Боевой девятнадцатый

Хрущев построил отряд. Тетка Марфа, пригорюнясь, стояла у дороги. Сколько вот так она проводила людей на войну, и сколько ей пришлось услышать скорбных вестей. И сейчас уходят люди, а Митяю Пашкову уже не вернуться.

Груздев попрощался с каждым за руку, а Устина поцеловал.

— Прощайте, да не забывайте нас… Пишите. А я обо всех писать буду.

Устин взял за повод лошадь и скомандовал:

— За мной шагом марш!

Он повернулся назад, отыскал глазами Наталью. Она шла вместе с остальными, женщины поочередно несли Натальиного ребенка. Они решили провожать мужей до следующего села. Товарищи, узнав о гибели Митяя, поглядывали на Наталью, переговаривались между собой так, чтобы она не слыхала.

Уж высоко стояло солнце, когда отряд вышел на перепутье. Наталье нужно было сворачивать на хутор. Устин соскочил с лошади и решительно подошел к Наталье. Взглянув на него, она закрыла лицо ладонями и опустила голову.

— Не надо, — сказал он тихо и, отняв ее руки от лица, ласково заглянул в глаза. — Иди, родная, и помни о всех нас. Передай привет Петру Васильевичу.

Женщины, глядя то на Наталью с Устином, то на своих мужей, молча вытирали глаза.

Наталья попрощалась с ними, а те, напутствуя ее, говорили:

— Иди, Наташечка. Тебя с дитем никто не тронет.

Отряд двинулся дальше. Наталья свернула с дороги на тропку и направилась к хутору. Когда оглянулась, подружки и отряд скрылись в логу. Наталья остановилась. Никто не видел ее, никто не слышал, а она, обливаясь слезами, тихо говорила вслед уходившим:

— Прощайте, прощайте…

А поле было таким огромным, бескрайним, и солнце щедро обливало его потоками света и тепла.

Известие о гибели Митяя двоюродная сестра Натальи Аннушка восприняла очень болезненно. Она голосила в причет, а потом, успокоившись, вспоминала все лучшее, что знала о Митяе.

Но как только Наталья упоминала имя Устина, Аннушка вдруг умолкала и задумывалась. Она хорошо знала о прошлых отношениях Натальи и Устина и, украдкой взглядывая на Наталью, то вздыхала, то пыталась что-то сказать, но в словах ее происходила такая путаница, что Наталья не могла понять, о чем думает и что хочет сказать Аннушка.

Уже два дня Наталья гостила у Аннушки, вволю нагоревалась, вволю и поплакала. Аннушка как могла утешала вдову.

— Не изводись, Наташечка, ты молода, еще поживешь да порадуешься. Встретится человек хороший — замуж выйдешь. А пока что выхаживай малого.

И в самом деле на душе становилось легче, да и мысли появлялись новые. Вот пройдет год, подрастет мальчик, начнет ходить, потом бегать, горе будет забываться, а радость — вот она, на руках, — станет прибывать. Она осторожно приоткрыла платок и нежно смотрела на спящего ребенка, приговаривая: «Гуль-гуль-гуль».

Когда Наталья стала собираться домой, Аннушка подошла к ней и, положив на плечи руки, с грустью сказала:

— Что так скоро? Побыла бы еще, отдохнула.

У нее у самой муж не возвращался с войны, и неизвестно было, жив он или убит.

— Я бы с радостью, Аннушка, да на кого же хозяйство мне бросить?

— Скажи, какая беда. А ты сходи ко двору да попроси хотя бы тетку Марфу. Она хоть бобылка, а женщина уважительная. Она присмотрит.

— И то правда, — раздумчиво ответила Наталья, но тут же отклонила предложение Аннушки: — Нет, я лучше в другой раз, а то с дитем-то наморишься.

— Оставь дите тут, — настаивала сестра, — чего его по жаре таскать, а к обеду и вернешься.

Наталья колебалась.

— Оголодается он тут…

— Ну что ты!..

— Ладно, я схожу полынка на веник нарву, а там будет видно, чего делать.

Она с нежностью посмотрела на сына, спавшего в подушках на кровати, и вышла из хаты.

И вот оно, поле, широкое, задумчивое… Шла она не торопясь, срывая по пути цветы, и незаметно для себя удалялась от хутора. И чего только она не передумала за это время, а когда распрямила натруженную спину и оглянулась, хутор скрылся за косогором, а впереди была видна своя деревня.

«Далеко ушла, — подумала, она и почему-то вдруг затревожилась, почувствовала, как защемило сердце. — Не с ребенком ли что?»

Встряхнула полынным веником, вдохнула его горьковатый запах, скрутила стебельком букет цветов и быстро направилась к хутору. Сейчас она минует косогор, и хутор рукой подать. Но не успела она дойти до гребня косогора, как на нем один за другим стали появляться всадники. Они резко выделялись на фоне чистого неба и казались огромными. Наталья из осторожности сошла с дороги и хотела идти полем, но ей закричали:

— Стой! Куда?

