Остров надежды

Вон Апар, кочевой чукча, однако внешне ничем не отличавшийся от эскимосов, и его молодая жена Нанехак, не сводящая с Ушакова своих больших черных, словно смазанных тюленьим жиром, глаз. Встречаясь с ее взглядом, Ушаков всегда чувствовал в нем что-то особенное, какую-то жажду знаний, неутоленное любопытство.

Ушаков приготовил схематическую карту острова Врангеля, увеличил ее с помощью кальки в штурманской парохода и теперь аккуратно прикрепил кнопками к стене.

— На лежащую нерпу похожа, — серьезно заметил степенный, рассудительный Тагью, посасывая свою неизменную трубку с крохотной медной чашечкой на конце, в которую табаку умещалось всего на две-три затяжки.

— На лахтака, — поправил его старый шаман Аналько.

Ушаков сел за стол и поискал глазами Иерока. Нашел. Тот расположился среди своей семьи.

— Иди сюда, — позвал его Ушаков. — Будешь мне помогать.

— Чем я могу помочь? — удивился Иерок. — Говори сам, а я буду отсюда смотреть.

— Нет, я хочу, чтобы ты был рядом. Мы ведь с тобой уже все обсудили. Вдруг я что-то забуду или пропущу, вот ты и поможешь мне…

Переводил, как всегда, Иосиф Павлов.

— Мои дорогие друзья и товарищи, — начал Ушаков и оглядел слушателей. Ему показалось, что Нанехак как-то странно встрепенулась и легкая улыбка скользнула по ее округлому, еще не потерявшему детские черты лицу. — Каждое мгновение приближает нас к той земле, которая ждет вас уже многие тысячи лет. Эта земля называется остров Врангеля, и очертания ее вы можете видеть на этом чертеже. Там есть ровные тундровые пространства, есть горы. Но кругом — берег и родная вам стихия — море, полное моржей и тюленей. На острове водится белый медведь, песцы и другие звери, на которых вы можете охотиться. Но самое главное — там много моржа. Есть большие лежбища по южному побережью, вот здесь, в районе бухты Роджерс и чуть дальше, на мысе Блоссом…

Ушаков взял карандаш и показал на карте название места.

— Мы еще окончательно не решили, где будем селиться. Это зависит от ледовой обстановки вокруг острова. Но я думаю, что лучшее место — это бухта Роджерс, потому что здесь есть пресная вода, такая же лагуна, как в вашем Урилыке, и галечная коса… Там, быть может, мы и поставим наши дома и яранги. Но это будет только началом новой жизни. Главное наше дело — это обжить остров, населить его людьми, которые будут жить в согласии с природой. Вы знаете, что в России победила революция, скоро мы будем праздновать десятилетие нашей республики. Что такое наше будущее? Это прежде всего жизнь, основанная на интересах простых людей. У нас не будет так: у одного есть все, а у другого — ничего. Все будут равны, и только труд будет определять положение человека в обществе…

Ушаков подождал, пока Павлов перевел его слова. Потом услышал, как эскимосы стали о чем-то переговариваться между собой.

— Одобряют… — пояснил ему Павлов.

Это воодушевило Ушакова. Значит, люди поняли его правильно. Про себя он отметил, что надо срочно браться за изучение языка.

— Вы хорошо знаете, что случилось со зверем у ваших берегов. Его почти не осталось, потому что моржа и кита, тюленя и пушного зверя многие годы хищнически истребляли. Что брал белый человек, как вы называете американцев и нас, русских, от кита, например?

— Китовый ус, — напомнил Иерок. Он сам в свое время мечтал добыть большого гренландского кита, чтобы купить деревянный вельбот.

— А все остальное — мясо и весь жир, которым могло кормиться не одно такое стойбище, как Урилык, просто выбрасывалось, пропадало, — продолжал Ушаков. — А вы знаете, на что шел китовый ус?

— У нас из него делали полозья для нарт, рыболовную леску, на которую не налипал лед, разный инструмент, — сказал Иерок, который, если уж его позвали на помощь, старался как можно лучше выполнить свою задачу.

— А те, кто на мощных китобойных шхунах приходили сюда, вырывали китовый ус, чтобы делать из него… — Ушаков на минуту задумался, — каркасы для женских задов!

Павлов хоть и старался точно перевести сказанное, но тут все же растерялся. Иерок удивленно взглянул на Ушакова и спросил:

— Неужто у ваших женщин такие тощие зады?

