Боевой девятнадцатый

Митяй не спал, с трепетом прислушиваясь к перестрелке. Все эти дни он жил в напряженном ожидании. Злая радость и сладкое желание отомстить обидчикам охватило его с такой силой, что он боялся, как бы этого чувства не обнаружила и не поняла Наталья. Она не должна знать, что он уйдет к белым. Еще неизвестно, как повернется дело.

Встревоженная Наталья вскочила и подбежала к торопливо одевавшемуся Митяю.

— Ты чего всполошилась? — спросил он пресекающимся голосом и никак не мог найти рукав шинели.

— Никак ты и взаправду сбираешься? — голос ее дрогнул, и она заплакала.

— Да помолчи ж ты! Я тебе сколько разов толковал, — сипел Митяй, — что, как придвинутся красные, я подамся к ним. Устин, Груздев, Зиновей дюже много о себе понимают. Пущай теперь знают, что я не лыком шитый.

— А ты не гляди на них. Больно они тебе нужны, Митяй!.. — попробовала она отговорить мужа. Было темно, а ей хотелось заглянуть Митяю в глаза, по-женски приласкать, — может быть, он раздумает и останется дома.

— Митяй, я огонь вздую.

— Ни-ни, что ты!

— Ох, боже мой! — вскинулась она, услышав, что стреляют уже где-то на огородах, и заметалась по хате.

— Цыц ты, не шуми!

Постучался старик Пашков. Он вызвал Митяя в сенцы и сдавленным голосом, переходящим в шепот, зашелестел:

— Наташке не сказывал, с кем пойдешь?.. Гляди, Митяй! А то, ежели вернутся красные, не сдобровать нам. Понятие надо иметь…

— Да что я, маленький?..

— Ну ладно, в добрый час! А за ней, за Наташкой и дитем, коли на свет явится, доглядим.

Митяй вошел в хату, обнял дрожавшую Наталью, чмокнул ее в лицо и быстро вышел через двор на огороды.

— Ну и что же сделаешь? Надо. Война, будь она неладна. Вернется. Вот помяни мое слово, — успокаивал старик Наталью.

…Рассветало.

Ерка притащился в комбед, опрокинул стол и придвинул его к окну. Папки с делами он сложил у порога и лег за ними. Так он лежал около часа, пока не услышал резкого свиста и конского топота. Ерка взвел курок. Кто-то во весь опор промчался мимо комбеда и выстрелил. Через некоторое время всадник вернулся обратно, потоптался на месте и уехал. Наступила тишина. Ерка стал и приоткрыл дверь. Холодный воздух ударил в лицо.

«Может статься, пройдут стороной, и знать не будешь, за кем село. Теперешняя война не фронтовая», — подумал Ерка. Он прикрыл дверь и подполз к окну. Сквозь щель стола видел часть улицы, колодец, но ни одной души на улице не было.

«А что, если так пройдет весь день, ведь с тоски сдохнешь… Нюрка, дочка! — вспомнил он и кулаком вытер слезы. — Что она сейчас делает? Ребятишки, поди, проснулись теперь. Прижались небось друг к другу и сидят, как ягнята… Эх, вы, горемычные!.. Груздев, Устин, Зиновей, должно быть, отошли вовремя и теперь с красными. Они не оставят сирот…» На улице послышался размеренный топот и голоса людей. Кто-то подъехал к дому. Ерка подполз к порогу и лег.

— Рогачевский комбед, — послышался голос. — А ну, Сусекин, посмотри, чего там есть.

В сенцы вбежал человек и остановился у двери. Ерка замер. Ему казалось, что он слышит дыхание по ту сторону двери. Раздался окрик:

— Кто есть, сказывайся?! — секунды через три грохнул выстрел. Со стен посыпалась штукатурка.

Ерка молчал, направив наган в дверь. Прошло еще несколько томительных секунд, прежде чем на пороге появился казак. Ерка выстрелил в упор. Казак, хватая руками воздух, упал и не ворохнулся. Верховые шарахнулись в сторону. Раздалась матерная ругань. «Ах, дверь бы, дверь прикрыть», — мелькнула у Ерки мысль, но мешал труп казака. Ерка отполз к стенке. В открытую дверь казаки швырнули одну за другой две гранаты. Одна граната завертелась около Ерки. Он отбросил ее в угол. Почти одновременно раздалось два взрыва, оглушившие Ерку. В этот же момент белые прикладами вышибли оконную раму. Ерка перевернулся на бок и несколько раз выстрелил в окно. Он видел, как черноусый казак, перелезший через подоконник, грузно, мешком упал в комнату, и это было последнее, что он мог видеть и слышать.

Казаки вытащили его тело на улицу и в бешенстве изрубили шашками.

Несколько раз по улице проносились отряды белоказаков. Смолкнувший бой к полудню разгорелся с новой силой. И только к вечеру, когда в хаты стали забегать красноармейцы, чтобы попить воды, крестьяне убедились, что казаки разбиты и отступают.

В село возвратились Груздев, Зиновей, Аким, Семен и остальные активисты. Вскоре стало известно, что Богучарский полк разгромил красновские банды у станции Сагуны и открыл, дорогу на юг. Красновцы отступили на Миллерово, по направлению к Новочеркасску.

Ерку схоронили на стыке шляха и сельской дороги. Провожали его до могилы стар и млад. И долго потом о нем шла окрест молва, и люди восхищались храбростью этого искалеченного человека.

Только не было на его похоронах Устина и Митяя…

V

Знойные июльские дни сменялись душными вечерами. Ночью в степях пылали костры. Чадили походные кухни. Горький дым стлался пеленой над казачьим табором, закрывая синее звездное небо. Гудели степи от конского топота. Низко припадали травы к земле. На утренних зорях тоскливо выл горн, перекликаясь с петухами.

Несмолкаемый говор и ругань, дикий посвист, бряцанье шашек, винтовок, уздечек, стремян, скрип телег и седел разносились далеко по казачьим станицам и хуторам.

Вечерами в лагерях пели тягучие казачьи песни, в гимнах поминали царя и хором тянули «Богородице-дево, радуйся».

С Царицынского фронта в станицу Урюпинскую собирались дважды битые казаки. От станицы во все стороны бешено носились ординарцы с приказами и донесениями. Неумолчно стрекотали телеграфные аппараты и телефоны. Лихорадочно работали штабы. Вновь сформированный конный корпус под водительством генерала Мамонтова готовился прорваться в тыл Красной Армии, чтобы разгромить и уничтожить армейские базы, терроризировать население, ослабить силы красных войск и дать возможность войскам генерала Деникина захватить Москву.

Формируя отряды, офицеры собирали надежных людей, питавших лютую ненависть к советской власти, к иногородним крестьянам, к казачьей голытьбе. Это был отчаянный сброд от рядового конники до офицера. Все они лелеяли мечту о богатой поживе при набегах на мирные города и села.

Сотник Быльников, как и многие офицеры, занимался боевой подготовкой казаков, заботился о вооружении, продовольствии и обмундировании, ходил в штаб полка, писал рапорты. Товарищи называли его скептиком, считали человеком неглупым, но скучным и вялым. Да и сам он ни с кем не искал сближения, оставаясь со всеми вежливым и холодным. Разговаривал он мало и неохотно. Быльников был строен, высок, медлителен в движениях. Всегда спокойный, с едва прищуренными глазами и чуть опущенными книзу уголками губ, он производил впечатление человека весьма наблюдательного, но не торопившегося высказывать свое отношение к окружающему.

Последний день июля показался Быльникову особенно тоскливым. Солнце было уже низко, и лучи его падали слишком косо, стелясь по земле, отчего тени стали длинными и черными, а свет неприятно резким, слепящим.

Прогуливаясь по станице, Быльников вышел на дорогу к штабу корпуса, квартировавшему в большом одноэтажном деревянном доме. Обычно в эту пору на скамье возле дома отдыхал генерал Мамонтов. Не желая появляться ему на глаза, сотник пересек улицу и отсюда увидел, что скамья пуста. Он медленно продолжал путь, помахивая прутиком и глядя, как мимо него двигались телеги, военные повозки, двуколки, зарядные ящики. Скопление войск, лошадей, военного имущества было признаком ближайшего выступления корпуса в поход. Сотник остановился около низкого заборчика и стал смотреть на заходящее солнце, которое развернуло веер лучей и, словно мечами, пронзило ими пламенеющее облако. В это время по улице, мягко шурша шинами, проехал автомобиль и остановился около штаба. Собаки, остервенелым лаем проводившие его, долго не могли успокоиться, скулили и повизгивали в подворотнях.

Из автомобиля вышли четверо. Трое были в костюмах английского покроя: во френчах с отложными воротниками и черными галстуками, похожими на восклицательные знаки.

Четвертый, с погонами русского полковника, в наглухо застегнутом френче и ярко начищенных русских сапогах, почтительно застыл в ожидании. Звякнув шпорами и козырнув, он проговорил:

— Прошу!..

