Мудрость смерти

Некоторое время Гектор с Троянской стены молча наблюдал над яростью Ахиллеса, он понимал, что самые сильные из героев Трои, бессильны перед Ахиллесом, бессилен и он, самый сильный из героев Трои, родные уговаривали его оставаться за защитой Троянских стен, но он не Парис, он обязан был выйти навстречу Ахиллесу, даже если обречён, бесчестье куда страшнее смерти.

А мне в очередной раз хочется задать свой «гомеровский вопрос», так что же прозрел своим внутренним зрением Гомер в «гневе Ахилла», в его «Ахиллесовой пяте», почему Сила каждый раз приносит такую горечь.

Почему герой Гектор, к которому по многим приметам благоволит сам Гомер, обречён, он ведь не претендовал на бессмертие, не бросал вызов небесам, его выбор, его «Фтия», его Троя, его дом, его обитель, почему же он обречён, что прозрел своим внутренним зрением Гомер, всматриваясь, вдумываясь в судьбу Гектора?

Ахиллес и Приам: гордость и смирение.

Смерть Гектора не охладила ярость Ахиллеса, не охладила его дикую гордость, выходящую за границы человеческого понимания.

Он нарушает все мыслимые и немыслимые законы человеческого бытия, в погребальный костёр Патрокла вместе с множеством овец, волов, коней он позволяет себе бросить и тела двенадцати юношей, которых он умертвил во имя Патрокла.

Он не может смириться со своей уязвимостью.

Он не может смириться со своей Судьбой.

Он позволяет себе измываться над трупом Гектора: на обеих ногах он проколол жилы, продел через них ремни, тело привязал к колеснице, голову волочиться оставил, погнал свою колесницу так, что голова Гектора бьётся о камни.

Представим себе это зрелище.

Согласно обряду совершается погребение Патрокла, а вокруг, может быть кругами, а может быть зигзагами, мчится на своей колеснице Ахиллес, вопль которого застрял у него в горле, и волочится по земле тело Гектора, подымая столбы пыли, а на троянских стенах наблюдают эту жуткую картину мать Гектора Гекуба (та самая, о которой шекспировское «что ему Гекуба») и отец, почтенный Приам, а жена Гектора, Андромаха, в неведении о происшедшем, готовит для мужа «тёплую ванну»,

… для греков «дом» буквально означает «тёплая ванна», а «вдали от дома» – «далеко от тёплых ванн» …

а когда узнала, когда взошла на башню, когда увидела, навзничь упала и стала голосить во весь голос.

… мы никогда не узнаем, о чём думал, что чувствовал, слепой Гомер, описывая эту сцену, если и плакал, то не над судьбой Приама и Гектора, а над судьбой всех нас, человеков …

Такая вот сцена, которая ждёт своего воплощения в Большом Кино, в фильме о Силе по Гомеру, о Силе по Симоне Вейль, о Силе, которая вечно притягивает человека и вечно его обманывает. А может быть и в Большой музыкальной форме, где и смех богов будет слышен, и вопль Фетиды, и отчаяние Ахиллеса, и гротескная тема «ахиллесовой пяты».

Наступает время вмешаться богам: греческие боги не знают сострадания к людям, но по их разумению, не предавая трупы земле, Ахиллес оскорбляет Землю (Землю как божество) и, тем самым, нарушает порядок, которого люди обязаны придерживаться.

С целью усмирения Ахиллеса они не прибегают к Силе (не будем разгадывать их логику), а решают отправить к Ахиллесу старца Приама с дарами (без даров дело не делается не в древности, не позже).