— Зады обыкновенные, — принялся объяснять Ушаков, досадуя на себя за то, что уклонился от главной линии разговора, и забеспокоился: удастся ли выбраться из этого затруднения. — Но некоторым богатым женщинам хотелось, чтобы они выглядели еще пышнее, как бы толще.

— А для чего? — подала вдруг голос внимательно слушавшая умилыка Нанехак.

— Не иначе как для приманки, — высказал свое предположение Кивьяна. — Ведь для всего остального каркас не нужен! Он только мешает…

Кивьяна мог говорить об этом со знанием дела, ибо детей у него было множество, и жил он со своей женой душа в душу.

— Каким надо быть глупым мужчиной, чтобы попасться на такую приманку! — с презрением заявил Анакуль.

— От моржа брали только клыки и кожу, — продолжал Ушаков, осторожно пытаясь выбраться из опасного водоворота беседы. — А самое жизненно важное — тоже выбрасывали…

— А рыбу как ловили! — вспомнил вдруг Павлов. — Перегородят Анадырь и черпают все в свои кунгасы.

— Особенно японцы. Каждое лето пригоняли к нам тысячи рыболовов!

— Это был грабеж народных богатств, — подтвердил Ушаков. — Они брали то, что принадлежало по праву эскимосам и чукчам, что составляло основу жизни в этих краях. И теперь, когда вся земля и ее богатства принадлежат народу, такого больше не будет.

— Мы издавна так считали, — начал Иерок. — Вся земля, все, что ходит и плавает, принадлежит живущим на ней людям. И наверное, всем хватило бы мяса и жира, если бы не причуды белого человека…

Ушаков жалел, что сказал о применении китового уса. Это еще больше уронило в глазах эскимосов белых людей. Об этом его заранее предупредил Павлов, к которому местные жители относились с большим уважением, чем ко всем остальным. Ведь он жил их жизнью: охотился на морского зверя, держал собачью упряжку, не брезговал эскимосской едой. Вообще же эскимосы, впрочем, как и их соседи, чукчи, ставили белого человека гораздо ниже себя, считали его слабым, изнеженным, жадным и, самое главное, думающим только о том, как обмануть эскимоса, взять с него побольше и подешевле. Ни корабли, ни огнестрельное оружие, ни различные диковинные товары, изобретенные белым человеком, в расчет не принимались. И чукчи и эскимосы с удовольствием посмеивались над белыми, а если к тому же удавалось в чем-то перехитрить их, то это и вовсе вызывало всеобщее ликование.

— Это всенародная собственность, — сказал Ушаков как бы в поддержку Иероку. — Это естественно для человека, к этому и призывают большевики. Мы все вместе будем беречь зверей и птиц, чистоту рек и озер и эту, теперь нашу собственную, землю!

Когда Павлов перевел слова Ушакова, люди одобрительно закивали головами.

— А как же будет с теми, кто привык таким образом употреблять китовый ус? — с любопытством спросил Кивьяна.

— Обойдутся!

— А для тех, кто обойтись не сможет, китового уса хватит, — примирительно сказал Тагью, у которого хранился небольшой запас, и он собирался при удобном случае выменять его на брезент для нового паруса.

Дальше разговор пошел веселее и легче. Павлов и Ушаков уселись рядом за обеденный стол кают-компании, положили перед собой листы бумаги и принялись записывать, кому что надо из товаров.

Все брали примерно одинаковое количество сахару, чаю, табаку, муки, патронов, ткани на камлейки. Етувги получил в кредит новый американский винчестер и сильно обрадовался. Он больше ничего не хотел брать и только по настоянию жены взял немного сахару и чаю.

Молодой Таян вдруг попросил патефон.

— Очень мне нравится музыка из этого ящика.

— Патефон у нас только один, да и тот не продается, — сказал Ушаков.

— Жаль, — вздохнул Таян. — А мне так хотелось послушать музыку.

— Я научу тебя играть на мандолине, — пообещал ему доктор Савенко. — Никакого патефона тебе не понадобится.

Вскоре над палубными ярангами поднялись дымки костров: получив продукты, эскимосы поставили чайники и принялись жарить лепешки на нерпичьем жиру, хотя свежего печеного хлеба на пароходе было достаточно.

