Боевой девятнадцатый

— В поле.

— Оружие есть?

— Ни у кого, кроме как у меня, — пожал плечами Груздев.

— Может, у кого окажется на этот случай?

Петр Васильевич развел руками.

— Давай соберем собрание, — посоветовал Устин.

— В набат вдарим?

— Не надо полошить народ, а то бабы заголосят, растревожат мужиков. Ты пошли в поле и накажи — пусть все бросают и идут сюда. Мол, собрание важное, к спеху. А мы по-ихнему, так-то, мол, и так-то, а там их добрая воля.

— Ладно, — согласился Груздев и, выглянув в окно, крикнул: — Мотька!

К окну подбежал русый мальчик лет девяти. В подоле длинной холщовой рубашки он держал бабки.

— Мой, — улыбнулся Груздев и тут же, нахмурясь, заходил по комнате. — Ветром несись в поле, — приказал он сыну, — скажи: председатель кличет всех мужиков на собрание безотлагательно, так и скажи: безот-лагательно. Пусть все бросают и идут.

— А бабки? — пропищал плаксиво мальчик, как будто у него собирались их отнять.

— Складывай сюда, целы будут.

Мальчик сложил на подоконник кости и вихрем понесся через дорогу.

— Ты не извещен… Мать-то твоя, Устин…

— Знаю, Петр Васильевич, тяжело слушать.

— И скажи ты на милость — не хворала. На печи как лежала, так и остыла.

Наступило тягостное молчание. Груздев положил Устину на плечо руку.

— А Ерка-то Рощин, отходился.

— Да-а… Видел я его могилу… Жалко…

— Всем селом провожали, — Груздев вздохнул, — человек был… великой души человек. За правду погиб, за народ.

— А детишки его?

— Детишек содержим. Ну-у, в обиду не дадим. Вырастут — в люди выйдут. А теперь, пока мужики соберутся, зайдем на час ко мне.

— Петр Васильевич, не взыщи, я потом к тебе зайду. Мне хотелось сейчас завернуть к Натахе Пашковой… О Митяе узнать… — соврал Устин.

— Да! — воскликнул Груздев. — Погоди! Ты разве о нем ничего не слыхал?

— Нет. А что? — смутился Устин.

— В ту же ночь, как мы разошлись, его ровно корова языком слизнула. О тебе я мужикам и матери твоей рассказал.

— Как она, — перебил Устин, — моя мать-то?

— А ничего, хорошо этак… Я с Зиновеем и Климом ходил, толковал. Ну, всплакнула она… мать ведь. Утешили. Больше боялась, не попал ли ты, как Ерка, ну, а потом — ничего. А вот о Пашкове… — Груздев понизил голос, — мне, Устин, так сдается, убег он, сукин сын, с беляками. Круженый он. Ты как думаешь?

— Да и я так думаю. А Наташа что говорила?

— Плачет. Не ведаю, мол, ни сном, ни духом. Ушел, говорит, в ту ночь к красным. Только не верю я этому. Ее обманули. Вернется он сюда с казаками. Ну, тогда, брат, не жди добра.

— Не вернется он, Петр Васильевич.

— Ну-у? Будешь у Натальи — спроси. Может, затаила правду, а тебе расскажет. Ну, иди. Я за тобой мальчишку пришлю.

Груздев проводил Устина до крыльца. «Хороший мужик», — подумал он, глядя ему вслед.

…В маленькой горнице на железном крюке, вделанном в потолок, висела люлька, сплетенная из ивняка. На стене около десятка фотографических карточек, у окна — швейная машина, покрытая вязаной салфеткой, а поверх — детские распашонки, свивальники. Деревянная кровать, укладка и широкая скамья — все убранство горницы.

Наталья тщательно выметала из-под скамьи сор и не слышала, как вошел Устин. Вместе с сором выкатился зеленый клубок ниток. Наталья подняла его и, глядя в окно, стала наматывать на клубок распущенную нитку. Устин смотрел на стройную фигуру Натальи, на тяжелые косы, скрученные на затылке. Через тонкую кофточку просвечивала сорочка, наполовину открывавшая спину и округлые плечи. И было такое желание подойти тихонько, обнять ее и, спрятав лицо, сказать: «Угадай, кто?»

— Наташа! — позвал он.

— Ой, кто это! — вздрогнула она и повернулась.