Признаюсь, во всей мировой литературе не знаю эпизода, который потрясал бы меня больше, чем эпизод встречи Ахиллеса и Приама. Всё предыдущее, обиды, гнев, злословие, битвы, героизм, малодушие, предательство, кровь, смерть, представляется мне прелюдией к встрече этих столь разных людей: молодого, сильного, клише которого у Гомера «божественный», и которое в свете судьбы Ахиллеса воспринимается иронично (смех небес), и почтенного старца, у которого судьба отобрала почти всех детей, многих из которых убил Ахиллес. И вот этот старец, в ноги упав к Ахиллесу, обымает колена и руки целует, просит пощады не к живому, а к мёртвому. Старец умоляет Ахиллеса и его мольба – продолжение всё того же героического плача.

«Я же, несчастнейший смертный, сынов взрастил браноносных …

Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской

Их девятнадцать братьев от матери было единой

Прочих родили другие любезные жёны в чертогах;

Многим Арей истребитель сломил им несчастным колена.

Сын оставался один, защищал он и град наш, и граждан;

Ты умертвил его, за отчизну сражавшегося храбро.

Гектора! Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;

Выкупить тело его приношу драгоценный я выкуп».

И заплакали они оба, Приам по-прежнему простёртый у ног Ахиллеса, и «горестный стон их кругом раздавался по дому», а потом, когда «насладалися они благородными слезами и желание плакать от сердца отступило», поднял Ахиллес простёртого старца и произнёс он «крылатые речи», уже за порогом своей ярости и своей дикой гордости, которые ранее ничто не могло усмирить.

«Крылатые речи» Ахиллеса сводились к тому, что «ах, злополучный, много ты горестей сердцем изведал», признанием, что в груди старца бьётся «железное сердце», и, главное, изумлением масштабом горестей другого человека.

Если всё в этом мире решают боги, просто бросая жребий, просто развлекаясь, то, следовательно, ни один из смертных ни перед кем из смертных не виноват, но судьба другого может потрясти человека масштабом его горестей. В конце концов, Приам и Ахиллес похожи своей несчастливой участью: они не лишены исконных греческих добродетелей, но каждый раз у них всё отнимается

… они никогда не попадут в список «счастливых людей», которые будет составлять позже мудрец Солон …

Теперь, после всего, величавый в своём спокойствии Ахиллес приказывает принять дары, «омыть и мастями намазать» тело Гектора, а после этого он сам поднимет тело и положит его на одр.

Был вечер, Приам должен был отправиться с телом сына с восходом Зари, и двум мужчинам, уставшим за день, но исполнившим к концу дня свои главные обязанности, только и оставалось, что подкрепиться едой. Ахиллес сам «закалает белорунную овцу», и когда «питием и пищей насытили сердце», по-иному взглянули друг на друга, «оба они наслаждались, один на другого взирая». И, напоследок, попросил Приам последнее, что мог попросить в его положении старец, заснуть, поскольку он не смыкал очи с того дня, как «несчастный мой сын под твоими руками погибнул».

И уложил Ахиллес старца, и позволил себе пошутить (так у Гомера?!) с почтенным старцем. Только и осталось Ахиллесу, как выяснить, сколько дней будет длиться оплакивание и погребение Гектора, чтобы прекратить на это время битвы.

Так произнёс Ахиллес – и Приамову правую руку

Ласково сжал, чтобы сердце его совершенно спокоить

Так отпустил: и они на переднем крыльце опочили,

Вестник и царь, обращая в уме своём мудрые думы.

Но Ахиллес почивал в глубине крепкостворчатой кущи,

И при нём Бриссеида, румяноланитая дева.

… стоит ли напоминать, что это та самая Бриссеида, которая и стала причиной гнева Ахиллеса …

Гомер рассказывает, что глубокий сон и есть вершина блаженства, и в эту ночь спали не только Ахиллес и Приам, но и бессмертные Боги.

Силу превозмочь нельзя, никому это не под силу, но можно успокоиться, можно заснуть. Так спят все они в эту ночь, и Приам, и Ахиллес, и бессмертные, беспечальные боги, и коннодоспешные мужи. Один вестник Гермес не спит, не имеет права спать.

