Бойня

Не успела войти в гостиную, с улицы донесся детский крик. Выглянула в окно – очень толстая женщина вынула из коляски орущего ребенка, за несколько секунд успокоила, положила назад и заторопилась дальше, покачивая необъятным задом. Глория удивилась – давно не видела таких толстух. Еще одна “жертва эпидемии”, как сказал бы Юхан Сверд.

Ей захотелось открыть окно, задержать ее, спросить – не страшно ли ей? И ребенок…

Она вспомнила журнальную фотографию годовалой малышки после операции. Крошечные пухлые розовые щечки.

Прошла в кухню, остановилась перед холодильником и долго смотрела на снежно-белую дверцу, испещренную цветными магнитиками.

Ландон притормозил велосипед и опустил правую ногу на асфальт. На вымощенной в незапамятные времена Соборной площади пять машин такси и сотни людей, по виду – стоят в очереди. Встретился взглядом с какой-то женщиной, та смущенно опустила глаза. Он понял, что не просто “встретился взглядом”, а уставился, чуть не в упор. Неприлично, разумеется, но надо же понять, что происходит.

Так странно. Эти люди… они же все другие…

С одной стороны, сегодня Вознесение, с другой – совершенно не похоже на обычных прихожан, пришедших на мессу. Митинг толстяков? Уличная демонстрация сторонников терпимости к избыточному весу?

Вряд ли. Общественные организации подобного рода после прихода Сверда к власти постепенно куда-то исчезли, словно их и не было.

Спрыгнул на землю и, придерживая руль, пошел в Густавианум[23], то и дело оглядываясь на странное сборище. Уже несколько лет Ландон не видел людей таких недопустимых габаритов и в таком количестве.

Остановился у перехода и пропустил женщину с девочкой. Розовая курточка… как у Молли. Сердце ёкнуло.

Полицейский “вольво” свернул с Епископской улицы и остановился позади машин такси. Ландон вспомнил женщину у церкви Триединства, ту, что вручила ему листовку с цитатой из Библии. Потом прочитал в газете: оказывается, есть группа верующих, своего рода секта. Они утверждают, что Юхан Сверд послан дьяволом как недвусмысленное напоминание о предстоящем конце света. Больше о них не писали, а секта куда-то исчезла, ушла в песок.

Он вгляделся, пытаясь различить лицо за ветровым стеклом полицейской машины. Что ж такое? Сама мысль, что нашлись люди, посмевшие выйти на демонстрацию, внушала надежду. Но почему у людей в толпе такой испуганный вид? Страх – последнее, что должны испытывать те, кто решился на подобный шаг. Если это и протестное движение, решил он, то в самом зачатке. В колыбели. Люди действуют инстинктивно, не имея ни лидера, ни продуманного плана.

Он опять сел на велосипед и покатил на площадь Святого Эрика, свернул у крытого рынка и остановился у светофора на перекрестке на улице Святого Улофа. Кафедральный собор, огромный, всему миру известный Кафедральный собор в Упсале, построенный больше семисот лет назад, остался, пожалуй, единственной церковью в городе, которую не затронули реформы. Архиепископ в резкой форме отказался, и Сверд вынужден был пойти на попятный. Неизвестно, надолго ли у главы церкви хватит мужества настаивать на своем. И все же – что за демонстрацию он видел? Неужели опять на повестке дня установка тренажеров в старейшем, если не сказать главном, соборе королевства? Или Юхану удалось уговорить архиепископа созвать самых толстых прихожан на первую, как он ее называл, “мессу здоровья”?

Фитнес в Кафедральном соборе? Велотренажеры на могилах шведских королей и святых? Его чуть не стошнило, но надо смотреть правде в глаза: такое предположение куда более реалистично, чем революция толстяков.

Зажегся зеленый – наконец-то.

Он проехал мимо всегда такой оживленной, а ныне пустой кондитерской Овандаля. В рюкзаке, в толстом коричневом конверте, лежали только что полученные на кафедре переведенные на английский необходимые документы, запрошенные Колумбийским университетом. И, конечно, оригинал докторского диплома с сургучной печатью. PhD – доктор философии Ландон Томсон-Егер.

Через две недели он будет там. Обратный билет не куплен. Его лекции начнутся в сентябре, обещал Стальберг. От одной мысли по спине побежали мурашки.

В Штатах все по-другому. Никто не станет коситься на него, как на урода на ярмарке, только потому, что он весит на несколько килограммов больше положенного. Никто не станет отпускать язвительные замечания по поводу его гастрономических предпочтений. Что он ест, что ему следовало бы есть и что не следовало.

Остается вопрос с Хеленой. Он съездит на Каварё на Троицу, прямо перед отлетом. Раз за разом прокручивал в голове все, что собирается ей сказать. Рита, работа, планы отъезда. Я был вынужден, скажет он. Так же, как ты.

Если Хелена не захочет его видеть, надо, по крайней мере, проверить, все ли в порядке в доме. В ноябре, когда позвонила Ритина мама, он схватил сумку и уехал, оставил все как есть. Даже не уверен, закрыл ли окна.

У него не укладывалось в голове – как могло пройти столько времени? Земля на кладбище в Хаммарбю успела промерзнуть и оттаять. Последний раз, когда он был на Ритиной могиле, в канавах желтели заросли мать-и-мачехи. Сорвал несколько цветков и положил на могильную плиту.

Ему мало-помалу становилось понятно, что происходило с Ритой после смерти отца. Постепенно нарастающий паралич воли. Самые простые, ежедневные обязанности кажутся невыполнимыми – обязанности, которые она раньше даже не замечала. Петля, накинутая на окружающий мир, стягивается все туже, органы чувств работают вполсилы, словно после обезболивающего укола. Рита ушла в другой, понятный только ей мир, где она могла существовать. Он понял, потому что его осенило: он и сам реагирует на болезнь точно так же. Бессознательно подавляет импульсы деятельности, впадает в незаметную для окружающих кому. Уходит от ответственности.

Он въехал на задний двор, поставил велосипед в гнездо велопарковки. В подъезде намеренно отвернулся от доски объявлений. Сел за стол. Положил паспорт и диплом рядом с биографией американского президента, о котором должен был читать пробную лекцию. Посмотрел на улыбающуюся физиономию своего героя на обложке.

Скоро и я буду там. В Нью-Йорке. На свободе.

Невозможно было привыкнуть к этой ошеломляющей мысли. Слегка закружилась голова.

Глория так и сидела неподвижно со странным посланием в руке. Никак не могла определиться. Что делать? Пойти и зарегистрироваться – хотя бы ради того, чтобы узнать, зачем ее вызывают? Если обычная партийная пропаганда, ничто не мешает повернуться и уйти. А можно, как обычно, проигнорировать послание и остаться дома. Как она чаще всего и делала.

Она еще раз рассмотрела вызов. Что за мутные формулировки! Приложение к письму напоминало обычную рекламную брошюрку, какие издавали сотнями тысяч, если не миллионами.

Чувствуешь себя обойденным? Долой дискриминацию на рабочих местах! Твой голос будет учтен!

Само письмо выглядело более личным (если можно считать личным обращением форму “Тебе с ЖМК > 50”). И более доверительным, что ли.

Каждый из приглашенных получит личного инструктора, который поможет с успехом вернуться к привычной работе.

И дальше:

Мы обеспечим присутствие представителей агентства по трудоустройству, а также юристов, с которыми можно будет обсудить вопросы компенсации за временную утрату доходов.

Целью встречи является повышение уровня толерантности в обществе.

И что это такое? Очередная месса, восхваляющая здоровый образ жизни? Маркетинг какого-то нового продукта? Они уже вложили несчитаные миллионы в рекламу Purify и AirFood. Но эта встреча особая – они арендуют Хувет[24]. Ни больше ни меньше. Интересно, во что это им вылилось? Сумма наверняка заоблачная. И разумеется, логотип Института питания на конверте, пиктограмма человечка с победно поднятыми руками.

Никакого желания лезть в пасть к гиенам она не испытывала, как бы сердечно и многообещающе ни выглядело предложение. Но в то же время… неплохо было бы поговорить с юристом. Имел ли университет законное право на ее увольнение? И как себя вести, если ей предложат ту же работу? Есть ли право требовать возмещения, даже если она не собирается возвращаться?

Юридические вопросы, связанные с увольнением и другими конфликтами.

А нельзя ли подать в суд на эту сволочь?

Уже несколько дней об этом долдонят по радио. Видимо, Юхан Сверд обеспокоился рейтингом. Высокий процент безработицы, при этом многие отрасли задыхаются от отсутствия квалифицированной рабочей силы, вряд ли такое способствует вспышке радостного доверия к власти. А вдруг перед выборами правительство все же отзовет наиболее радикальные реформы? Ничего невозможного.

Разумно. Но ее грызли сомнения. Если она правильно понимает психологический профиль Сверда, тот скорее отдаст власть, чем пойдет на возвращение ожиревших, как он нас называет, на рабочие места.

А может, он все же изменил своей маниакальной решительности?

Посмотрела на календарь. Двадцать четвертое мая. Праздник Святой Троицы.

Что скрывать – ей попросту страшно. И пугает не столько предстоящее странное собрание, сколько сама необходимость покинуть свое убежище. Чуть не каждый, стоит ей появиться на улице, смотрит на нее как на чудовище. И почему в Хувете все должно быть по-иному? Сотни, если не тысячи людей среди бела дня. Даже если они подчеркивают: мы приглашаем всех с ЖМК выше 50, вряд ли все до одного явятся на это сборище.

Она никогда не отличалась социальными дарованиями. Даже в интервью корреспонденту при вручении Августовской премии несколько раз подчеркнула: я по природе отшельница. И эта замкнутость, страсть к уединению с годами усилилась. В последнее время ее так часто унижали и оскорбляли из-за лишнего веса, что способность пропускать все это мимо ушей начала давать сбои. Она избегала соседей, даже с Биби иной раз чувствовала себя не в своей тарелке. Присутствие в комнате кого-то другого стало стеснять. Куда деть руки? Когда надо улыбнуться, вовремя вставить словечко?

Может, попросить Биби пойти с ней на эту встречу?

Заглянула в бумажку.

Персональная регистрация в фойе.

Вздохнула. Нет… судя по всему, она должна прийти одна. Биби никто персонально не зарегистрирует. Посмотрела на второй листок в послании. Впервые за четыре года она видела в официальной бумаге слово “дискриминация”. Причем без всякого разъяснения. Они признали свои собственные меры дискриминирующими? Ой, не верится… Все это звучит настолько многообещающе, что попахивает очередной коварной уловкой.

Если вся эта загадочная история – всего лишь часть избирательной кампании, то посулы и приманки звучат более чем странно. Юхан Сверд манипулировал политическим дискурсом с первого дня. Употреблял далеко не всем понятные англицизмы, избегал любого намека на притеснение большой группы населения.

Дискриминация. Похоже на попытки феминисток превратить мужчину в женщину. Не она, не он, а некое оно. Интересная мысль: революция зависит от слов. Слова могут спровоцировать революцию, и слова же могут сделать ее невозможной. Достаточно возбудить толпу, а еще надежнее – на кого-то натравить. А потом успокоить, дескать, погорячились. Головокружение от успехов[25], извините. Самых рьяных исполнителей затолкать в дальний угол, а еще лучше уничтожить.

Глория сложила письмо и сунула в сумку. Она была почти уверена – врут. Ни единого шанса, что у них наступило просветление в головах. Неужели они считают свой народ за сборище идиотов?

Она все же сходит в Хувет в воскресенье. Посмотреть, что они затевают.

У нее резко улучшилось настроение. Им не удастся ее обмануть.

Въехав во двор, Ландон невольно улыбнулся: весь газон покрыт цветами печеночницы. Даже каменное крыльцо в розово-сиреневом венке. Как он мог так долго не приезжать?

Вышел из машины и с некоторой тревогой глянул на крышу. Зимой бывали сильные ветра, но нет, никаких катастроф не случилось. Никаких повреждений на первый взгляд нет, дом целый. Внутри холодно и сыро, слегка попахивает плесенью. А может, показалось. Проверил окна – все в порядке, все же догадался закрыть при спешном отъезде. Мертвые, уже высохшие мухи на занавесках. Прошарил буфет – ничего страшного. Мыши особых успехов не достигли, опасения не оправдались. Вымыть полки и зарядить мышеловки, больше ничего не потребуется.

Открыл настежь окна и пошел проверить почту. К его удивлению, в ящике было пусто, если не считать одинокого рекламного листка. Рассмотрел с обеих сторон, но дату так и не обнаружил. Должно быть, почтальон сообразил, что почту никто не забирает, и стал заносить рекламные проспекты и каталоги тем, кого они интересуют. В таком случае браво, проявил сообразительность и гибкость мышления. С почтальонами такое не часто случается. В Упсале, когда он вернулся с Каварё, отнес в макулатуру такое количество брошюр “А ты готов сбросить вес?”, что хватило бы на туалетную бумагу для половины города.

Постоял на лестнице. Солнце уже совершенно летнее. Птицы поют, будто им не давали петь лет десять. Счастливо улыбнулся: на сосне за сараем гоняются друг за другом две красавицы-белки. Идиллия почти смехотворная. Не хватает только Рённердаля[26] в белой рубахе до пят, и картина завершена.

И последний штрих пасторали – восторженный детский визг. Молли бежала к нему, улыбаясь во весь рот.

– Банан! Я знала, знала, что ты приедешь! Твоя машина фырчит как динозавр, я сразу услышала!

– Привет, Молли. Рад встрече.

Розовая мордашка внезапно сделалась серьезной.

– Ты где пропадал?

Без предисловий, как и ее мать. Ландон проглотил слюну.

– Был в Упсале. Задержался дольше, чем…

– А у меня кот! Мама говорит, если придется переезжать в Йиму, возьмем его с собой. У него, может, и был хозяин, но теперь кот наш. Остальных хозяев я аннигилировала.

– Аннулировала, – догадался Ландон и кивнул: – Правильно. Нечего с ними церемониться.

– Его зовут Мастер. Полное имя Мастеркот.

– Теперь и мышей, наверное, нет.

Молли посмотрела на него с осуждением и внезапно нахмурилась.

– Нам и мыши нравятся. Так я спрашиваю: где ты пропадал? Бананы сажал?

– А то! Всю зиму. В багажнике целый ящик.

– Ну да, как же. – Молли скептически улыбнулась.

Ландон поднял голову и посмотрел на дорогу. Никого.

– А как мама?

– Хорошо.

– Я даже не знал, что вы все еще здесь.

– Только до осени. До выборов. А там посмотрим. Но мама сказала знаешь как? Что так, что эдак – вот как она сказала. – Молли помолчала и с удовольствием повторила, подражая интонации матери: – Что так, что эдак. Никаких спецклассов.

Ландон молча кивнул. Хелене будет почти невозможно отвертеться.

– А что там в Упсале? Нам с мамой нужна обычная школа. Есть такие?

Ландон замялся. Что на это ответишь? Положение очень запутанное.

– Пока везде одни и те же правила. Подчеркиваю: пока.

– Вот как… одни и те же… – огорчилась Молли.

– Скоро все изменится, – поторопился добавить Ландон.

Молли вздохнула, но глаза тут же весело заблестели.

– Придешь или как? Ты же обязан поздороваться с Мастером.

– Да, только сначала я должен…

А что он должен? Ничего он не должен. Должен продумать, как извиниться, – вот что он и в самом деле должен. Всю дорогу конструировал оправдательные монологи, но так ничего и не сконструировал.

– Наведу порядок… надо кое-что разобрать…