Из рук выпал клубок и покатился по полу.

— Устюша!..

Лицо ее осветилось радостной улыбкой. Она стояла, нерешительно протянув руки. Устин сделал к ней шаг. Она бросилась к нему и обвила его шею руками. Часто билось сердце, и вздрагивали сильные плечи Натальи. Устин заглянул ей в глаза. Они были мокры от слез.

— Ты чего это, а? — спросил он и притянул ее всю к себе, прильнул к ее мокрому лицу и поцеловал в теплые влажные губы. С минуту они стояли молча, затем слабым движением руки она отстранила его и опустилась на скамью. Устин снял винтовку и шашку, сел против Натальи.

Если бы перед лицом всего честного люда он сказал бы о том, что Митяй убит им на поле боя, как враг, — односельчане, товарищи и друзья Устина сказали бы: «Ты прав, товарищ Хрущев. Ты выполнил свой воинский долг. Ты уничтожил врага».

Но что скажет Наталья, жена Митяя Пашкова? Найдет ли она в себе силы оправдать Устина? Может быть, узнав правду о гибели мужа, она возненавидит Устина, проклянет, назвав убийцей, и навсегда оттолкнет от себя?..

Но Устин не испытывал ни малейшего сожаления о роковой для Митяя встрече. И как бы там ни подумала Наталья или родичи Митяя, узнав о его гибели, он, Устин, поступил бы и сейчас именно так.

Он глубоко вздохнул и внимательно посмотрел на Наташу.

В смущении опустив глаза, Наталья катала по столу хлебный шарик. Все произошло как-то само по себе, и странно — Устин стал ей близок больше, чем когда-либо.

— А ты такая же… хорошая… — проговорил он.

Наталья покраснела, наклонила голову и грудью оперлась о стол. Устин только теперь увидел люльку.

— Наташа! — удивленно проговорил он.

Она подняла глаза.

— У тебя дитя?

Наталья просияла и, вскочив со скамьи, восторженно ответила:

— Да еще какое! А я тебе, дура, и не похвалилась. Иди погляди, какой. — И смеясь, как будто ничего не случилось, повела его к люльке. Осторожно сняла платок, покрывавший ребенка, спросила: — Правда, на Митяя похож?

Устин ничего не мог разобрать и, чтобы что-нибудь сказать, ответил:

— Да-а, схож, но больше смахивает на тебя. Такой же чернявый. Давно ты его принесла?

— Завтра месяц будет.

Наталья взяла ребенка на руки и, качая его, осторожно спросила:

— Устин, а ты часом не слыхал о Митяе?

Устин на минуту замялся и, отвернувшись к окну, ответил:

— О Митяе?.. Нет. О Митяе слуха не имел. Я, Наташа, в сельсовет пойду, а потом зайду проститься. Я ведь сюда ненадолго. Казаки фронт прорвали и, того гляди, не сегодня-завтра объявятся в Рогачевке. Надо объяснить товарищам, как и чего делать.

Наталья проводила его до крыльца и просила зайти еще.

Около сельсовета стояла большая толпа крестьян, некоторые сидели на дубовых бревнах, приготовленных для ремонта избы, и оживленно переговаривались. Увидев Устина, толпа еще больше зашумела…

— Здорово, приятель! — кричал, протягивая руку, Клим Петрушев.

— Устин Андреевич! Как здоровье? — приветствовали старики.

— Здоров, слава богу, — отвечал Устин, — здравствуйте и вы. А-а!.. И ты тут, Аким, и ты, Семен? Это хорошо. Здравствуй, Зиновей Блинов! Деду Федору нижайшее почтение. Живой?

— Поживу еще. Вот ты как есть — один человек с оружией, и все.

Высокий, сухонький, жилистый, дед Федор, как живчик, вертелся среди толпы, давился дымом, кашлял до слез и, тыча палкой, кричал:

— Какое вы есть войско?..

— Да стихни, дед, будь ты неладен, дай ты людям поговорить!

Его сажали на бревна, он заходился долгим кашлем, потом вскакивал, прислушивался и спрашивал:

— Это про чего?

— Тихо, товарищи! Прошу уважать наше собрание, так как оно очень важное, — начал Петр Васильевич.

— А я вот что скажу… — не унимался дед.

— Да сядь ты, чертов ерш! — закричали на него. — Отнимите у него палку.