А на следующее утро, едва взойдёт розовопёрстая вестница утра, начнут люди свою каждодневную «суету сует»: ахейцы доставят тело Гектора в Трою и начнётся великий (героический) плач по Гектору…

Как набат начинает Гомер свою «Илиаду»,

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал.

И завершает почти буднично,

Так погребали они конеборного Гектора тело.

… возвращаясь к «уязвимости».

То ли оскорбленная вмешательством Пелея, то ли удручённая тем, что у её сына осталась уязвимой «пята», Фетида покинула мужа и тот отдал Ахиллеса на воспитание мудрому кентавру Хирону. Учил мудрый кентавр Ахиллеса игре на сладкозвучной кифаре, пению, лекарскому искусству, умению лечить раны.

Чему ещё, в чём заключалась мудрость кентавра, которую он должен передать Ахиллесу?

Мы можем только строить догадки и предполагать (или домысливать, довоображать), что Хирона и Ахиллеса объединяет уязвимость перед лицом Судьбы. И предполагать, что учил Хирон Ахиллеса – выдержке.

Мы знаем, что кентавр Хирон отличался от своих диких собратьев образованностью, спокойным нравом, не случайно он стал Учителем многих великих героев, но… Судьба, смех Небес … в него случайно попадает стрела его любимого ученика Геракла, отравленная ядом Лернейской гидры, и поскольку излечиться от этого яда невозможно, только и остаётся Хирону или вечно мучиться от невыносимой боли, или отдать бессмертие другому и умереть.

Случайна ли эта горечь, которая объединяет великого Учителя и великого Ученика, случайна ли эта парадоксальная похожесть–не похожесть, недостижимое бессмертие и добровольный отказ от бессмертия, мне трудно судить, не хватает знаний и воображения. Спрячусь за спасительное многоточие…

Симона Вейль надеется, что люди научатся отвергать обаяние Силы, а в другой своей статье пишет о том, что «столь хрупко человеческое существо, таким опасностям подвергается, что не могу не любить его без трепета».

Не думаю, что обаяние Силы, когда-нибудь исчезнет, слишком оно соблазнительно, каждый раз хочется употребить власть, обнаружить свою почти божественную неуязвимость, так хочется, чтобы на тебя смотрели с подобострастием.

Не думаю, но … во мне крепнет убеждение, совсем не линейно-поступательно-последовательное, с отступлениями, со спотыканием, с зигзагами, с тысячами сомнений, во мне крепнет убеждение, то высокое, трогательное, трепетное, хрупкое, можно продолжать и продолжать, что есть в человеке, не ждёт нас там, впереди, за поворотом (приблизительно так писал С. Аверинцев о времени С. Вейль, которое или впереди, или его не будет никогда), не ждёт по той причине, что если его не было в прошлом, если нет его сейчас, то не будет никогда, во мне же год за годом, всё сильнее к старости зреет убеждение, то высокое, трогательное, трепетное, хрупкое, что есть в человеке, можно продолжать и продолжать, всегда было, было в прошлом, есть сейчас, будет в будущем, будет ещё и по той причине, что в истории мировой цивилизации был Иисус Христос (подчёркиваю, не в истории христианской цивилизации, а в истории мировой цивилизации), и он каждый раз будет возникать из пепла, чтобы напоминать о сострадании к страждущему, а это в сущности и есть реальное противодействие Силе.

Кто знает, может быть Судьба не смеялась над Ахиллесом, точно также, хотя и в другом смысле, она не смеялась над кентавром Хироном, может быть, «Ахиллесова пята» оказалась спасительной, именно она помогла ему понять, что в мире есть не только его страдание и боль, но боль и страдание других, есть страдание старца Пелея, у которого судьба отняла многих сыновей, но и этого ей показалось мало, она отняла и самого главного, самого любимого, Гектора, и он знает, что это начало разрушения Трои и гибели многих его родных, но «здесь и сейчас», вопреки всему, он думает только о том, как выполнить своё человеческое предназначение, похоронить по-человечески любимого сына Гектора.