Ушаков заглянул в походную ярангу Иерока. Сам хозяин сидел на китовом позвонке, поставленном на крышку трюма, и крошил на доске острым охотничьим ножом листовой черкасский табак. Апар чинил гарпун, а Нанехак, обнаженная по пояс, месила тесто на длинном деревянном блюде. Ушаков, смутившись, хотел уйти, но его позвал Иерок:

— Заходи, заходи, умилык! Сейчас будут лепешки и будем пить чай. А то твой пароходный хлеб слабоват, да и запаха нерпичьего не имеет.

Пригнувшись, Ушаков вошел в ярангу и пристроился рядом с Иероком, стараясь не глядеть в ту сторону, где при свете небольшого костерка, разложенного на металлическом листе с загнутыми краями, ритмично, словно исполняя какой-то безмолвный ритуальный танец, двигалась Нанехак. Железные листы были срочно изготовлены в корабельной мастерской, чтобы эскимосы могли разводить на них свои домашние костры, без которых им не обойтись, хотя Ушаков и раздал всем им примусы.

В яранге не было полога, но в глубине Ушаков увидел разостланные оленьи шкуры, подушки и два серых солдатских одеяла, неизвестно как попавших сюда.

— А не хотелось бы вам, Иерок, поселиться в настоящем деревянном доме? — спросил Ушаков, оглядевшись.

— Каждый живет так, как привык, — ответил старик. — Как я стану жить в деревянной яранге? Там не разложишь на полу костра, не повесишь полог, да и пространства много — холодно…

— Так ведь в доме печка, плита, лампы, — продолжал Ушаков. — Полога не надо, на кровати спать будешь…

— Непривычно, — мягко возразил Иерок. — Что же я, кайра, чтобы на возвышении спать? Птица, она не боится высоты, а человеку страшно. Тем более сонному — упасть можно. И огонь, мне приятнее видеть его, а не запирать в каменный мешок. Вольное всегда приятней для глаза — что человек, что пламя…

— Это верно, — вздохнул Ушаков и покосился на Нанехак.

Женщина уже закончила месить тесто и теперь лепила небольшие дырчатые лепешки, опускала их в кипящий нерпичий жир.

— А правда, что у белых людей сажают в каменный мешок?

— В какой каменный мешок? — не понял Ушаков.

— В тюрьму.

— Бывает…

— Это жестоко.

— Так ведь худого человека нельзя держать рядом с другими людьми. Если он вор, преступник какой или, того хуже, — убийца?

— Вор, конечно, это плохо, — задумчиво отозвался Иерок. — Но украл-то он, наверное, не из озорства, а может, с голоду?

— Верно, с голоду можно украсть, — согласился Ушаков.

— А зачем его в каменный мешок сажать? Его накормить надо.

— Ну вот, представь себе. Ты пришел к своей мясной яме и видишь: кто-то там похозяйничал, взял твой копальхен… Что ты будешь делать?

— Это Рутпын, — спокойно и уверенно сказал Иерок. — Огрызок человека. Но он несчастен и так, потому что вор…

— А что вы с ними делаете? — спросил Ушаков.

— Презираем… Жалеем… Прогоняем из стойбища.

— В России некуда прогонять, поэтому таких людей и сажают в тюрьму…

— Но ведь теперь же нет воров, теперь все равны перед запасами еды…

— Нет, есть еще, — вздохнул Ушаков. — Я уже говорил тебе: люди идут в будущее из прошлого, худое вот так, сразу, не кончится. Нужно время… Вот я знаю, что твои внуки уже не захотят жить в яранге. А ты идешь в будущее с ярангой и многим другим, отсталым…

— С чем это, отсталым? — насторожился Иерок.

— Я ничего не хочу тебе советовать, поступай, как тебе велит совесть, но не трогай лаг…[7]

Лицо Иерока вытянулось от удивления.

Вчера поздно вечером, когда, как ему показалось, на корабле все уснули и только огнедышащая машина без устали работала в чреве трюма, толкая большой железный пароход с ярангами, он осторожно пробрался к левому борту, чтобы одарить морских богов из тех запасов, что выдал им Ушаков. На небольшое деревянное блюдо он накрошил табак, кусочки крепкого русского сахара, насыпал горсточку муки. И все это бросил в море возле того инструмента, похожего на часы, от которого за борт убегала веревка. Лаг так заинтересовал Иерока, что он решил вытащить его и посмотреть, что же там на конце. Быть может, это таинственный дух белого человека, охраняющий корабль? Иерок взялся за сырой металлический трос и принялся осторожно тянуть. Но что-то там сопротивлялось, дергалось на конце. И вдруг он испугался, быстро отпустил трос.

Постояв возле крутящегося приспособления, на циферблате которого выскакивали цифры, Иерок перешел к другому борту. Вдоль железной стены парохода кипела вода, и порой казалось, что огромный корабль стоит на месте, а океан несется мимо него с бешеной скоростью и все удаляет и удаляет от «Ставрополя» бухту Провидения, покинутый навсегда Урилык, древнюю Уназикскую косу, Янракеннотский мыс, остров Аракамчечен, знакомую, хорошо обжитую землю, где на приметных холмах еще можно различить кости ушедших в другую жизнь сородичей.

Говоря Ушакову о том, что если принято решение, то надо идти вперед, Иерок успокаивал и самого себя, потому что знал, рано или поздно люди спросят его: ради чего ты позвал нас? Где эта волшебная жизнь, тот сказочный остров надежды, где всего в изобилии?.. Но ведь на самом деле такой земли, такого острова нет. То есть именно такой, какой описывало воображение сказочника, измученного мечтой об облегчении своей участи, закопченного горем от бесчисленных потерь, сытого и тепло одетого только в мечтах. Да, быть может, на острове Врангеля и вправду есть и морж, и белый медведь, и нерпа водится в прибрежных полыньях, но все надо будет добывать своими руками, ничто не пойдет само собой на острие гарпуна, на наконечник копья.

Заметно убывала светлая ночь. И наступил час, когда на море опустилась густая темнота, и на небе вспыхнули знакомые созвездия.

Иерок взглянул на них и почувствовал в груди волнение, что всегда охватывало его при виде этих загадочных светящихся точек, причудливых рисунков созвездий, в которых угадывались картины жизни, застывшие события, приводимые в живое движение лишь воображением наблюдателя. Небесная жизнь имела свой центр — Полярную звезду, и можно было узнать, далеко ли до восхода солнца. Но было и другое в загадочном мерцании, в блеске звезд, которые не гасли, как иногда говорили, а продолжали беспрерывно светить, только на время затмеваясь великим дневным светилом, главным хозяином неба — Солнцем.

В древних сказаниях в том межзвездном пространстве проходила другая жизнь, отличная от земной, хотя и там, в небесной жизни, ушедшие в нее занимались такими же делами, что и на земле: женились, выходили замуж, охотились, бегали и даже ложились спать в теплом звездном пологе. Какой смысл в этой двойственной жизни, Иерок никак не мог уразуметь. Он верил в высший разум, в Неведомые силы, которые руководили всем круговоротом жизни на земле, в море и в небе, следуя своим собственным целям и намерениям. Нетрудно было понять, что у тех Неведомых сил свои собственные дела и задачи, часто не совпадающие с заботами и нуждами человека. Ибо если бы те Силы и вправду были милосердны и обладали чувством справедливости, то на земле давным-давно наступило бы благополучие и не было бы никакой нужды в двойственной жизни. Люди, что, сбросив земную оболочку, уходили сейчас в звездный мир, оставались бы на земле, где, если бережно и разумно использовать богатства моря и тундры, места хватит на всех… Да, но ведь человек старится, дряхлеет и умирает… И не только человек, но и животные и растения… Ну и пусть! Зачем людям уходить так далеки? Они могли бы обитать где-то поблизости, чтобы при нужде можно было запрячь упряжку и поехать проведать предков, погибших друзей…

Сейчас, когда суета, связанная с отъездом, немного утихла, в голову стали приходить разные мысли, сомнения… Правильно ли он поступил, согласившись покинуть родной Урилык? Иерок хорошо знал своих земляков, и, проходя мимо тех, кто наконец-то получил возможность всласть накуриться, напиться хорошего чаю с крепким и вкусным русским сахаром, до отвала наесться моржового мяса и белых лепешек, жаренных на нерпичьем жиру, он читал в их глазах немой вопрос — а что будет дальше? Ну, можно наесться и напиться чаю, выспаться вдоволь, а что дальше?

Те, кто ушли в иной мир, оставили Иерока наедине со множеством неясных, неразрешимых вопросов, на которые, как ни ищи, нет ответа. Иерок знал те самому малопонятные слова, с которыми нужно было обращаться к Неведомым силам. Были действия, наполненные затаенным смыслом, их нужно исполнять, не вникая в суть. Толкование ответа целиком и полностью зависело от умевшего вопрошать и слушать. Иерок, положа руку на сердце, мог только самому себе признаться в том, что почти все, что он говорил от имени Неведомых сил, подсказывалось его собственным опытом и интуицией. Еще ни разу не удавалось ему получить Свыше какой-либо внятный ответа Иерок умел и камлать, доводя себя до исступления, и тогда ему даже чудились какие-то голоса, но собственный разум убеждал, что это всего лишь игра воспаленного воображения, тем более что дурная веселящая вода приводила в подобное состояние куда быстрее и проще, нежели многочасовое изнурительное камлание в тесном и темном пологе.

И все-таки Неведомые силы были. Во всяком случае, с ними надо жить в мире и согласии, не лениться иной раз принести им жертвы, исполнить полагающийся обряд. Они могли отозваться и добротой, и Иерок даже знал, где, в каких местах вокруг Урилыка легче было общаться с ними. Он нашел эти места сам, открыл их, бродя возле селения в поисках ответов на мучившие его вопросы.

Вот и сейчас в густой, как моржовая кровь, темноте ему хотелось услышать Свыше хоть малый намек на одобрение его решения, но он ничего не слышал и ничего не чувствовал, кроме тревоги собственного сердца.

Рано утром четвертого августа прошли Уэлен. В молодости Иерок бывал в этом большом селении, где вместе жили чукчи и эскимосы. Сюда издревле в летнюю пору со всего побережья люди съезжались на песенно-танцевальные состязания.

Но с Урилыка не ездили вот уже несколько лет. Не на чем, да и заботы были другие, не праздничные. Где-то здесь стоит яранга знаменитого певца и морского охотника Атыка, который славился по всем селениям, раскиданным на огромных пространствах от мыса Энурмин до выступа Канэгыргын, слава его гремела на островах Имаклик и Иналик, и даже на другом берегу Берингова пролива… А хорошо было бы сойти на берег, послушать Атыка и его сородичей. Да и у самого есть что спеть. Все эти дни в душе Иерока как бы сами собой рождались новые мелодии и складывались слова, тело мысленно повторяло движения в такт звучащему в его ушах бубну. Рождался новый эскимосский танец, Танец Прощания, Танец Надежды, который Иерок намеревался исполнить на берегу острова.

После Уэлена «Ставрополь» изменил курс на севере северо-запад. В воздухе похолодало, и иногда неведомо откуда с ясного, казалось, неба на палубу падали снежинки.

Пятого августа на горизонте показались черные скалы острова Геральд.

— Следующий за ним — остров Врангеля, — сказал Ушаков стоящему рядом с ним Иероку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Шестого августа «Ставрополь» подошел к острову Врангеля, голубовато-серой громадой видневшемуся за плотной стеной льда, охраняющего подходы к берегу. Ушаков все эти дни не уходил с капитанского мостика, вглядываясь в очертания земли, о которой он знал только из неточных схематических карт да словесных описаний. И вот она, эта земля, остров Врангеля, внешне мало отличающийся от северного побережья Чукотского полуострова.

Капитан Миловзоров, осмотрев в бинокль сплоченные ледовые поля, сказал:

— Трудно будет подойти к берегу…

— Но надо! — взволнованно воскликнул Ушаков. — Раз мы на виду у берегов, мы. уже не можем повернуть назад!

— Придумаем что-нибудь, — загадочно улыбнулся Миловзоров.

Он был старше Ушакова, плавал в этих широтах и знал, что такое лед океана. Своим внешним спокойствием он внушал уважение. Правда, накануне подхода к острову он долго рассказывал Ушакову о неудачах, которые постигали мореплавателей, пытавшихся высадиться здесь на берег.

— Но у нас в руках главный козырь, — успокоил растревоженного Ушакова капитан. — Время… Так рано корабли редко подходят к острову. Пока осматриваемся, ищем удобную стоянку, лед может прийти в движение. Вот поглядите — он не смерзшийся, легко двигается, в любую минуту может открыться разводье, путь к берегу.

Притихшие эскимосы сгрудились у борта и молча пристально вглядывались в землю, которая должна стать их новой родиной. Ушаков невольно посматривал в их сторону, выделяя среди них фигурку Иерока… Ни один из них ни разу не обернулся на капитанский мостик, и это беспокоило Ушакова. Они целиком и полностью были поглощены созерцанием незнакомого острова, и только по их внешнему виду можно было догадаться: кроме тревоги и смутного ожидания, других чувств новая земля у них пока не вызывала. Единственное, что успокаивало — она была похожа на оставленные берега.

— Моржи! — вдруг послышалось из толпы.