Дед уселся, присмирел, но продолжал что-то бормотать.

— Граждане и товарищи, — продолжал Груздев. — Советская власть прислала нам из города бумагу. Мы должны обсудить ее. Я покорнейше прошу Устина Андреевича прочитать ее, как человека военного.

— Просим!

— Просим! — зашумело собрание. — Читай, Устин Андреевич.

Устин стал на бревна и начал читать.

— «Товарищи и граждане!

События последних дней закончились тем, что отряд деникинских банд, под руководством генерала Мамонтова, прорвавшись сквозь линию Красной Армии, начал бесчинствовать в тылу нашей армии…

Товарищи крестьяне, если вам дорога свобода, которую бы добывали своей кровью, если вам дороги Советы, которые являются выявителями вашей воли, если вы не хотите, чтобы на вашу шею снова сели помещики, которые ждут не дождутся падения Советов, если вы не хотите, чтобы ваши села и нивы подверглись опустошению разнузданной шайки помещиков-золотопогонников, если вы хотите оградить своих отцов, матерей, жен и детей от насилия банд белогвардейщины — идите за своими Советами и выявите свой революционный дух.

Товарищи! Настала минута, когда нужно действовать. Организовавшись в мелкие боевые отряды, мы можем наносить большой урон зарвавшимся бандам, чем окажем большую помощь нашей дорогой Красной Армии — загнать подлых губителей нашей революции в волны Черного моря, чтобы раз и навсегда положить конец притязаниям на нашу свободу, нашу землю и наш труд.

В городе Тамбове при военно-революционном комитете организуется добровольческий отряд, задачи которого ограждать уезд от налета разведочных отрядов генерала Мамонтова. Военно-революционный комитет призывает граждан оказывать ему всеми мерами помощь, принять участие в защите уезда и записаться в отряд добровольцев. Запись производится в революционном комитете.

Военревком».

Первым нарушил молчание Петр Васильевич. Он стал рядом с Устином, разгладил усы и снял картуз.

— Ну, товарищи, понятно вам, что рассказано в этой бумаге нашей советской властью? — С этими словами он высоко поднял над головой воззвание.

— Чего и понятней, малый ребенок поймет… — заметил Клим.

— А как же и что порешим?

— Оружия-то нет. Какое же вы войско? — опять поднялся дед Федор.

— Подожди, дед. Дай, Петр Васильевич, я скажу, — попросил Устин. — Товарищи! Я только два дня как с фронта, и вы можете мне поверить. Казаки Мамонтова идут сюда большой кавалерийской массой. Они захотят, чтобы вы вступали в белую армию. Они будут отнимать лошадей, фураж, хлеб. От них отбиться у нас нет оружия, а придут казаки — большое разорение будет. Я так, товарищи, думаю: возьмем мы своих лошадей, у кого есть, да поедем в город, в отряд, да не мешкать, пока нас тут не прихватили казаки.

— Ах, чтоб им треснуть! — заговорил Клим. — Надо, Семен, пожалуй идти.

Семен глубоко затягивался дымом.

— Петр Васильевич, да и ты, Устин Андреевич, — попросил Зиновей, — не торопите нас. Дайте подумать час, другой… Все ж таки бабы, ребятишки.

— Думайте, товарищи, — ответил Груздев, — мы рассказали все, а там ваша добрая воля. Потом чтобы не раскаивались.

Долго стояла толпа на улице, гомонила, стихала, расходилась, сходилась. Обо всем, казалось, переговорили, все было ясно, но каждый ждал: а не скажет ли кто-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться и найти другой выход? Но другого выхода не было.

К вечеру Устин записал пятнадцать человек. Клим притащил спрятанный им наган и сознался:

— Во-время не сдал и боялся его оказывать, а тут, вишь, пригодился.

Семен принес винтовку и австрийский кинжальный штык. Но больше всех удивил односельчан дед Федор.

— Ты что, никак с нами в отряд надумал? — посмеялся Устин, когда пришел дед Федор.

— Эх, кабы я был молод! — с сожалением вздохнул старик и положил на стол старую шашку, без эфеса и ножен, пояснив:

— Внучок ею щепу колет, может в недобрый час и сгодится.

У Зиновея дрожали руки; он очень волновался и никак не мог свернуть цыгарку.

— Тебя что трясет? — спросил Устин. Зиновей махнул рукой: