Чучело белки

Роберт Блох

ЧУЧЕЛО БЕЛКИ

роман

Роберт Блох — плодовитый и хорошо известный американский писатель. Из-под его пера вышло более четырехсот произведений, опубликованных в разное время в журналах «Playboy», «Hitchcock’s Mystery Magazine», «Ellery Queen’s Mystery Magazine»… Помимо этого он написал сценарии для девяти фильмов и является автором пятидесяти телепьес, а также нескольких романов, ставших бестселлерами. Среди них: «Ночной мир», «Чучело белки», «Американская готика» и «Пироман». В 1971 году мистер Блох являлся президентом Американской национальной ассоциации детективных писателей.

Специально для романов Блоха американскими критиками был придуман термин “chiller”, который на русский язык приблизительно можно перевести как “книга, от которой стынет кровь”. Однако произведения, которые создает Блох, нельзя отнести к чистым романам ужасов: скорее, это глубокое психологическое исследование сознания, находящегося на грани нормы — и за ней. К тому же он редко обращается к мистике, столь характерной для жанра “horror stories”, а сюжеты свои, как правило, строит на детективной основе.

Произведения Роберта Блоха незаслуженно мало известны у нас в стране, и публикация романа «Чучело белки», по которому Альфред Хичкок в свое время снял нашумевший фильм, призвана отчасти восполнить этот пробел.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Норман Бейтс услышал какой-то шум и невольно вздрогнул. Ему почудилось, будто кто-то стучит по оконному стеклу. Он испуганно поднял глаза, приготовившись встать, и книга выпала у него из рук, скользнув на полные бедра. Потом он понял, что это всего лишь дождь. Вечерний дождь, барабанящий в окно гостиной. Норман не заметил ни того, как он начался, ни того, как опустились сумерки. Теперь он увидел, что в комнате стало почти темно, и, прежде чем продолжить чтение, протянул руку, чтобы включить лампу.

Это была старомодная настольная лампа со стеклянным плафоном и хрустальными подвесками. Насколько он помнил, она была у них всегда, и мама не соглашалась расстаться с ней ни в какую. В сущности, Норман не имел ничего против: все сорок лет своей жизни он провел в этом доме, и было что-то невыразимо приятное и покойное в том, что его окружали знакомые вещи. Все здесь было привычным и надежным, это там — снаружи — происходили изменения. И по большей части они таили в себе угрозу. Предположим, к примеру, что он решил бы прогуляться сегодня вечером. Он мог бы оказаться на какой-нибудь глухой проселочной дороге или даже на болоте — и что тогда? Он бы вымок до нитки, блуждая в темноте. Так можно до смерти простудиться, и, к тому же, кому вообще охота гулять в потемках? Куда приятней сидеть здесь, в этой уютной гостиной, рядом с лампой, читать хорошую, интересную книгу.

Свет от лампы падал на его пухлое лицо, отражался от стекол очков без оправы, а когда Норман опустил голову, просочился сквозь редеющие песочного цвета волосы на макушке и добрался до розовой нежной кожи.

Это действительно была захватывающая книга — потому-то он и не заметил, как быстро пролетело время. Книга называлась «Цивилизация инков», написал ее Виктор В. фон Хаген, и Норману впервые довелось напасть на такой богатый источник занимательной информации. Взять, к примеру, описание cachua, или пляски победы, во время которой воины медленно двигались по широкому кругу, извиваясь по-змеиному. Норман прочел:

«Танец сопровождался барабанным боем, исполнявшимся на том, что ранее являлось телом врага. С жертвы сдирали хожу, мышцы живота туго натягивали, образуя ударную поверхность, а само тело служило резонатором. Звуки доносились из раскрытого рта — гротескно, но эффективно в качестве музыкального сопровождения».

Норман улыбнулся, затем побаловал себя сладостной дрожью. «Гротескно, но эффективно» — уж, наверное! Подумать только: содрать с человека кожу — с живого, быть может, — а затем натянуть ему живот и использовать вместо барабана! Интересно, каким образом они предохраняли труп от тления — коптили? И, если уж на то пошло, какой психикой нужно обладать, чтобы вообще додуматься до такого?