Греки были великими и многоликими, и кто знает, может быть их величие было продолжением их наивности, их непосредственности, их «не знали стыда». Знаменитого борца Диагора, победителя Олимпийских игр, греки в знак почтения, несут на руках и, смеясь, кричат ему: «Теперь умри, Диагор! На земле ничего славнее уже нет, а на небо всё равно не взойти».

Выполнил, что намеревался, добился славы, можно умирать.

А как быть с теми, кто намеревался, но славы так и не добился?

Кто знает, может всему этому доблести, понятию героя и героической судьбы они учились у Гомера, а позже у греческих философов, трагиков, политических реформаторов. Но у Гомера, а позже у греческих философов, трагиков они учились ещё и пониманию того, что есть предел Силы, даже если речь идёт о Зевсе, громовержце и держателе молний.

Кто знает, может быть основу «гомеровского вопроса» должен включать вопрос о том, почему Гомер свою великую поэму написал не столько о подвигах Ахиллеса, сколько о его гневе и смирении, о том, что поражение, куда выше (глубже, человечнее) чем победа над другим, которая только опустошает душу.

Кто знает, может быть «чудо Древней Греции», и есть, прежде всего, чудо Гомера, чудо его первой книги, чудо великого героя с беззащитной (по-человечески), уязвимой «пятой».

C. ШАГ В СТОРОНУ: ПРОМЕТЕЙ И ИО

В моей условной иерархии великих греков, Эсхил идёт сразу за Гомером, перед Сократом (далее, вне иерархии, Солон, Платон, Сапфо, Софокл, Аристотель).

«Эсхиловский вопрос» – продолжение моего «гомеровского вопроса», хотя Эсхил не столь легендарен как Гомер, поскольку о нём многое известно.

Через образ Прометея, Эсхил прозрел трагедию как жанр, как «козлиную песнь», которая вычленилась из оргиастических, экстатических ритуалов и, шире, прозрел трагедию как онтологию человеческого существования. «Прикованный Прометей» Эсхила и есть мой «эсхиловский вопрос», моё изумление и мой восторг.

Многие из персонажей (богов) древнегреческой мифологии оказывают на меня почти терапевтическое воздействие своей беспечностью и беззаботностью. Особенно, Афродита и Гефест, муж и жена, самая красивая из богинь и самый уродливый из богов. Не брак, а сплошное плутовство, сплошные комические репризы на потеху олимпийской тусовки. Афродита, понятно, искушает любовью всякого, кого она сочтёт достойным этой участи, а то, что смертные так уязвимы, а потом страдают от неразделённой любви, её только забавляет. Что до хромоногого уродца Гефеста, то он забавляется по-своему, не столько попадает в пикантные ситуации, сколько сам их создаёт, способен смеяться и над собой, и над другими.

Принципиально иная мифологическая семейная пара, Зевс и Гера, никакого плутовства, всё должно выглядеть весьма пристойно. Мне всегда казалось, что своим притворством и лицемерием с одной стороны, унылостью с другой, Зевс и Гера предвосхитили многие современные семьи.

Зевс ненавистен мне своей всесильностью, своей карающей молнией, своей сексуальной вседозволенностью.

Зевс ненавистен мне своей неуязвимостью.

Столь же ненавистна мне Гера, хитрит, изворачивается, безжалостна (даже на фоне не знающих жалости греческих богов) к своим соперницам, но перечить Зевсу боится, при случае прячется за маской послушной, добропорядочной жены.

В Гере затухает всё дионисийское, будто она и вовсе не богиня древнегреческого пантеона.

Особняком среди греческих богов стоит титан Прометей, о котором Эсхил написал свою трагедию. Трагический герой (оговорка не случайна, так ведут себя именно герои, а не боги), восставший против Силы, как предустановленности, как неизбежности, хотя у него нет сил для подобного противостояния Силе (не случайная тавтология).

