Дискалюка, был его коллега, тоже бывший инструктор обкома некий Устич. Он все время посылал посыльного в надежде, что Дмитрий Алексеевич, отсидевшись в берлоге, вдруг выплывет. Марунька вначале вообще ни с кем не хотела разговаривать, а если и вступала в беседу с послами, то говорила, что Дмитрий Алексеевич удрал в Америку, а когда вернется, у нее нет сведений. Но когда пожаловал сам Устич, она обрадовалась, переменилась и дала слово разыскать, откопать своего мужа, где бы он ни находился, — в Вашингтоне или Пекине и используя галстук в качестве поводка, доставить его, Митрика, в Ужгород, в областную народную раду для крещения в новую веру.