Возможно, это был не самый приятный в мире обычай, но когда Норман прикрыл глаза, он почти воочию увидел эту картину: толпа раскрашенных обнаженных воинов, дружно раскачивающихся и извивающихся под лучами жестокого солнца, повисшего в ярко-синем небе, а рядом с ними, на корточках, дряхлая старуха, неустанно выбивающая гипнотический ритм из раздутого живота трупа. Искривленный в предсмертной агонии рот широко открыт — наверное, жуткая гримаса фиксировалась костяными распорками, — и из него доносятся звуки. Рождаясь в животе, проходя по усохшим внутренним полостям, просачиваясь в затвердевшую гортань, чтобы вырваться из мертвой глотки многократно усиленными, мощными.

На какое-то мгновение Норману даже показалось, будто он слышит их, но потом он вспомнил, что у дождя тоже есть свой ритм, и у шагов…

На самом деле, он ощутил шаги, даже не слыша их: по давней привычке его чувства обострялись до предела всякий раз, когда в комнату входила мама. Ему даже незачем было поднимать глаза, чтобы убедиться, что она здесь.

Он и не стал их поднимать, притворившись, что продолжает читать. Днем мама спала в своей комнате, и он знал, какой раздражительной она бывает, только проснувшись. Поэтому лучше всего было помалкивать и надеяться, что она не в одном из своих “настроений”.

— Норман, ты не знаешь, который час?

Он вздохнул и закрыл книгу. Он уже видел, что следует ожидать худшего — сам вопрос матери заключал в себе вызов. Чтобы попасть сюда, ей нужно было пройти мимо старинных напольных часов в коридоре; если бы ее действительно интересовало время, она могла бы взглянуть на них.

Как бы то ни было, не стоило раздражаться по пустякам. Норман опустил взгляд на свои часы и улыбнулся.

— Начало шестого, — сказал он. — Я и не заметил, что уже так поздно. Я читал…

— Ты думаешь, у меня нет глаз? Я вижу, что ты делал, — она уже стояла у окна и смотрела наружу, в дождь. — И я также вижу, что ты не сделал. Почему ты не включил вывеску, когда стемнело? И почему ты не в конторе, где тебе полагается быть?

— Ну, ведь пошел такой сильный дождь, вот я и решил, что в такую погоду на дорогах пусто.

— Чепуха! Именно в такую погоду и можно рассчитывать на клиента. Мало кому нравится вести машину под дождем.

— Но ведь вряд ли кто свернет на нашу дорогу. Все едут по новому шоссе, — Норман почувствовал, как в его голос начала просачиваться горечь, как она подступила к горлу, оставляя на языке отвратительный привкус. Он попытался сдержаться, но было уже поздно — он должен был выблевать все это: — Я же говорил тебе, что так и будет, — еще когда мы только узнали, что шоссе собираются перенести. Ты тогда могла продать мотель, не дожидаясь, пока о новой дороге объявят публично. Мы могли бы купить землю — и поближе к Фейрвейлу, к тому же. У нас был бы новый мотель, новый дом, мы бы неплохо заработали. Но ты не послушала. Ты никогда меня не слушаешь, разве не так? Главное — это чего тебе хочется, что ты думаешь. Меня тошнит от тебя!

— Неужели, мальчик? — голос матери был почти нежен, но сейчас это не могло обмануть Нормана. Как и в любом другом случае, когда она называла его “мальчиком”. Ему сорок лет, а она называет его “мальчиком” и, что еще хуже, как с мальчиком и обращается. Если бы только он мог не слушать ее! Но он слушал и знал, что должен слушать и что всегда должен будет слушать.

— Неужели, мальчик? — повторила она еще нежнее. — Тебя тошнит от меня, да? Нет, мальчик, тебя не от меня тошнит. Тебя тошнит от себя.