В «Прикованном Прометее» Эсхила сквозь различные сюжетные линии проступает своеобразный треугольник, Прометей – Зевс – Ио, совсем не любовный, а смысловой, но и будучи смысловым, скорее эмоционально-экстатический, чем рассудочный, услышать его мелодию не менее важно, чем разгадать его смысл.

Неуязвимый Зевс и две уязвимости, уязвимый Прометей и уязвимая Ио, с некоторой долей условности можно сказать, уязвимость мужская и уязвимость женская, уязвимость Силы, перед другой Силой, и уязвимость Слабости, перед лицом той же Силы.

Прометей титан, титаны проиграли схватку олимпийским богам, они сброшены в Тартары, в преисподнюю, а представитель побеждённых Прометей не подчиняется Зевсу, предводителю победивших.

Во-первых, Прометей не собирается делиться «тайной вестью» о том, кто отнимет у Зевса власть: до Зевса сыновья отнимали власть у своих отцов, Зевс намеревается избежать такой участи.

… может быть, сам Эсхил прозрел, что дело не в «тайной вести», мудрость, которая позволяет избежать страха перед будущим, не в узнавании иллюзорных «тайн», а в приятии «великой тайны» самой жизни …

Во-вторых, Прометей передаёт людям Огонь, а тем самым, по мнению Зевса, совершает поступок наивный и глупый, ведь они люди, хилые однодневки, гнулись и будут гнуться перед ударами судьбы, зачем их провоцировать на сопротивление, что только внесёт сумятицу в их жизнь.

… хор в «Прикованном Прометее» в отчаянье скажет Прометею: «Неужто ты не видишь Всё бессилье людей, уродство, хилость… Их жизнь – день!» …

В результате Зевс приказывает приковать Прометея к скалам, чтобы орёл вновь и вновь выклёвывал его печень, которая у Прометея, как у бессмертного, будет снова и снова вырастать.

Ио, во многом повторяет судьбу Прометея.

Во-первых, вновь «тайная весть».

Не буду уходить в мифологические дебри. Скажу только, что Ио обычно отождествляется со своей сестрой Адрастеей, вместе с которой они воспитали Зевса, а Адрастея, в свою очередь, отождествляется с Немесидой, которая наблюдает за справедливым распределением благ среди людей (греческое neme-cab, «справедливо негодую»). Адрастея впоследствии становится воплощением Судьбы, наказывающей Зевса за гордыню.

Не исключено, что святотатством связи Зевса с Ио можно объяснить, почему Гере так ненавистна Ио, почему она стремится если не уничтожить (это не в её власти), то унизить, растоптать её?

Не исключено, что святотатством связи Зевса с Ио объясняется и тот факт, что Зевс так вяло защищает Ио, даже клянётся Гере, что никогда больше не будет любить Ио (и это всесильный громовержец ?!).

Во-вторых, Ио, гонимая, мучимая, с молчаливого согласия Зевса, страдает не меньше Прометея. В этом смысле мифологические мотивы, которые не могли быть неизвестны Эсхилу, отступают перед мотивами человеческими, слишком человеческими.

Ио сначала превратили в корову, эту «корову-девушку», больно жалит и жалит овод (проделки безжалостной Геры), Ио вынуждена вечно странствовать по миру, но избавиться от овода нигде не может.

И вечно гонимая, почти безумная от отчаяния Ио встречает в своих скитаниях прикованного к скале, стенающего от боли, Прометея.

Чем-то неуловимым, не столько смыслом, сколько «музыкой», эта встреча напоминает эпизод встречи Приама и Ахиллеса. Узнавание боли другого смягчает собственную боль, «море печалей» Прометея смягчается при встрече с «пронзительным ужасом» Ио.

Печальную мелодию стонов Ио

…так и хочется пропеть это имя: Ио, ИО, И-О-О-О-о-о-о, звук как эхо, переходит в отзвук …

сопровождают жалобные стенания могучего Прометея.

Приведу небольшой отрывок из диалога Прометея и Ио из «Прикованного Прометея» Эсхила.