Наталья остановилась.

— Ты кто?.. Жена краснопузого?

Наталья хотела сказать, что мужа нет, что его убили, но когда один из казаков обнажил шашку и подъехал к ней, она испугалась и только утвердительно кивнула головой.

— Провожала его? — спросил он, играя шашкой.

— Нет… Убили моего мужа! — ответила она с сердечной болью.

— Кто-о?!

— Белые, — ответила она с душевной простотой.

— Ага-а! — со злорадством крикнул казак, подъехавший к ней.

Он соскочил с лошади, подбежал к Наталье, грубо рванул ее за кофту и занес над головой клинок. Наталья упала на колени и, дико вскрикнув: «Не троньте!», оглохла. После этого она плохо слышала и совсем не понимала, что и о чем говорят казаки, смутно, словно сквозь туман, увидела, как подъехал какой-то строгий, пожилой казак, что-то спросил у них, выслушал и, глядя на нее исподлобья, повелительно сказал:

— Моя она!

Ее бросили в подъехавшую телегу и помчали от села к селу. Наталья не могла ни размышлять, ни говорить, ни плакать. Ей все казалось, что это страшный сон, от которого, как она ни силится, не может освободиться.

IX

Ударная группа генерала Постовского, заняв Костин-Отделец, Козловку и Русаново, расположилась на отдых. Белые искали разведчиков и красноармейские отряды в селах, прилегающих к Юго-Восточной железной дороге. Казачьи разъезды пробирались глубоко в тыл, врывались в пределы Тамбовского уезда и доходили до Пановых Кустов.

Хорунжий Назаров вернулся из разведки к концу дня. К этому времени село Русаново было уже до отказа переполнено подошедшими частями и кишмя кишело людьми. Остановившийся обоз протянулся по всей улице, запрудил церковную площадь и, завязавшись в узел, вторым концом выбросился на другую улицу. Казаки сидели на повозках и двуколках так неподвижно, что всякий вернувшийся на улицу через час на то место, которое он оставил, мог бы без труда узнать тех же казаков, в том же положении. Зато необычайную суетливость проявляли конные.

Помахивая плетью, заложив за ремень большой палец левой руки, Назаров не спеша шел к сельской церкви. Он хотел перейти через дорогу к дому, в котором он остановился вместе с Быльниковым. Путь преградил пеший полк. Проголодавшийся и утомленный, Назаров злился. Перебежать дорогу не удавалось, да и трудно с больной ногой, к тому же и дистанции между отделениями были малы, а казаки шли быстро и могли сшибить. Назаров решил переждать. Полк, замыкаемый низеньким, худеньким казачишкой, семенившим короткими ногами, с трехцветным флажком на штыке, прошел, но вслед за полком, подымая густую пыль, двигался конный отряд, который вел есаул на породистом белом жеребце.

Назаров чуть не вскрикнул от неожиданности, увидев офицера в синей черкеске, у которого из-под каракулевой кубанки выбивались иссиня-черные волосы. Правильные черты лица, карие глаза, прямой нос и тонкие маленькие губы делали его женственно красивым. Сомнений не оставалось.

— Есаул Бахчин! — крикнул Назаров и взял под козырек.

Бахчин повернулся.

— Заходите, хорунжий, — ответил он, — я буду здесь. — Он поднес руку к кубанке и поклонился.

Назаров в ответ кивал головой. Взволнованный встречей, он поспешил к себе. В хате на широкой скамье в нательной бязевой рубашке лежал Быльников. Он хмурил лоб и молча смотрел в окно. Мертвенно бледная рука с перстнем безжизненно свисала со скамьи. Назаров изумился ее белизне. Быльников был пьян. С брезгливостью он следил за Назаровым, который шагал по хате с куском сала и мелкими зубами жадно рвал его, громко чавкая.

«Крыса…» — подумал Быльников.

— Остановитесь, Назаров, чего вы маячите? Кто вас навинтил? Сядьте, прошу вас! Выпейте спирту! — Быльников сел и, натягивая на ноги сапоги, спросил: — Что вы привезли нового?

Назаров восторженно ответил:

— На своем пути, господин сотник, я не встретил ни одного красного. Они бегут без памяти, без оглядки. — Он засмеялся, прикрывая рот ладонью, и самодовольно добавил: — Вояки! Ну, и наконец я имел счастье встретиться с командиром отряда, есаулом Бахчиным. Представьте, совершенно неожиданная встреча. Замечательный офицер и мой хороший друг. Знаю его по службе в Новороссийске.

— Ах, вот как! — совершенно равнодушно произнес Быльников. — Что же в нем замечательного?

— Вечером вы можете убедиться и оценить по достоинству есаула. Он остановился здесь и просит его посетить. Надеюсь, и вы окажете ему эту честь?

Быльников слушал, вытаращив глаза. Теперь он искренне удивлялся Назарову.

— Любопытно, лю-бо-пытно, — промычал он и, обувшись, снова лег на скамью. Он слышал, что Бахчин контрразведчик, и встреча с ним не могла доставить Быльникову особенного удовольствия.

— Кучумов! — позвал Назаров. — Узнай, где остановился есаул Бахчин.

— Удивительно, — бормотал Быльников, — почему карательный отряд Бахчина идет с боевыми частями. Не место ему. Мы воюем, а они… Они должны идти там… там вон, — неопределенно покачал он головой и закрыл глаза.

Есаул Бахчин остановился в кирпичном доме кулака. Хозяин предупредительно переселился в амбар и, любезно кланяясь, выражал собачью готовность услужить.

— Нам как по крестьянству, от зари до зари в поле, то и делать в хате неча, — говорил он, униженно улыбаясь. — Милости просим.

Однако глаз хозяина неустанно следил за двором, за казаками, за каждым их шагом, и как только какому-нибудь петушку или поросенку грозила опасность, он словно из земли вырастал и, пряча усмешку, говорил:

— Их благородие у меня на фатере и на довольствии. Приказывали ничего не трогать. Я сейчас пожалюсь.

Для многих этого было достаточно. Чтобы доказать свою преданность и обратить на себя внимание, как на гостеприимного хозяина, он с заботливой аккуратностью отпускал есаулову коню сено, подсыпал овес и не забывал кормить офицера курами, яйцами, молоком. В амбаре кряхтел, шушукаясь с женой и сыновьями.

— Молчите! Знаю, что делаю. Так-то оно верней, — и, хватаясь за голову, шептал: — Чтоб те обожраться, идол! — И уж громко, чтоб слышно было: — Теперь-та я наказывал цыплока их благородию сготовить, сметанки, аль чего… — а сам боялся перечислять, чего еще. На старшего сына цыкал: — Семка, хоронись, не лезь на глаза, окаянный, дьявол тя возьми, неровен час — в солдаты загребут!

Высматривал, находил удобный момент и, робко войдя к есаулу, заискивающе говорил:

— Не прогневайтесь, ваше благородие, чем богаты, тем и рады. Оно б желательно, но хозяйство…

— Ну, ступай, ступай, — отмахивался есаул.

— Спаси вас бог, — уходил и, сторожко оглядываясь, ругался: — Чтоб тебе подавиться, дьявол тебя навязал, сами в праздник престольный того не едим.

На столе перед есаулом лежала стопка бумаги с заголовком «Опросный лист», после которого следовали анкетные вопросы. Казаки усердно доставляли мужиков, которые по своей забывчивости или по привычке называли казаков «товарищ». Приводили и тех, в ком было замечено недоброжелательство при реквизиции хлеба, мяса или чей сын, брат служили в Красной Армии. Недостатка в людях, которых надо допросить, Бахчин не ощущал.

Первым привели красноармейца, приехавшего в село в отпуск. Он скрывался на окраине села у дяди. На чердаке у его родителей, по доносу, казаки нашли обмундирование, оружие и предупредили, что, если сын не явится с повинной, сожгут хату и расстреляют всех. Узнав об этом, красноармеец явился. Это был еще совсем молодой мальчуган, крепыш с ясными серыми глазами, с загорелым обветренным лицом. Он не думал о смерти и старался ободрить стариков. «Вы обо мне не горюйте, — говорил он, — вот поглядите, вернусь. Ну, побьют, пущай».

Но когда его ввели к есаулу, он вдруг почувствовал, что старики его остались где-то недостижимо далеко, и понял, что наступил конец. Он не робел и не сожалел о своем приходе, держался прямо, но тоска царапала сердце.

— Как звать?

— Василий Чеботарев.

— Зачем пожаловали? — Бахчин облокотился на стол, пыхнул папиросой.

— Привели… — ответил недоуменно красноармеец.

— Так что коммунист, господин есаул, — пояснили казаки.

— А-а!.. Ну что же стоишь, голубчик? Садись. Куришь? — Бахчин предложил папиросы.

Красноармеец поблагодарил и вынул голубой узорчатый кисет. Бахчин стал спрашивать красноармейца таким тоном, словно перед ним был не пленный, а старый знакомый, сослуживец.

— Рассказывай, где служил, сколько, у кого?

— В первом Воронежском кавалерийском полку, — ответил Чеботарев.

— Много казаков убил? — вкрадчиво спросил Бахчин.

— Не знаю. В атаке не был, рубать не приходилось, а пуля что ж, она… она не видна.

— А рубить умеешь?

— Умею.

— Та-ак. Коммунист?

— Нет.

— Врешь!

Бахчин побагровел, вскочил со стула и ударил Чеботарева по лицу. Тот упал. Подоспевшие казаки поставили его на ноги и посоветовали:

— Ты не падай, когда с тобой говорят всурьез.

— Коммунист?

Чеботарев отрицательно покачал головой, облизывая окровавленные губы.

— Уберите!