Сотник Быльников, раскуривая папиросу, издали внимательно рассматривал приехавших.

Иностранный офицер, первым вышедший из автомобиля, был высокого роста, поджарый, с пепельного цвета волосами. Он снял фуражку и, вытирая платком лоб, обратился по-английски к своим спутникам.

— О, да! Здесь жарко, — ответил один из них. — Это юг России. Вы разве первый раз в этой стране, мистер Честер?

— Не-ет. Я… достаточно изучил географию этой страны.

Собеседники понимающе улыбнулись.

Конечно, Честер интересовался не столько физической, сколько экономической географией России, промышленностью и богатствами ее недр.

Да, здесь действительно не было ничего похожего на их туманную, дождливую родину. И эти нетронутые, пугающие своим безграничным пространством степи с сухой и хрусткой травой, по которым им пришлось ехать, и пейзаж, окрашенный беспокойным багрянцем, и даже люди — все было иным, каким-то загадочным и неприветливым. Когда они скрылись в штабе, к Быльникову подошел незнакомый ему офицер.

— Сотник, вы не знаете, кто это пожаловал к нам?

— К на-ам? — засмеялся Быльников, пустив вверх колечко дыма и любуясь им. — Богатые родственники.

— Нет, серьезно?

— Разве вы не видите опознавательных знаков и английского флажка?

— Я не заметил. А заче-ем?

— Простите, не могу знать. Меня… не ставили в известность, — ответил Быльников и, желай отвязаться от любопытного собеседника, медленно пошел вдоль домов.

…Представитель английской военной миссии Честер имел весьма скромные инструкции военного наблюдателя. Он являлся одним из многих тысяч советников, наблюдателей и просто шпионов, кишевших во всех штабах белых армий, корпусов и дивизий, вооружаемых Антантой.

— Гуд дэй! — сказал он протяжно, мягким баритоном и, сняв перчатку, протянул холеную руку Мамонтову. Переводчик представил генералу Честера и его коллегу.

— Здравствуйте, господа! Я искренне рад видеть представителей Великобритании, наших славных и боевых союзников.

Честер ловил слова переводчика и вежливо склонял голову в сторону Мамонтова.

— Садитесь, господа, и располагайтесь, как у себя дома.

— О, да! Мы будем друзьями и как у себя дома.

Выражая на своем лошадином лице почтительную улыбку, Честер внимательно изучал русского помещика генерала Мамонтова, прислушиваясь к его интонации.

— Ваша страна имеет большие возможности. Мы окажем вам помощь.

Честер откинулся на спинку кресла, вытянул длинные ноги и, положив одну на другую, продолжал:

— Двухсотпятидесятитысячная армия генерала Деникина обмундирована и вооружена винтовками, пулеметами, пушками, танками и самолетами. Мы об этом хорошо позаботились. Не правда ли?

— Мы испытываем к вам чувство глубокой благодарности, — вздохнул Мамонтов.

Честер принял это как должное и, отведя в сторону руку, стряхнул с папиросы пепел.

— Теперь эти войска, — продолжал он, — представляют грозную силу для Красной Армии, не имеющей ни танков, ни самолетов. Ваш корпус получит из армии генерала Деникина достаточную помощь вооружением и обмундированием. Мы возлагаем на него большие надежды. Когда мистер Мамонтов намеревается закончить формирование корпуса?

— Он готов к выступлению.

— Это очень похвально. Нам известны ваши боевые походы на Западном фронте в тысяча девятьсот пятнадцатом году, — начал Честер комплиментом, — где вы показали…

— Я только старый служака и люблю Россию… — смутился Мамонтов, не имевший никаких военных заслуг.

— Будем откровенны, — засмеялся Честер, довольный тем, что ему удалось смутить этого матерого волка. — Будем откровенны…

— Ну, разумеется… Прошу, господа, по нашему русскому обычаю подкрепиться.

Честер поднял рюмку, наполненную коньяком, и, отпив половину, поставил на стол.

— Донская, Кубанская области имеют большие возможности, средства и перспективы для своего самостоятельного развития. — Честер пожевал губами и, обведя глазами присутствующих, осторожно закончил: — Они могли бы, как, например, Украина, выделиться в независимое государственное объединение.

Мамонтов вскинул седые брови и недоверчиво глянул на Честера. Эта мысль не была новой, но она принимала сейчас какие-то конкретные формы. Не все ли равно, как именовать территорию, где находятся земли помещика Мамонтова. Главное — избавиться от большевиков, покушающихся на священное право частной собственности. Ни он, ни Честер, конечно, не решают этих вопросов. Это только прощупывание оттуда, сверху. Но оно вдохновляет.