— Это и есть настоящая причина, по которой ты сидишь тут у боковой дороги, ведь так, Норман? И все лишь потому, что у тебя ни на грош самостоятельности. И никогда не было, разве не так, мальчик?

— У тебя не хватило самостоятельности, чтобы уйти из дома. Чтобы пойти и устроиться на работу, или поступить в армию, или даже найти себе девушку…

— Ты бы мне не позволила!

— Верно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты добился бы своего.

Ему хотелось крикнуть, что это не так, но он не мог. Потому что слова, которые она говорила, были теми самыми, что он повторял сам себе, снова и снова, из года в год. Это была правда. Она всегда командовала им, но это не означало, что он был обязан всегда подчиняться. Многие матери излишне опекали своих детей, но не все дети безропотно позволяли вертеть собой. На свете было немало и других вдов с единственными сыновьями, однако далеко не все они запутались в паутине таких взаимоотношений, какие сложились у него с его матерью. И его вина была ничуть не меньше ее. Потому что у него совсем не было самостоятельности.

— Ты мог бы настоять на своем, ты же знаешь, — говорила она. — Что тебе стоило выбрать новое место для мотеля, а потом подыскать покупателя на этот? Но нет, ты мог только ныть. И я знаю почему. Думаешь, от меня что-нибудь скроешь? Ты ничего не сделал, потому что не хотел. Ты не хотел уезжать отсюда — и не уедешь, никогда. Ты не можешь уехать, разве не так? Как не можешь повзрослеть.

Он не хотел смотреть на нее. Не хотел, — когда она говорила такие вещи. И в то же время, смотреть больше было некуда. Лампа с подвесками, старая тяжеловесная набивная мебель, — все давно знакомые предметы в комнате стали вдруг ненавистны ему именно своей знакомостью. Будто обстановка тюремной камеры. Он посмотрел в окно, но и это не помогло — снаружи были лишь ветер, дождь и темнота. Он знал, что туда дороги нет. И ему никуда не убежать от этого несмолкающего голоса, который бил ему в уши, будто ритм барабана, сделанного из трупа инки, барабана мертвых.

Он сжал в руках книгу и постарался задержать свой взгляд на ней. Может быть, если он не будет обращать на маму внимания и сделает вид, что спокоен…

Из этого ничего не вышло.

— Посмотри на себя, — говорила она (бум — бум — бум-м, гудел барабан, и утробный звук вырывался из обезображенного рта). — Я знаю, почему ты не дал себе труда включить вывеску. Я знаю, почему ты даже не открыл контору сегодня. Не потому, что забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь заехал, и надеешься, что никто и не появится.

— Ладно! — буркнул он. — Я признаю это. Я ненавижу этот мотель — всегда ненавидел.

— Не только это, мальчик, — и снова: маль-чик — бум-бум-м — ритмичный голос, вырывающийся из пасти смерти. — Ты ненавидишь людей. Потому что, на самом деле, ты боишься их, разве нет? Всегда боялся, еще с тех пор, как был совсем малышом. Тебе бы только усесться поудобней в кресло у лампы и читать. Таким ты был тридцать лет назад — и таким же остался. Прячешься за обложками своих книжек.

— Я мог бы заняться чем-нибудь и похуже. Ты сама всегда это говорила. По крайней мере, я не шлялся по улицам и не попадал в неприятности. Разве не лучше самосовершенствоваться?

— Самосовершенствоваться? Ха! — он чувствовал, что теперь она стоит у него за спиной, смотрит сверху вниз. — Это ты называешь совершенствованием? Меня не обманешь, мальчик, и не надейся. Куда тебе. Если бы ты еще читал Библию или пытался получить образование. Но я знаю, какие вещи ты читаешь. Ерунду. Или еще что похуже!

— Между прочим, это книга по истории цивилизации инков…

— Уж конечно. И, могу поспорить, в ней полно гадостей об этих грязных дикарях — как в той, что была у тебя о Южных Морях. А, ты думал, я не знала о той, да? Прятал ее в своей комнате, как и все остальное, как всю ту мерзость, что привык читать…

— Психология — это не мерзость, мама!

— Он называет это психологией! Много ты знаешь о психологии. Я никогда не забуду, с каким бесстыдством ты говорил со мной в тот раз, никогда не забуду. Чтобы сын говорил собственной матери такое!

— Но я только пытался объяснить тебе. Это то, что принято называть Эдиповым комплексом, и я думал, что если бы мы вдвоем взглянули на проблему трезво и хотя бы попытались понять ее, может, что-нибудь изменилось бы к лучшему.

— Изменилось бы, мальчик? Ничего не изменится. Ты можешь прочесть хоть все книги на свете и все равно останешься прежним. Мне незачем выслушивать гадости и разную неприличную чушь, чтобы понять, что ты собой представляешь. Господи, да это поймет и восьмилетний ребенок. Кстати, твои маленькие товарищи все прекрасно и понимали, еще тогда. Ты — маменькин сынок. Так они тебя прозвали, и им ты и был. Был, есть и всегда будешь! Толстый и неуклюжий маменькин сынок-переросток!

Барабанный гул ее слов оглушал, отдавался и вибрировал в его груди. От гадкого привкуса во рту можно было задохнуться. Еще немного, и он расплачется. Норман тряхнул головой. Только подумать, что она все еще способна доводить его до такого состояния — до сих пор! Она всегда к этому стремилась, добиваясь своего без труда, и всегда будет добиваться, если только…

— Если только — что?

Господи, она еще и мысли его читает?

— Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Я знаю о тебе столько, что тебе и во сне не снилось. Ты думаешь, что хотел бы убить меня, ведь так, Норман? Но ты не можешь. Потому что в тебе нет ни капли самостоятельности. Это у меня есть сила воли. У меня всегда хватало ее на нас обоих. Потому-то тебе никогда и не избавиться от меня, даже если бы ты действительно захотел.

— Само собой, в глубине души ты не хочешь этого. Я нужна тебе, мальчик. И в этом суть, не правда ли?

Норман поднялся на ноги — медленно, неторопливо. Он не смел повернуться и взглянуть ей в лицо, по крайней мере сразу. Сначала он должен был приказать себе успокоиться. Будь очень, очень спокоен. Не думай о том, что она говорит. Она старая женщина, и голова у нее не совсем в порядке. А если ты будешь и дальше так реагировать на ее слова, у тебя тоже будет не все в порядке с головой. Скажи ей, чтобы она шла в свою комнату и прилегла. Там ее место.

И лучше пускай поторапливается, потому что если она промедлит на этот раз, ты придушишь ее — ее же собственным Серебряным Шнурком…

Он начал поворачиваться, собираясь заговорить, и в этот момент раздался звонок.

Это означало, что чья-то машина пересекла сигнальный кабель, проложенный поперек подъездной дорожки, ведущей к конторе.

Даже не оглянувшись, Норман шагнул в холл, снял с вешалки плащ и вышел в темноту.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дождь накрапывал уже несколько минут и успел стать довольно сильным, прежде чем Мэри наконец заметила это и включила дворники. Одновременно она зажгла фары — совершенно неожиданно потемнело, и уходящая вдаль дорога превратилась в неясное размытое пятно, обрамленное с обеих сторон высокими деревьями.

Деревьями? Она не заметила вдоль дороги никаких деревьев, когда проезжала тут в последний раз. Конечно, это было прошлым летом, и тогда она приехала в Фейрвейл в ясную солнечную погоду, бодрая и отдохнувшая. Сейчас она была измотана после восемнадцати часов за рулем, но все равно была в состоянии помнить и чувствовала, что что-то не так.

«Помнить» — это оказалось ключевым словом. Она вспомнила, немного смутно, как где-то с полчаса назад колебалась, проезжая развилку. Все было ясно: она свернула не туда. И теперь находилась один только Бог знал где, под дождем, в кромешной тьме…

Немедленно возьми себя в руки. Ты не можешь позволить себе впадать в панику. Худшее уже позади.

Это правда, сказала она сама себе. Худшее осталось позади. Страшнее всего было вчера, когда она украла деньги.

Она стояла в кабинете мистера Лоуэри, и старый Томми Кассиди вытащил из кармана эту толстую зеленую пачку и небрежно бросил на стол. Тридцать шесть билетов Федерального резервного банка с изображением толстого мужчины, похожего на оптового торговца бакалеей, и еще восемь с изображением другого, напоминающего служащего похоронного бюро. Но оптовик на самом деле был Гроувером Кливлендом, а гробовщик — Уильямом Маккинли. А тридцать шесть тысячных банкнот плюс восемь пятисотенных это было, в общей сложности, сорок тысяч долларов.

Старый Томми Кассиди вот так, запросто, бросил пачку на стол, развернул ее веером и заявил, что решил купить дом в подарок дочери на свадьбу.

Мистер Лоуэри сделал вид, будто для него в порядке вещей такие сделки и такие деньги, и неторопливо оформил необходимые документы. Однако после того, как Томми Кассиди ушел, мистер Лоуэри разволновался. Он собрал деньги, вложил их в большой коричневый конверт и заклеил. Мэри заметила, как у босса дрожат руки.

— Вот, — сказал он, вручая конверт ей. — Отнесите в банк. Уже почти четыре, но я уверен, что Джильберт разрешит вам внести деньги, — он умолк, пристально посмотрев на девушку: — В чем дело, мисс Крейн, — вы плохо себя чувствуете?

Теперь, когда конверт держала она, он заметил, как дрожат ее руки. Но это не имело значения. Она знала, что ответить, хотя и удивилась, услышав, как действительно произносит эти слова:

— У меня опять разболелась голова, мистер Лоуэри. Я как раз собиралась отпроситься на остаток дня. Почту мы уже разобрали, а оформить остальные документы по сделке сможем только в понедельник.

Мистер Лоуэри улыбнулся. У него было хорошее настроение — да и удивительно ли? Пять процентов от сорока тысяч составляли две тысячи долларов. Он мог позволить себе великодушие.

— Конечно, мисс Крейн. Занесите деньги в банк и отправляйтесь домой. Может быть, вас подвезти?

— Нет, спасибо, все будет в порядке. Я думаю, мне просто нужно немного отдохнуть…

— Вот и прекрасно. Тогда до понедельника. Главное — не перенапрягаться, я всегда это говорю.

Черта с два ты это когда-нибудь говоришь. В погоне за лишним долларом Лоуэри был вполне способен загнать себя до смерти, а еще за пятьдесят центов не колеблясь пожертвовал бы жизнью любого из своих подчиненных.

Но Мэри Крейн мило улыбнулась ему, а потом вышла из его конторы — и из его жизни. Вместе с сорока тысячами долларов.

Такая удача выпадала не каждый день. В сущности, если разобраться, некоторым удача вообще никогда не улыбалась.

Мисс Крейн дожидалась своего счастливого шанса двадцать семь лет.

Шанс попасть в колледж испарился, когда папу сбила машина. Позанимавшись год на бизнес-курсах, она взвалила на свои плечи нелегкую обязанность по содержанию мамы и младшей сестренки, Лайлы.

Шанс выйти замуж был упущен в двадцать два года, когда Дейла Белтера призвали в армию. Очень скоро он оказался на Гавайях, и через некоторое время начал упоминать в своих письмах эту девицу. Потом письма перестали приходить. Когда Мэри узнала о помолвке, ей уже было все равно.

Кроме того, мама к тому времени была очень больна. Она умирала долгих три года, которые Лайла провела в колледже. Мэри лично настояла на том, чтобы сестра училась, но самой ей не было легче от этого. После рабочего дня в агентстве Лоуэри она еще по полночи просиживала с мамой, так что ни на что другое времени у нее просто не оставалось.

У нее не было времени даже на то, чтобы заметить, что оно проходит. Но потом у мамы случился последний удар, затем были похороны, Лайла вернулась из колледжа и стала искать работу… И однажды Мэри Крейн посмотрела в большое зеркало и увидела там чье-то измученное, посеревшее и жутко постаревшее лицо. Она запустила в него чем-то тяжелым, и блестящая стеклянная поверхность со звоном рассыпалась на сотни осколков, и одновременно Мэри почувствовала, что разбилось не только зеркало — вместе с ним на бесчисленные осколки разлетелась она сама.

Лайла стала ее утешением, и даже мистер Лоуэри немного помог, проследив за тем, чтобы их дом был продан без лишней волокиты. После выплаты налога на наследство и всех формальностей у сестер осталось две тысячи долларов наличными. Лайла устроилась на работу в музыкальный магазин в нижней части города, и они переехали в небольшую отдельную квартирку.

— А теперь ты отправишься в отпуск, — сказала Лайла. — В настоящий отпуск. Нет, не спорь! Восемь лет семья ехала на тебе — теперь твоя очередь отдыхать. Я хочу, чтобы ты поехала куда-нибудь. В круиз, может быть.

Кончилось тем, что Мэри поднялась на борт «Каледонии», и после недели, проведенной в карибских водах, в зеркале на стене ее каюты больше не отражалось это серое лицо. Она снова стала походить на молодую девушку (уж больше двадцати двух мне точно не дашь, решила она про себя), и, что было важнее, на влюбленную молодую девушку.

Это не было то бурное сумасшедшее чувство, которое она испытала при встрече с Дейлом Белтером. Это даже не напоминало обычный круизный роман с прогулками по палубе под луной.

Сэм Лумис был лет на десять старше Дейла Белтера, и его характер был куда спокойней, но она полюбила его. Ей казалось, что наконец-то ей тоже улыбнулось счастье, пока Сэм не объяснил ей кое-что.

— Я, можно сказать, выдаю себя не за того, кем являюсь на самом деле, — сказал он. — Понимаешь, все дело в этом скобяном магазине…

И он рассказал ей все.

Он работал в скобяном магазине в небольшом городке Фейрвейле, на севере. Магазин принадлежал его отцу и со временем Сэм должен был унаследовать дело. Год назад отец умер, но после приведения дел в порядок молодого человека ожидал неприятный сюрприз.

Дело он унаследовал, как и ожидалось, однако вместе с магазином ему досталось примерно двадцать тысяч долларов долга. Здание было заложено, товар заложен — даже страховка, и та была заложена. Отец Сэма не удосужился посвятить сына в детали своей рискованной игры на бирже — а также на бегах. Но от последствий этого уйти было некуда. Перед Сэмом Лумисом оставалось лишь два пути: объявить о банкротстве или попытаться отработать долги.

Он выбрал последнее.

— Это хороший магазин, — объяснил он. — Я никогда не разбогатею, но восемь — десять тысяч в год мне обеспечены. А если удастся начать стабильную торговлю сельхозтехникой, то и больше. Я уже выплатил четыре с лишним тысячи. Думаю, еще пару лет, и я рассчитаюсь со всеми.

— Но я не понимаю — если ты в долгах, каким образом ты смог позволить себе этот круиз?

Сэм ухмыльнулся.

— Это приз. Точно: я выиграл конкурс среди продавцов продукции одной фирмы по производству сельхозмашин. На круиз я не замахивался, просто пытался заработать побольше, но выяснилось, что я занял первое место в своем округе.

— Я хотел получить наличные вместо круиза, но ничего не вышло. Или путешествие — или ничего. В торговле сейчас небольшое затишье, в магазине у меня работает честный помощник, вот я и решил устроить себе бесплатное развлечение. И вот я здесь. И вот ты здесь, — он снова ухмыльнулся, потом вздохнул. — Жаль, что это не наш медовый месяц.

— Сэм, а почему бы ему не быть им? Я хочу сказать…

Он опять вздохнул и покачал головой.

— Нам придется подождать. Еще два — три года, и все будет выплачено.