— Вы высказали блестящую мысль, господин Честер. Она совпадает с нашими желаниями. Дон, Кубань, Терек… Такая федерация, с правительством на Дону, вполне реальна.

— Я очень доволен, что наши желания совпадают.

— Но как посмотрит на это главнокомандующий вооруженными силами юга России генерал Деникин! — нахмурился Мамонтов, глядя мимо Честера.

— О! — воскликнул Честер. — Это будет зависеть от нашего общего успеха в борьбе с большевиками.

Мамонтов встал и, подняв рюмку с коньяком, произнес:

— Господин Честер, пью за здоровье наших дорогих союзников.

…Легко отделавшись от назойливого офицера, Быльников не мог, однако, отделаться от мыслей, волновавших его.

«Да какое мне дело до этой чертовой миссии! — со злостью плюнул он. — Я солдат, и не мое дело заниматься политикой». Но через несколько минут он снова возвращался к этой мысли.

«Украина с ее радой, Сибирь с омским правительством Колчака, юг России с Деникиным. Что ни край, то правительство. Они плодятся, как грибы в дождь. А Россия, где Россия?!.

Говорят, народ, народ… — размышлял Быльников. — Но народ и там и тут. Полыхает гражданская война, и конца ей не видно».

Анализируя события, он пытался заглянуть вперед, но впереди ничего не видел, и никаких сколько-нибудь ясных представлений о будущем родины у него не возникало. Он терялся в мучительных поисках истины и не мог дать ответа ни на один вопрос. Но Быльников был глубоко убежден, что если бы Россию предоставить самой себе, она справилась бы с задачами, поставленными перед нею историей. Самое большое зло — это вмешательство во внутренние дела России иностранцев. Пользуясь военной и экономической слабостью России, они нагло лезут на ее земли, диктуют свою волю.

Завтра многие офицеры узнают о посещении Мамонтова англичанами и будут с восторгом говорить о союзниках, которые оказывают помощь России. Но кто задумался над тем, за что же и для чего так охотно помогают России!

Думая о происходящей войне, о своем участии в ней, Быльников остановился и оглянулся вокруг. Он оказался у хаты, где квартировал. Густые сумерки окутали станицу. В окнах вспыхнули огоньки, где-то пели казаки, звонко смеялись девушки, и ему внезапно показалось, что он случайно забрел сюда и ему нужно было идти куда-то дальше, но он очень устал и ему необходимо отдохнуть.

Прислушиваясь к песням, он сел на скамейку. Опять возникло прошлое, о котором он старался забыть, но не мог. Оно волновало и приносило душевную боль.

Вспоминая о своем почти одиноком детстве, проведенном в Новочеркасске, об отце, военном инженере, рано овдовевшем, он не мог отметить в памяти ничего яркого. Постоянно занятый, отец часто выезжал на строительство и появлялся дома редко. Но дни его приезда были самыми счастливыми днями Владимира в детстве.

Отец мечтал направить сына, как он говорил, «по своей стезе» и часто в кругу знакомых и друзей высказывал мысль о том, что русское военно-инженерное искусство есть и будет самым высоким, что русские фортификаторы за пояс заткнут любого иностранца.

Обучаясь в реальном училище, на досуге Владимир занимался живописью и музыкой. Он выступал на благотворительных вечерах, и многие предсказывали ему блестящую карьеру музыканта. Старый художник, которого посещал Владимир, с укоризной покачивал головой и говорил: «Вы талантливый юноша. Бросьте все и по-настоящему займитесь живописью. Из вас выйдет недюжинный пейзажист».

Но ни инженером, ни музыкантом, ни художником Владимир не стал.

Последнее возвращение отца было печальным. Его привезли разбитого параличом. Незадолго до смерти он рассказал сыну о том, что мать его жива, но она бросила Владимира, когда тому было два года. Конечно, Владимир может найти ее, но пусть решит сам, стоит ли это делать.

Схоронив отца, Владимир сжег все, связанное с памятью о мнимо покойной матери, и, не закончив реального училища, поступил в юнкерское кавалерийское училище. С тех пор военная служба, о которой он и не думал, стала его профессией.

Теперь все это осталось позади. Но больше всего волновал и мучил его разрыв с женой. Где она, что с нею?

Преданная, покорная и ласковая, она не раз говорила ему, что готова идти за ним куда угодно и, как бы трудно ни сложилась их жизнь, она его никогда не покинет.

Что же произошло?